Ферзь редко трезвеет. На его счету смертей больше, чем у палача рубленных голов, но мысль о том, что в аду он свое отстрадает смягчает резь ежедневного равнодушия. Его вырастили как профессионального наемника с корытом бестолковых прозвищ, что дали ему горожане. Карман у Ферзя редко пуст и в борделе почти всегда он просто отсыпается. Куда проще так жить, не зная вкуса богатой жизни, но куда сложнее жить, осознавая, что убивать он будет до тех пор, пока не убьют его. Круговорот жизни.

Сэм снова ругается. Агата закидывает ноги на стол и снова качается на стуле. Это так в их стиле — снова это снова. Ей нравится повторять его имя, бросив паспорт на стол; нравится кусать конец карандаша и улыбаться, улыбаться, улыбаться. Так, словно он светит ей солнцем в пасмурный день. Это ведь ненормально, верно? — Сэчирузуми, — она говорит это медленно, но не по слогам, чтобы не взбесить его окончательно, — Сэчиру. Сэчиро. Узуми? — Агата! Она снова хватает паспорт. Как же произнести?

Сирша курит самые дешевые сигареты и утвержает, что молодость особенности не несет — для нее особенной быть уже неприлично. Бледная как галла на флаге, не верит ничему, эгоцентричная и осторожная — прощает любые ошибки и скалится, когда в ладонь падает длинный зуб на кожанном шнурке. Мы встретимся в другом мире, полном совершенства и технологий — только ей равнодушно-горячо, когда с грохотом разрывает скалы над океаном; когда жаждут ее крови во имя уничтожения мира; когда она ищет сигареты.

Она лежит животом на столе и чувствует, как холодные ремни униформы ритмично прикасаются к ее взмокшим от пота бедрам. Это просто. Куда сложнее, когда им не умирать.