Блог

Эва находит Рэймсса в его же комнате — он лежит на столе, уставившись невидящим взглядом в белый потолок. Кожа бледная до синевы, на лице — пугающе ярким контрастом — брызги крови, ею же пропиталась накидка, ставшая его саваном. Белое — людям, черное — шезму. Темно-красные капли собираются на аккуратно подшитых руками Нейт краях и неторопливо стекают на пол — там уже поблескивает целая лужа. И еще одна — под разбитым затылком. Одна рука свисает вниз под неестественно прямым углом, вторая обманчиво мирно покоится на груди. Ноги вывернуты в разные стороны, будто у тряпичной куклы. Ливий не видел точно, что произошло, сказал лишь, Рэй вроде бы упал с большой высоты, с крыши, по которой они с братом убегали от погони. Должно быть, в его теле не осталось ни одной целой кости. Были ли он жив, когда падал? Знал ли, что ему уже не спастись? Охотники даже не потрудились закрыть ему глаза. Прежде красивые, теплые, насыщенного орехового оттенка, сейчас они подернуты мутной пленкой и застыли, будто покрылись коркой льда. Но страшнее всего то искреннее, немного детское, удивление, что в них осталось и уже не уйдет, а еще извечная самоуверенная, снисходительная ко всему миру ухмылка. Рэймсс думал, что всесилен. Рэймсс думал, что никогда не умрет. Эва подходит ближе. Бережно закрывает ему глаза, кладет вторую руку на грудь и накрывает ее своей ладонью, которая теперь кажется ей неестественно горячей. — Это он сделал? Подставил тебя? Скажи мне, Рэй, — с ее губ помимо воли срывается испуганный шепот. — Или все вышло случайно? Мне нужно знать… Она бы отдала все за возможность поговорить с ним, с его погасшей душой, но еще слишком рано — и сюда в любую минуту может кто-нибудь зайти. Однако покинуть Рэймсса у нее не получается. Она чувствует себя невыносимо одинокой. Ноги слабеют, отказываясь нести Эву к двери. Она берет отодвинутый к стене стул и садится рядом, обняв колени руками, вцепившись в них так, что напряженные мышцы отзываются ноющей болью. Девушка кусает губы в кровь и, будто загипнотизированная, смотрит, смотрит, смотрит на заострившиеся черты его лица. Песчинки утекают, отсчитывая секунды, а затем и минуты, если не целые часы. Эвтида знает, что, в конце концов, Амен вернется в лагерь, будет искать ее и найдет — здесь. Что у него неизбежно возникнут вопросы. Что, возможно, прямо из этой комнаты она отправится в ту, другую, под землей, где пытали Дию. И он действительно ее находит — в том же положении, сжавшейся в комок на неудобном стуле у тела убитого им черномага. Воздух раскаляется, густеет, застревает где-то посреди носоглотки при очередной попытке сделать вдох. Она не оборачивается, даже почувствовав его пристальный, слегка удивленный взгляд между лопаток. Он наверняка замер на пороге, наверняка нахмурился, наверняка выжидает, неотрывно за ней следя... Эва не удостаивает эпистата взглядом до тех пор, пока его тяжелая ладонь не ляжет ей на плечо.

Иногда мне казалось, что она теряет свою власть. Ее черта невозврата больше не была горизонтом, но приблизилась до невозможного, растянулась у нас под ногами, пачкая жирным, черным мазутом голые пальцы. Рубикон просвечивался в багровых провалах ее глазниц — в их форме уже угадывались симметричные очертания черепа, — в пергаментной коже, в искусанных, покрытых кровавой коркой губах, в нездорово-синих завитках вен, выступающих так сильно, что, если замолчать и присмотреться, сквозь тонкие стенки виднелось медленное, капля за каплей, течение крови. В щиколотках, которые можно было обхватить двумя пальцами и сломать, лишь слегка надавив. В зияющих ямах вокруг острых ключиц, звенящих при каждом движении позвонках, в том, как болезненно она морщилась, забираясь в кровать, тщетно пытаясь устроиться так, чтобы не чувствовать соприкосновение собственных костей и слишком жесткого для остатков ее тела матраса. Как прижималась ко мне и просила объятий и нежности, дрожа от холода, неважно, была за окном зима или лето. Как скулила и плакала в ванной, стоило мне дотронуться до нее губкой или расческой. Неживые, потерявшие цвет, ее волосы громко шуршали и стремительно редели, оседая на пальцах целыми прядями. Я видела что-то конечное и тоскливо-бесповоротное в том, как послушно, как доверчиво обмякала ее тощая, слабая, изломанная, но по-прежнему зубастая и ехидная сущность в моих ладонях, когда она теряла сознание. Когда с восторгом в остекленевших глазах отдавалась бесчувствию и беспамятству — цена невелика, только бы исчезнуть из ненавистного мира хоть на мгновение!.. Я склонялась над ней, целовала в липкий, пылающий лоб и читала молитву, что-то среднее между рассветной и заупокойной. Язык пощипывало и ломало, слова путались и терялись, веры едва бы хватило на один короткий взгляд в глаза святым. Я так и не определилась, желаю ей смерти или смирения, чтобы терпеть меня еще долгие, решенные за нее, годы. Мне было простительно. Я думала, она вот-вот сдастся. Грязно меня обругает, выпросит слезливым тоном последнюю сигарету, заскрипит стертыми клыками, склонит голову и примет, господи, примет мой выбор, и вернется туда, внутрь, в отражение моих усталых, заплаканных глаз, в мою грудную клетку, как прежде малодушно прикрываясь сердцем — или где она пряталась до всей этой истории… В такие минуты я прощала, чуть-чуть прощала, а еще жалела и почти любила этого наивного котенка, что распушил хвост, выгнул спину, отрастил первые, молочные, зубы и возомнил себя тигром. Язвишь, детка. — Спасибо, что научила.

Бывают дни, когда чей-то противный голос внутри нашептывает, будто Вальтер все знает. Разведчик теряется и творит страшные глупости, разрываясь между страхом и безрассудством. Он хочет спрятать свою тайну, раздавить ее в сильных ладонях, развеять по ветру и напрочь забыть о ней, словно ничего и не было. А порой его так и тянет подставиться, небрежно и нарочно, чтобы Шелленберг узнал о нем все, узнал, что значит его настоящее имя. И сам приказал ему убираться прочь. Отчего-то Штирлиц уверен, что бригадефюрер не станет его убивать.      Разведчику пора уходить: работа в Германии окончена, его ждут новые задания. Центр подготовил пути отхода, однако проходят дни, а он и не думает спешить.      Однажды утром, подъезжая к работе, Штирлиц замечает на противоположной стороне улицы знакомый серый «Хорьх». Обычно Шелленберг ездит с шофером, но сегодня решил сам сесть за руль. Штандартенфюрер вновь заводит мотор, не до конца понимая, что именно вынуждает его ехать за шефом. Он один, в машине больше никого нет. Штирлиц не прячется. Вальтер не пытается оторваться.       Вскоре они выезжают из Берлина, бригадефюрер держит курс на юго-восток. Сорок минут спустя он уверенно тормозит и съезжает на обочину, за которой — старый густой лес. Шелленберг выходит из машины и, не скрываясь, несколько минут пристально смотрит на Штирлица. Тот не сразу решается ответить. На таком расстоянии глаза Вальтера кажутся черными, и штандартенфюрера до костей пробирает озноб.       Когда их взгляды встречаются, приходит пугающе четкое понимание, что свою личную войну разведчик только что проиграл.