Блог

Я как будто не закончил квест. В играх за пройденные квесты тебе дают ресурсы/бабло/очки опыта, а этот квест даровал бы мне свободу. Я как будто в ошейнике.  И на поводке.  Только кое чья лапища его давно отпустила, а я так и бегаю, тщетно пытаясь стащить с себя этот удушающий ошейник, который натирает горло, и путаюсь в поводке, что волочится по земле. Хотя у меня создается впечатление что он крепко и невидимо натянут всё той же лапищей, но это всё я напридумывал у себя в голове, понимаю. "Поговорите с..".  "Вернитесь к..". Как же я хочу его закончить и больше не возвращаться к нему мыслями и эмоциями.. Хочу эту ебаную галочку и это ебаное "задание выполнено, получи свою ебаную свободу".

Я люблю насекомых. И пауков. Исключения, наверно, это тараканы. Их я ненавижу. Маленький я мог проснуться посреди ночи от того, что кто-то ползает по руке или ноге, до ужаса боялся, что этот кто-то залезет мне в нос или рот, уши, пока я сплю. Наша квартира оказалась пристанищем для тараканов. Может, и клопов, их я не видел. И точно жили пауки, по углам густилась паутина, иногда и могла спускаться с люстры прямо кому-то на голову. Легкий сквозняк мог колыхать её. Особенно много жизни было на кухне.  Тараканы ползали по столам, на тумбе стоял мусорный пакет, рядом мог стоять еще один.. Пакеты были будто живыми, в них постоянно что-то копошилось. Кухня была настолько грязным и мрачным местечком, что я боялся туда заходить.  К слову, ели мы не на кухне.  В детстве я ненавидел мыться. Насколько люблю делать это сейчас с развивающимся, видимо, окр, и насколько ненавидел лет в 8-10. В ванной комнате тоже были тараканы. Они застревали в губке, плавали в мыльнице, прятались в полотенце, цепко держась за него всеми лапками. Прежде чем залезть в не очень чистую ванную, приходилось долго смывать душем всю эту мелкую нечисть в канализационный сток. В общем, поход в ванную приравнивался у меня к посещению школы.  Ложиться спать, к слову, я тоже ненавидел, из-за постоянного страха быть облепленным и сожранным тараканами, у меня сильно нарушился сон.  Однажды я приподнял матрас и увидел там штук 20 тараканов.  Их было много и среди книг, учебников, могли заползти в тетрадки, рюкзак. Надо мной сильно ржали дноклы, когда увидели медленно ползающего по рукаву худи таракана, я не забуду этот позор никогда.  Мне было стыдно сдавать тетради на проверку, потому что я боялся, вдруг учитель увидит следы тараканьих черкашей на бумаге, или приплюснутый труп.  Я ненавидел дом.  Я боялся родителей, боялся бутылок, которые они приносили, боялся людей, котоых они приводили зачем-то в этот... даже не могу подобрать слово, боялся принимать пищу, боялся спать, боялся принимать душ. Дом должен быть местом, где ты чувствуешь себя в безопасности, а я просто всё время боялся.

дом это не там, где ты живешь, родина это не там, где ты родился, родители это не те, которые тебя зачали/родили для того, чтоб потом над тобой издеваться. дом и родина это место, в котором ты чувствуешь себя в безопасности, место, которое ты любишь, в котором тебе спокойно и круто. родители это те, кто вложил в тебя свои силы, любовь и опыт. если ты боишься возвращаться туда, где ты вынужден пока что жить, то это нельзя назвать домом. если ты боишься людей, которых зовешь мама или папа, то их нельзя назвать родителями. если ты видишь как человек, который всю твою недолгую жизнь называл себя президентом, разрушает твою (и чужую) страну, в который ты родился и живешь, то тебе уже не хочется звать её родиной. и дело не в том что "ой вали туда, где лучше/вот ты предатель, крыса, родину предал" (так какие-то отсталые дегроиды говорят, которые кст часто сами вечно всем недовольны), а дело в том, что каждый человек  всегда искал, ищет и будет искать для себя или для себя и своих близких какую-то безопасность, более комфортные условия для жизни. и мне кажется что на самом деле такие фразы говорят люди, от обиды говорят, которые оч сильно завидуют тем, кому удалось вырваться откуда-нибудь в более лучший по их мнению мир.

Они били меня по ребрам.  Ржали и били. Ногами, палками, чем только могли. Я скрючился на полу и пытался защитить голову руками. Одновременно пытался защитить и живот с пахом. Удары сыпались отовсюду и четко приходились на каждый незащищенный участок тела. Я не знал, сколько их было. Человек 5-7.  Вскоре все стихло, они ушли, оставив меня истекать кровью на холодной земле. Я, шатаясь, поднялся и побрел в сторону дороги. С разбитой губы текла кровь, я ощущал ее привкус на языке. Всё тело болело, особенно ребра. Каждый шаг давался с трудом.  Но я не сдавался и упрямо переставлял ноги, хотя хотелось рухнуть на землю и забыться. К счастью строительное ограждение служило мне опорой — опирался на него рукой и брел вперед. На перекрестке стояла тачка, фары горели. Я уже было ускорил шаг в надежде на помощь, как увидел того, кто был за рулем. Мужчина, одетый в белую рубашку и черные брюки, вышел из машины и прикурил. Свет фонарей и фар осветил его лицо и силуэт, позволяя разглядеть как следует. Я остановился как вкопанный, узнав его. Колкий страх медленно разрастался изнутри, сковывая конечности, пульс ускорился, от мощного выброса смешанных  эмоций, которые я испытал буквально за пару секунд, бросило в жар. А потом кажется у меня в голове коротнуло и я  все-таки сполз по забору на землю, увязнув в наступившей внезапно черноте.

Он истекал кровью в тёмном переулке, подставив тело проезжавшим через него редким автомобилям. Безумных хохот, каким смеются психопаты, умирая, рикошетил от стен домов и возвращался обратно в истерзанную глотку. Сколько раз (ночей? одинаковых дней?), шатась и падая, он брёл через эти узкие проходы — он сбивался, пытаясь подсчитать. Хруст переломанных костей звучал слишком соблазнительно для Боли, как если бы она закинулась горстью магазинных сухариков с каким-то синтетическим вкусом. "Не бойсссся", - шипела она по-змеиному в ухо тому, кто был неосторожен и близко подпустил. - "Я никогда не покину тебя". А он понимал это и беззвучно и без слёз плакал, потому что сил не хватало уже ни на хохот, ни на что-то ещё. Он позволил обвить себя Боли-змее и забыться в её колючих, слишком тесных объятьях. Сжав его тело, она давила собой и крошила его и без того раздробленные кости. Длинный раздвоенный язык Боли лизал его сухой рот, делясь влагой и ядом и его собственной кровью, забирался в глаза, выпученные в агонии, и выкатывал эти круглые маленькие яблочки, а Боль жмурилась при этом, словно истиный гурман, вкусивший любимый деликатес. Она качала его как новорожденного младенца, и через полчаса его фигура оказалась смята до неузнаваемости, а некоторые части тела размазаны по асфальту колёсами быстрых авто. Он продолжал видеть пустыми глазницами оторванную руку, а Боль тем временем жадно лакала его кровь — свежую, вкусную и тёплую. Ей было очень мало, она хотела сожрать его целиком. Ненасытная дикая тварь, как и сотни ей подобных — у каждого из них своё имя: Гнев, Отчаяние, Грусть... Кому нужно вспоминать эти все Имена, когда есть здесь и сейчас только одна королева? Втекая в рот жертве, Имена обычно ворочали язык людей, трогали их голосовые связки и заставляли воздух вибрировать, разжимали зубы и ломали челюсть. Как и сейчас Боль делала всё это с ним. И он стонал, - "Мне больно... Боль, Боль... Как же, сука, больно". Он думал о Боли, как не думал ни об одной любовнице или любовнике, пока Боль всасывала его мозг, подрагивая от наслаждения. На город обрушился дождь из твёрдых льдин и крови. Битые машины, зияющие дыры вместо стёкол в домах, тела случайных прохожих, среди которых бродили Имена, покинувшие их рты в поисках новых — пока еще дышащих. Они ликовали и пели! Довольные и пока что не голодные. Обласканная и сытая Боль тоже громко пела, широко улыбаясь и раздуваясь над остатками плоти. След крови смоет дождь. А невостребованные куски вобьёт град в землю и асфальт. Скоро здесь всё будет красное. И мокрое. А пока что пора облизнуться в последний раз и примкнуть к бродившим по тёмным улицам Именам.

человек, который меня не знает и которому на меня похуй, или который настроен против меня, всегда будет уверен в том, что я над собой не работаю, что я сам ни к чему не стремлюсь. либо такие люди почему-то уверены, что я обязан измениться по щелчку их пальцев за незначительное время лишь от того, что они мне там пару раз что-то сказали, дали какие-то советы. работа над собой это титанический труд для таких как я. самое смешное, что я вижу несовершенства психики этих же самых людей, а сколько тут таких было, которые считали, что пара слов от них, ну или пара десятков слов от них, и вот я воспрявший духом отбросил все свои негативные качества и сравнялся с ними — такими прекрасными, правильными, совершенными. не. им невдомек, что я делаю шажок за шажком, как инвалид после реабилитации. что мой путь несколько долог, намного дольше, и что я его преодолеваю ахуеть как медленно, но преодолеваю, правда что-то игнорируя совсем. я всегда послушаюсь человека, который докажет мне что его ряльно можно слушать и что к его советам можно прислушаться, потому что он в моих глазах пример для подражания, пример того, каким человек ряльно должен быть со всеми его человеческими качествами, которые остаются человеческими даже в самых грязных ссорах. меня всегда восхищали люди, которые не стремятся мстить или делать больно, не стремятся ковырять твои болезненные комплексы или какие-то точки, которые не выискивают слова побольнее, чтобы тебя ими добить (я очень хочу стать таким же, правда, и стараюсь сдерживать себя как только умею). пока что от всего этого у меня нет защиты, это правда. в момент когда мне хуево, со мной не работают никакие слова убеждения, ничего, я не слышу, я не вижу, пелена перед глазами и в башке мутно. понимают ли они это? нет... они видят человечка, который просто хочет чтоб его опускали, давили, размазывали (и видя это они при этом не останавливают таких совершенных себя и продолжают с голодной жадностью гиен терзать мою психику, разрывая её на куски).  который не желает работать над собой или меняться или что-то улучшать в своей жизни... я не хочу тратить их время, не хочу, чтобы в лицо летели упреки в том что вот они бездарно потратили на меня свое время, а  я не изменился пушто я ленивый кусок дерьма, а они слишком бессильны, чтобы прикладывать свои титанические усилия и дальше. щас я ощущаю себя раздробленным.  и чтоб собраться заново мне придется тоже приложить к этому титанический труд, каждый раздроб откатывает меня назад, но я смогу... наверно я смогу. я больше не хочу никого к себе подпускать, пусть обо мне все знают, как об эгоисте, капризном инфантиле, придурке, долбаебе и пр пр пр. так будет проще. для меня конеш же проще. я мечтал встретить тебя и чтобы ты защитил меня от меня же самого... ~апр, 2к22

Их трупы раскиданы, точно поломанные куклы, по всему залу. Красивые и изуродованные, холодные и безмолвные. Каждую из них ебут в сухую щель, которая трескается и рвется при каждом проникновении... Смотрю на всё это безумство, сидя на деревянном полу по-турецки. Я настолько маленький, что в моей крошечной ладони с трудом помещается рукоять ножа. С улыбкой на лице наношу раны острым лезвием прямо по свободной ладони, пол подо мной пропитывается кровью. Мне всего лишь пять.

Всё что я могу делать — это наблюдать. Наблюдать безмолвно — потому что вырван язык, наблюдать без движений — потому что лишён туловища. Покрытые копотью стены и потолок, невыносимый смрад разлагающихся останков в виде кусков, разбросанных по разным углам давно немытого пола, и грузное тело неизвестного мне мужика, бубнящего себе под нос мотив какой-то песни.  Да, я могу лишь наблюдать — к несчастью, глаза он мне оставил. Этот мудак в грязном, некогда белом, халате неторопливо расхаживает по тесной кухне от стойки и разделочному столу и обратно, к плите, на которой в огромной кастрюле булькает и пузырится какое-то варево, и мимо меня — надменно, доказывая своё главенство над ситуацией. А мне остаётся лишь наблюдать — абсолютно беспомощно и не понимая — почему мой мозг до сих пор живой.  Разделочная доска, на которой находится моя голова, давно пропиталась моей кровью. Я не знаю — зачем он это делает, зачем заставляет смотреть…  А мне остается лишь наблюдать.  Наблюдать за тем, как то и дело исчезают в кастрюле куски моего тела.  Несмотря на природную худобу, мне кажется, что меня слишком много. Или это иллюзия, но я четко вижу, как остаточные куски он бережно заворачивает в полиэтиленовую плёнку и убирает в морозильную камеру. Я не умер, я всё ещё живой и есть меня будут очень медленно.  А я буду наблюдать. Пока жив мой мозг, пока не сгниет моя физическая оболочка.  Я буду наблюдать сквозь тучу осадивших меня трупных мух, буду смотреть до тех пор, пока не закроются в изнеможении глаза.

я очень близок к небытию. стоял и тянул пальцы к его чёрным плотным облакам. в один момент мне показалось, что даже удалось их коснуться. ок, это всё хуйня на которую попросту нет больше слов. я не знаю, что мне делать, я ничего для себя не вижу, ни перспектив, ни желания чем либо заниматься, ни желания ворваться в социум, который мне необходим. ощущаю себя ужасно пустым. делаю шаг от людей в сторону, иногда они сами это делают. перетираю молча эти бессловесные игноры, недопонимания, чью-то неприязнь или разочарование. больше не хочется объясняться, извиняться, пытаться что-то наладить, доказать, переубедить, навязываться. я плакал утром под струями воды в ванной, вредил себе и снова выслушивал бурю близких на тему моей ничтожности и бесполезности. я смотрю из окна на бело-голубой дом напротив, откуда прошлой весной скинулся вниз человек, в доме этажей чуть больше, чем в моём. меня удерживает лишь трусость. и больше ничего.

На дне этой ямы воняет сыростью и гнилью, сотни разлагающихся мыслей и отравленные одиночеством сердца со временем растекаются серой жижой — задеваю её ногами, пытаясь карабкаться вверх по скользким кривым выступам. Мне не привыкать тонуть, захлебываясь собственным дерьмом. Площадь лопается от груды чужих лиц, рук, ног, чьих-то потных шей и мерзких голосов. От них в свою очередь лопаются мои уши, затыкаю их ладонями, но это бесполезно, как и крик-утопленник из моей хрипящей глотки. Толпа его попросту сжирает, и дуется толстыми как пузырь животами. Мне кажется, в них спрятаны сотни таких же как и я (напоминает ужастик одного из оцененых мной гениев), мне кажется — они ненасытны. Пожалуйста, замолчите. Никогда не умел работать с кирпичом, это непостижимая задача — построить что-то, пусть даже это будет стена в моей собственной комнате, разрезающая её пополам. Там на второй половине согнут на кровати я, избитый дрожью, тут на половине номер один я бью зеркала, сжимая окровавленными пальцами их крупные осколки. В каждом из них отражается ебало тупого неудачника, в каждом из них я вижу своё очередное поражение.  Ненавижу. Сегодня мне хочется, чтобы весь мир оставил меня в покое. Сегодня я хочу оставить в покое весь мир.

Ты лежишь, а они стекают с твоего тела, мокрыми щекотными полосками, змейками, чертят кривые, изогнутые(давай вспомним, какие ещё?) линии. Ткань пледа под тобой давно уже сырая, но ты не чувствуешь этого, как помнишь ты перестал ощущать кулак после знакомства его со стеной? Какого хрена всё такое размытое? Мне выкололи глаза и я ничего не вижу. Они налили туда слишком много жидкости, и она льётся, льётся через край. Или это дождь откуда-то сверху. Я весь мокрый, плед мокрый. Ты умеешь не дышать? Я научился. Нет, я лишь забыл как дышать.

В ряд вдоль бесконечной дороги сотни вырытых кем-то ям. За каждым таким рядом прячется ещё множество. Бесконечная дорога, бесконечные могилы. Кресты, памятники, вороны, клюющие оставленную снедь. Цветы, которые приносит кто-то. Слёзы, которые роняет дождь. Слёзы, которые блестят алмазами на граните. Слёзы, о которых я должен забыть, похоронив их именно в этом месте. Слабости нет места, её презирают в мире живых. Слабые сердца затихают в пастях хищников, сдавленные, кровоточащие и истресканные. У тебя иногда спрашивают: зачем ты пришёл сюда? Ты юн, полон сил, хотя на самом деле ты до краёв заполнен желанием присоединиться к усопшим в любую из ям, либо подвергнуть себя сожжению, ведь с пеплом развеялись бы и твои слабости. Ты не знаешь, что ответить. Равнодушный ветер вшёптывает тебе в ухо строчки из множества сказанных кем-то и когда-то слов. Но они быстро забываются, чего не скажешь о похороненных здесь людях. Омываешь кровавыми цветами ближайшую свежую могилу и уходишь.

Человек на букву С. Он поимел моё сознание, чувства, фантазии, когда мне едва исполнилось 16.  Человек выложил моё сердце на разделочную доску и медленно нарезал полоски острым ножом. В это время я валялся на полу, дёргаясь в судорогах и обнимая его ногу.  Человек кормил меня с ладони сладкими кусочками, поглаживая ремнем по обнажённому хребту.  С человеком у меня перехватывало горло, я так боялся, что он исчезнет...  С человеком я вообще стал много чего бояться. Этот страх усиливался с каждым месяцем, что я проводил с ним. Страх ползал червями между моими рёбрами и сдавливал грудную клетку, чтобы я задыхался.  Человек часто выставлял ногу подошвой вперёд, и я упирался в неё лбом, пытаясь продвинуться ближе, но он не пускал, отталкивая меня назад.  Человек звал меня безумно милыми прозвищами и я, наверное,  убил бы любого, кто бы так меня обозвал, но стоило человеку   нежно назвать меня так — я становился мякишем, побывавшем в тёплом парном молоке.  Я вспоминаю человека, хотя он делал всё возможное, чтобы я его возненавидел. Он говорил, что я его забуду, но я помню, хотя не хочу больше видеть. Его речи сладки, как песни Сирен, они лишают брони и тут же втыкают в незащищённую плоть весь арсенал, который несоизмерим ни с одним физическим оружием в мире (последнее просто проигрывает).  Я помню цвет глаз человека, я помню, как звучит в наушниках его голос, я помню свои ощущения и то, как дрожали руки, когда я набирал ему пару любых фраз... Я до безумия любил человека. Им же был и убит.

Море людских тел. Я могу идти по ним, как Иисус по воде, только вперед, едва касаясь их скользких плеч и спин босыми стертыми до крови стопами. Или же присоединюсь к этим барахтающимся кускам плоти и костей. Мне не хватает воздуха, кажется именно сейчас меня пнули на дно. Я так и знал, что горизонт, до которого рукой подать, мне не светит. Стена толщиной в вечность. Её не пробьёт ни одно существующее в мире оружие. Сквозь неё не пройдёт ни свет, ни звук. Они возвели эти стены, закрыв солнце, погрузив мир во тьму непонимания. Я пытался пробиться — не вышло. Я пытался снова и снова, пока не сорвал голос и не содрал кожу. Только тогда я перестал, осознав всю бесполезность. Добро и зло. Ложь и правда. Извечная относительность — у каждого своя. Заманивая уставших путников хлебными крошками, они кривят беззубые рты в жалком подобии улыбки и склоняют головы в молитве перед кольями, на пиках которых склонили головы уже другие. Меня пытаются сожрать, прихлопнуть как насекомое, сунуть в адские котлы по частям, но чувствуя тлен собственной тушки, я бегу вслепую к белоснежным горам, где впадаю в стазис, погружённый на глубину своего сознания. Завтра мне будет лучше. Всем нам будет лучше. Веселые и беззаботные, мы все устроим праздник! ...на котором падём от чьей-то руки. Друга, брата.. Предателя. Иногда я задумываюсь, а кто будет первым?

Однажды я шёл по мосту из рёбер. Он стонал при этом, обтянутый кровоточащей плотью. Под моими шагами трескалась кость и я мог бы рухнуть в бурлящую воду, изчезнув в ней навсегда. Но я держался, как и каждый, кто ступил на этот мост. Оставил записку в трещине при спуске. Может, когда-нибудь её найдут и отыщат того, кто корявым почерком нацарапал на ней несколько отчаянных плачущих букв. Сколько раз тебе в детстве говорили "мужчины не показывают слабость, мужчины не плачут"? Сколько раз ты запирался в ванной, врубая напор, чтобы тебя никто не слышал, пока ты жрёшь своё колено/кулаки и губы, смешивая воду с солью? Пока я думал над этим, мои кроссы коснулись лавы на другом берегу и я ощутил жар. Позади надрывался мост в истошной боли от сотни шагов по нему. Я ничем не могу ему помочь... Оглядываться на те бесплотные тени в дорогих костюмах и простой мятой одежде я не стал. В итоге они придут туда же, куда и я – в место, где жар с шипением схлестывается с потоками дикой воды. Пока я медлил – они добрались до моих колен, яростно облизав плоть до костей. И тогда я понял – тот гул, и стоны, которые мне были слышны ещё на мосту – это мои собственные крики.

В горле клокочет ярость. Она красная на вид как и кровь — я никак не могу сморгнуть это красивое полотно. Лучше бы его и не было. В эти моменты я не осознаю, что делаю. Они зовут меня по имени — тихо и слабо. В ушах слишком грохочет музыка Ада. Я их не слышу. Могу только жадно втягивать ноздрями назойливый аромат их будущей вскрывшейся плоти. В их голосе закипает отчаяние, а в моей голове — жажда сломать их и бросить грудой ненужных манекенов в большую подсобку. Как только меня сковывает льдом — зажимаюсь и ору от боли. Слишком резкий переход (я не был готов). Красного полотна больше нет, ресницы дрожат, покрывшись инеем. Пальцы дрожат, синея на холоде. Рот пускает пар в колючий воздух. Где-то сотни рук ломятся в ледяную стену, и я снова их не слышу, потому что там где я нахожусь — полная изоляция от звука. Мне хочется спать, но я должен подняться и идти. Пока мои ноги не сожрала гангрена от обморожения, я должен двигаться вперед.

Ночью холод и одиночество становятся беспощадными врагами тому, кто так отчаянно пытается избежать их днём.  Время на экране  телефона почти полночь, из открытого настежь окна веет осенней промозглостью. Ждал её так долго. Пол холодит, сижу на нём почти час, прислонившись спиной к кровати. Пальцы бездумно перекатывают с одного места на другое маленький, с зелёным ворсом, мячик для тенниса. Сегодня у нас гости (но не у меня, и.. мне кажется что я скорее гость, нежеланный).  Чуткий слух улавливает возню и голоса за стенкой.  Где-то в районе солнечного сплетения начинают колоться чёрные шипы. Они вырастают до глотки и я начинаю задыхаться. Шипы вырастают до глаз и они истекают прозрачной солоноватой кровью. Они врастают в кончики пальцев, и этим шипам настолько мало места, что, сжав кулаки, ощущаю как протыкается кожа ладоней.  Время на экране телефона далеко за полночь, почти не чувствую ничего от холода. Всегда любил холод, но этот — голодной гиеной жадно выедает всё изнутри, вытряхнув уже после меня наизнанку.  Голоса и прочие звуки стихают.  Кажется, гости согрели друг друга и продолжат ещё делить тепло на двоих до первых всполохов рассвета.  Так и просижу.  Уставившись невидящим взглядом в закрытую молчаливую дверь.

Той, окутанной туманными одеялами, ночью он пришёл ко мне в комнату. Тяжело вздыхал и щекотал горячим сухим носом мою шею. Дробовик стоял возле кровати, нож под подушкой — я сжимал его рукоять пальцами и был готов воспользоваться в любой момент. Спал я некрепко, скорее дремал и ощущал движение его языка по шее, и шерсти возле уха, и слышал его теплое прерывистое дыхание. Поморщился и попытался закрыться одеялом от его настойчивости, но он фыркнул, выражая недовольство, и потянул зубами за край одеяла, заворчав. Он хотел, чтобы я проснулся и уделил ему внимание. Приподнявшись на кровати, я обхватил обеими руками чёрную мохнатую голову и мягко потрепал за ушами, прижавшись на минуту к его лбу своим. Пёс вонял как и всегда. Смертью, болью и голодом от недостатка новых душ. Но я привык к этому, сам не зная — почему? Я точно знал, что сейчас не одинок рядом с ним. Рядом с тем, кто завтра попробует вытряхнуть меня из собственной шкуры, заставив блевать от боли и увечий, как моральных, так и физических. Но сейчас я был ему благодарен... Обняв пса, я зарыл лицо в его слипшуюся грязную шерсть и сжал сильнее руки. Тело вздрогнуло от давления в лёгких, как будто если бы меня пытали контролем дыхания. Слушая его дыхание, я тихо разрыдался.

Кажется, я придремал, подперев собой фонарный столб, "горевший" чернотой разбитого единственного глаза. Это упущение стоило мне разорванной штанины новеньких джоггеров и изодраной в кровь ноги. От неожиданности я заорал и всадил нож ожившему псу между глаз. В ночной тишине громко чавкнуло, лезвие вошло до упора, пара хриплых конвульсий и он затих. На этот раз, надеюсь, навсегда. Выдохнув рвано, я нашарил возле себя длинную палку и поднялся, опираясь на неё, как на трость...