Предатель

Он неподвижно лежал на кровати и остекленевшим взглядом смотрел в потолок. Надо было подняться, дойти до здания администрации и взять расписку о том, что его доклад выслушан и одобрен, но его мутило от одной мысли, что придётся пересекаться с Каррье или с одним из его подчинённых. «Что я сделал не так? Что, во имя всего святого, обернуло план бескровного умиротворения изнанкой и вывело на сцену это чудовище?» О, как бы он хотел никогда не слышать странного совета Каррье, или, по крайней мере, забыть увиденное. Прежде Гиго никогда не хотелось напиться до потери сознания, но, как выяснилось, всё когда-то бывает впервые. Прошло не меньше нескольких часов прежде, чем он смог выстроить разрозненные, полные ужаса обрывки мыслей в подобие каркаса для новых идей. Хозяйка постучала в дверь, напоминая, что уже наступило время обеда – он не ответил, и она, видимо, подумала, что его нет, что он заснул, да хоть бы и умер – ему не было дела до того, что подумают о нём окружающие. Первая связная мысль, пробившаяся сквозь слои шока, ужаса и отвращения, была твёрдой и определённой – он этого не оставит. Он не пойдёт в администрацию и не попросит расписку – потому, что умиротворение уже нарушено. Он чист перед Богом в том, что нарушит свой договор с республикой, а то, что подумают люди, его больше не волновало. В том, что он нарушит договор с Республикой, Гиго не сомневался. Кажется, он это понял ещё в тот момент, когда осознал, чем именно наполнен старый карьер – просто эта мысль не сразу приняла внятную форму. В нём чётко и накрепко обозначился протест – но не против Республики, как уже было раньше. Если бы король замарал себя подобной жестокостью, Гиго выступил бы и против короля, потому, что просто не смог бы спокойно смотреть на такие вещи, не делая ничего. Священность жизни, дарованной Богом, была для него столь же очевидна, как то, что солнце всходит на востоке. В памяти всплыла гильотина, вызвав мимолетную дрожь. Гиго с удивлением понял, что ничуть не боится смерти – во всяком случае, это пугает его гораздо меньше, чем те муки совести, что грозят ему, если он всё-таки развернётся и уедет из Нанта в Сен-Флоран. В следующую минуту воспоминание о заложниках заставило Гиго похолодеть. Если его возвращение к контрреволюционной деятельности будет доказано, то Маргарита наверняка обречена. Он сомневался, что революционеры дойдут до того, что казнят годовалого ребёнка, но жертва жизнью Маргариты… Он вскочил на ноги и начал лихорадочно мерить шагами маленькую каморку. Четыре его не слишком широких шага от одной стены до другой. Под размер и ритм этих шагов постепенно подстроились его мысли. Был ли шанс, что в Париже не знают о злодеяниях Нантского комиссара? Был ли шанс, что, услышав доклад, в Комитете Общественного Спасения отвлекутся от насущных проблем на восточном фронте и обратят свои взоры на объятый ужасом террора Нант? Был ли шанс, что первые люди Республики окажутся чуть более милосердны и, более того – не останутся равнодушны к страданиям простых граждан? Париж был государством в государстве, микрокосмом в макрокосме. Побывав там много лет назад, Гиго всё ещё хранил воспоминания о том смятении, что вызвал город у скромного провинциала. Париж был не похож на иные города Европы, даже столь значительные, как Дрезден, в котором Гиго провёл своё детство – нет, Париж напоминал Вавилон. Смешение самых разных языков и костюмов, огромные толпы на улицах – и своя жизнь, так не похожая ни на что иное. Парижем двигали иные чувства, иные стремления – и Франция не понимала своей столицы ещё тогда, как не поняла и сейчас. Франция жила тишиной и спокойствием, Париж – сиюминутными страстями. Он был готов сегодня рукоплескать тем, кого завтра отправит на виселицу, а послезавтра – забудет. В состоянии ли хоть один человек, находясь в самом сердце этой многоцветной грохочущей бури, обратить внимание на столь далёкий Нант? Гиго и сам не заметил, как вышел на улицу. Мокрый снег глухо скрипел под старыми башмаками, начавшими быстро промокать. Дело шло к сумеркам, и прохожих на улицах не осталось вовсе, а от единственного патруля Гиго предпочёл укрыться в тёмной нише одного из домов – ему по-прежнему не хотелось, чтобы кто-то в Нанте знал, что перед ними – бывший дворянин, бывший роялист. Теперь – и бывший республиканец. Патруль перешёл на другую сторону улицы и целенаправленно устремился к дому чуть ниже, шагах в ста от того места, где стоял Гиго. Со своего места он прекрасно видел и слышал, как в дверь громко постучали прикладом ружья и, не дождавшись ответа – стали выламывать дверь. Послышался испуганный женский крик. Дверь упала внутрь, и патруль ворвался в дом. Окрестные дома были тихи и темны, Гиго показалось, что их обитатели даже дыхание задержали, а может, наоборот, перевели в облегчённом вздохе: «слава всему святому, на этот раз – не я»? На улицу выталкивали обитателей дома – полуодетых, испуганных. Какой-то мужчина, видимо, хозяин, крикнул срывающимся голосом: - Если есть в мире справедливость – в Париже это так не оставят! Об этом ещё услышат в Конвенте! Мы, возможно, и погибнем, но Республика этого так просто не оставит! Раздался дружный хриплый хохот, и низкий, прокуренный голос пролаял в ответ: - До Парижа – далеко, до Конвента – высоко, а здесь мы вам Республика, единая и неделимая! Раздался женский плач. Гиго с трудом дождался, когда патруль скроется. Не разбирая дороги, он почти побежал в противоположную сторону. Эти люди явно были застигнуты врасплох, что лучше всего свидетельствовало об их невиновности, более того, среди них Гиго заметил маленьких детей – но всех их вели одной толпой, судя по обмолвкам патрульных – в одну из тюрем, сохранившихся ещё от старого режима. Ноги привели его к набережной Луары, и он остановился, с трудом переводя дух. Огромная река величаво несла свои воды, и её спокойствие было передалось Гиго – прежде, чем он уловил в морозном воздухе омерзительный душок разложения. Кажется, он уже не сознавал, куда и зачем идёт – просто пошёл вниз по течению, словно сомнамбула. Впереди маячили смутные силуэты барок, при свете нескольких костров копошились люди – торговцы? Рыбаки? Он подошёл ближе, и запах сделался отчётливее. Теперь он мог слышать разговоры тех, кто чётко выполнял свою страшную работу: - ...Бери этого за ноги, Этьен. За ноги, дубина! - Склизкий, старый хрен… - И при жизни таким был. - Ты что, знаешь его, что ли? - Я? Да ничуть. Только одно знаю – он поп, а значит – мерзавец и ублюдочный кровопийца! - Верно говоришь, Поль! Всех бы их перетопить, как этих попов – всех этих монашков, монашенок, аристократов проклятых с их бабами и отродьем! Тогда, граждане, заживём, как в сказке! - Э, нет, старина Франсуа, не так-то быстро. Перетопим мы бар да попов – и что с того, мужичьё-то дурное хрена с два убедишь, чтобы смирно жило, да исправно хлеб возило по справедливой цене – вишь, захотят нажиться, добра поднакопить, а там, глядишь – и взбунтуются. Нет, граждане, так я вам скажу, революция – это вечная борьба, вечная драка с теми, кто пытается наше светлое будущее растоптать. А нам надо их опередить – любую контру, все головы отрубить у этой гидры! Раздался одобрительный гул… Гиго, зажимая рот мокрой ладонью, мелкими шажками отступал назад, до переулка – и там опрометью пустился бежать, и бежал до тех пор, пока, неподалёку уже от центральной площади, ему не встретилась развесёлая компания, состоявшая, видимо, из местных сливок общества – высшего чиновничества и офицеров. Все они были явно навеселе, и потому говорили громко, даже не повернув головы в ту сторону, где в тени мрачного серого дома сжался Гиго. - Эх, жаль, ту аристократочку себе гражданин Каррье забрал – хороший у него, однако, вкус. Кремень дамочка, не то что эти, чуть что – сразу в обморок, а некоторые, поверите, отраву жрут, как проклятые! Другой голос с пьяной насмешкой ответил: - А, гражданин Виленье, видно, не умеешь ты женщинам удовольствие доставить! Раздался общий смех, и первый голос с обидой продолжил: - И чего им, мерзавкам, не нравится-то? Неужто все эти их графы да маркизы и прочая аристократия так могли, как я их? Неужто им плохо? Так нет – вырываются, ревут, руки на себя накладывают, а иные и того хуже – скажешь ей, к примеру, лечь и юбки задрать – ведь ляжет и задерёт, хоть на снегу дело будет, только вот лежит – труп трупом. И глаза пустые, как у дурочки последней. - Э, да так не интересно. Вот когда она кричит, глаза тебе пытается выцарапать – это да, тут какой-то азарт появляется! А лучше всего – когда ревёт, умоляет пощадить – хотя чего там щадить-то, помилуйте, граждане, они, аристократки, с малолетства на своих балах ещё и не таким, небось, занимались… Так вот, граждане, когда рыдает – это самое оно, тут ты над ней можешь свою власть чувствовать, сколько душеньке угодно, она тебе, гордячка, сапоги лизать будет, всё сделает – только ещё бы денёчек тебе постель не греть! - Эх, граждане, пойдёмте ко мне, у меня винишко прекраснейшее просто осталось, трофей от загнивающей аристократии!.. Пьяная компания свернула в переулок. Гиго, хватая ртом воздух, медленно сполз по стене в мокрый снег. *** Сколько он просидел так, на грани яви и беспамятства, Гиго не помнил. Было уже настолько глубоко за полночь, что исчезли последние признаки жизни в проклятом городе – и он казался вымершим. Трясущейся рукой Гиго набрал горсть относительно чистого снега и прижал к лицу. Холод почти вернул ему сознание, во всяком случае, он почувствовал, что одежда у него промокла, и он начинает всерьёз замерзать. Гиго попытался встать, но ноги подгибались, и получилось это у него далеко не сразу. Хотелось бежать не разбирая дороги – куда угодно, лишь бы не находиться в одном городе с порождениями ада, принявшими обманчиво привычный облик людей. Хотелось забыть обо всём – о карьере с трупами, об аресте ничего не подозревавших людей, об утопленных священниках, о поруганных женщинах – но он знал, что не забудет, не простит и не оставит. Стало ясно, что никакие жалобы не дойдут до Комитета. Даже если бы там и сочли заслуживающими доверия слова бывшего роялиста – это письмо, поднимаясь по инстанциям, не минует бдительного ока Нантского комиссара, который лёгким движением руки раздавит такую букашку, как гражданин Гиго. Оставался последний, хорошо знакомый и проторенный путь – новое предательство. Он не найдёт помощи у Республики – значит, он пойдёт искать её у вандейцев. Охранная грамота Ларошжаклена лежала во внутреннем кармане карманьолки. Это было важно, это было его единственной надеждой на то, что, прежде чем расстрелять, его хотя бы выслушают. В Нанте ему оставалась лишь одна обязанность – но требующая титанического усилия над собой. Ему нужно было расписание и маршрут караулов – а для этого надо было отправиться в администрацию, хотя бы и под предлогом получения расписки… Расписку должен был выдать лично гражданин Каррье. …Гиго медленным, но удивительно твёрдым для столь измученного и потрясённого человека шагом шёл к зданию администрации. «…и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!» *** - Никак тебя, гражданин, помоями из ведра окатили? Ишь ты, мокрый какой! – Каррье усмехнулся, и Гиго, сделав над собой огромное усилие, растянул губы в ответной улыбке. Он считал, что за свою жизнь неплохо научился скрывать неприязнь за маской вежливости, но в эти минуты понял, что ему составляет огромный труд скрывать уже не неприязнь – холодную и неистребимую ненависть. Гиго всегда был противником любой жестокости, даже если она была необходима и целесообразна, и ощутил невольную дрожь, когда только одна картина, подкинутая воображением, смогла заставить его улыбнуться чуть искреннее. В этой картине он приставлял пистолет ко лбу Каррье и, глядя тому прямо в глаза, нажимал на курок. Каррье, наклонившись над столом, небрежно накарябал расписку. Пока он писал, Гиго внимательно окинул взглядом стены и наткнулся на карту Нанта, расчерченную цветными чернилами. Принцип рассылки патрулей был прост до безобразия. Гиго почти улыбнулся – сразу было видно, что план составлял человек, весьма далёкий от военного дела, иначе ему не пришло бы в голову одновременно, ровно по часам, пускать два десятка патрулей по самым широким улицам Нанта. Они должны были обходить и более мелкие улицы, но нигде не было чётко обозначено, где кончается территория одного патруля и начинается территория другого, а, зная человеческую природу, нетрудно было догадаться, что «пограничья» почти не проверяются, и там вполне можно укрыться. Патрули высылались каждые два часа – численность Национальной гвардии Нанта позволяла делать это без особой нагрузки на солдат. Система была настолько проста, что Гиго задержался на карте взглядом на несколько минут только затем, чтобы не смотреть на комиссара. Тот, наконец, поставил подпись и печать, и протянул расписку Гиго. - Удачи, гражданин! – Он с размаху хлопнул Гиго по плечу. Тот не смог удержаться от гримасы, которую Каррье, к счастью, принял на счёт силы своего удара. - Экий ты хилый, гражданин, словно пугало огородное, - проворчал комиссар. Гиго неопределённо пожал плечами и медленно пошёл к выходу. Каррье занимал отдельный кабинет, чья дверь выходила в общий зал, где за конторками работали прочие чиновники. Гиго прошёл мимо них очень быстро, глядя в пол – он не желал встретиться глазами с кем-то из тех, кого он видел предыдущей ночью – не был уверен, что сможет удержать себя в руках. *** Должно быть, хозяйка «Санкюлота» порадовалась за постояльца, которого столь усердно пыталась отгородить от страшной правды – он, похоже, внял её совету и собирался уезжать. Вернувшись от Каррье, Гиго заставил себя подняться в комнату, развесить мокрую одежду и лечь спать на несколько часов. Он настолько устал, что спал без сновидений – только даже во сне его не отпускало то ощущение ужаса и омерзения, которое, казалось, намертво пристало к нему с прошедшей ночи. Ему не хотелось оставаться в Нанте дольше, чем это было необходимо, но Гиго знал, что если он отправится в путь сейчас, то не проедет и нескольких лье, свалившись от усталости с лошади. Вкуса обеда он даже не почувствовал, да и вообще вздохнул спокойно только тогда, когда даже предместья Нанта скрылись за поворотом дороги. Он задался вопросом, сможет ли он, выполняя свой долг, вернуться в пропитанный кровью и ужасом город, и отбросил эту мысль. Сможет. Должен. Он нарочно выбрал дорогу, отличную от той, по которой приехал из Сен-Флорана в Нант, ту, которая считалась наименее безопасной, ту, на которой можно было почти наверняка встретить засаду вандейцев. Через каждый перелесок, каждую рощицу он ехал в напряжённом ожидании того, что на него сейчас обрушатся одичавшие остатки той армии, которой он некогда командовал. Партизанскую тактику ведения войны, на которую перешли вандейцы после Савене, он не признавал, считая, что этот способ хорошо годится для изнурения своей же собственной страны, но никак не для победы – будущие победители не должны скрываться по лесам, а должны воевать в открытую. Тем не менее, приходилось признавать, что сам он уже вряд ли что-то исправит, а оставшиеся в строю предводители вряд ли годились для этого – Шаретт изначально придерживался партизанской тактики действий, скрываясь, словно бродячий пёс, среди болот Марэ и холмов Реца, Стоффле после поражения при Савене был, вероятно, склонен разделять его методы, Ларошжаклен, раненый и измученный физически и душевно, вряд ли был способен провернуть сбор новой армии в одиночку – особенно при посильной помощи принца Тальмона, чьи действия в девяти из десяти случаев наносили общему делу урон едва ли не больший, чем действия республиканских армий. Гиго так глубоко задумался, что из раздумий его вывел только конь, внезапно остановившись. Агент с удивлением обнаружил себя в центре круга не слишком доброжелательно настроенных вооружённых оборванцев, чьи шляпы были украшены кокардами – когда-то явно белыми, а теперь, по большей части – грязно-серыми. Встреча, хоть и ожидаемая, вопреки всему оказалась неожиданной. Оглядев вандейцев, Гиго сдержал невольную дрожь – он был далеко не уверен, что грамота Ларошжаклена спасёт его от смерти, а собственное имя предпочёл пока держать в секрете. - Слезай с лошади, синий, - у предводителя, высокого хмурого крестьянина, был низкий хриплый голос, и говорил он с заметным бретонским акцентом. Это было не слишком добрым знаком – вряд ли уроженец Бретани служил под командой Анри. Ему бесцеремонно, хоть и не слишком болезненно, связали за спиной руки и завязали глаза. Гиго не сопротивлялся, послушно семеня по тропе, повинуясь направляющим тычкам в спину. Пока события развивались не самым печальным образом – во всяком случае, его не убили на месте, а явно вели в лагерь. Возможно, прямиком к предводителю – и тут уже оставалось только молиться о благополучном исходе. Наилучшим вариантом был бы Ларошжаклен, но, едва услышав бретонский акцент главаря и заметив бретонские костюмы на всех без исключения повстанцах, Гиго почти отбросил эту мысль. В принципе, ни один из остававшихся вариантов не был полностью безнадёжным. Ни Шаретт, ни Стоффле не славились хорошим отношением к пленным республиканцам, но оба они наверняка бы узнали его и, по крайней мере, выслушали, прежде чем расстрелять – а это было уже немало. Это давало шанс спасти Нант от Каррье – пусть бы он этого уже не увидел. Это было бы печальным результатом, но он бы, не задумываясь, пожертвовал своей жизнью для того, чтобы спасти ни в чём не повинных людей. Он потихоньку начинал прикидывать свою линию поведения на каждый из возможных случаев. Вспыльчивому Стоффле, разумеется, надо будет дать время спустить пар и высказать всё, что он думает о проклятых предателях. Успокоившись, тот будет способен к адекватной конструктивной беседе, и даже, пожалуй, учитывая их прежние довольно сносные отношения, Гиго мог надеяться сохранить себе жизнь, пусть из плена его бы и не выпустили. С Шареттом, он, откровенно говоря, предпочёл бы не встречаться. Прежние их отношения, фактически, представляли из себя непримиримую вражду двух противоположностей – язвительный, наглый, жестокий и при этом на редкость обаятельный шевалье де Шаретт будто нарочно пытался затмить собою д’Эльбе. О подчинении там не шло и речи, более того – даже на просьбы о помощи, исходившие от главнокомандующего, Шаретт предпочитал отвечать отрицательно. Даже сейчас Гиго не мог до конца избавиться от груза не слишком приятных воспоминаний о том, как острый на язык шевалье при каждой встрече умудрялся походя унизить его, и генералиссимусу оставалось только стоять, как оплёванному, не в силах придумать и высказать достойный ответ. Впрочем, он был готов ко всему, даже к новой порции шуточек и унижений. Гиго был готов наступить на свою гордость и молча стерпеть всё – дежурные шутки про свой невысокий рост и заикание, излюбленное ерничанье Шаретта над его строгой моралью и неизменной серьёзностью, самые пошлые сравнения, какие только можно придумать для человека, столь часто меняющего сторону – словом, всё, что только можно стерпеть. Постепенно впереди начал раздаваться смутный гул большого лагеря. Все ускорили шаг, и Гиго несколько раз чуть не споткнулся о корни деревьев, впрочем, его вовремя поддержали, грубо схватив за локоть, что вызвало у него мимолетную волну непроизвольного отвращения. Уже можно было различить отдельные голоса. Вот послышался и голос предводителя отряда, окликнувшего кого-то по-бретонски и получившего ответ на том же языке. Как Гиго не напрягался, он не смог выделить в быстром потоке незнакомых, резких слов ни одного имени или фамилии – впрочем, когда-то бретонцы из отрядов Стоффле умудрились заметно исказить его фамилию на свой манер, и он мог просто не узнать в их быстрой речи знакомого слова, искажённого подобным образом. Его схватили под локти и, не снимая повязки, почти потащили куда-то в сторону. Гиго был спокоен – если его не убили прямо на дороге, то и в ближайшее время ему вряд ли грозит опасность. Скрипнула дверь, и предводитель опять что-то сказал по-бретонски. Гиго то ли не расслышал ответа, то ли его вовсе не было, но, как бы то ни было, его втащили внутрь какого-то помещения, одним движением разрезали верёвку на руках и удалились, прогрохотав деревянными сабо по доскам пола. - Месье д’Эльбе, - констатировал глубокий, звучный голос с едва заметным оттенком снисхождения. – О, как невежливо вы забыли старых знакомых – и не слишком-то спешили нанести визит, не так ли? – окончание фразы прозвучало уже с откровенной и очень ядовитой иронией. Д’Эльбе вздрогнул и, подняв руку, медленно стянул повязку с глаз. - Моё почтение, принц де Тальмон, - глухо ответил он.