"Прохожий, остановись!"

О мемориальной квартире М. И. Цветаевой. Москва, Борисоглебский переулок, 6. ...Ты давно привыкла тому, что двадцать первый век с его экранами вместо глаз и пикселями вместо красок врывается в душу с шумом и сбивающей с ног торопливостью. Но однажды, мягким апрельским днем, ты сворачиваешь с Нового Арбата в старинный переулок, открываешь дверь двухэтажного дома — и делаешь шаг, что переносит тебя на сто с лишним лет назад. Время отпрыгивает назад — и останавливается. Вот оно, то самое окно в потолке, покорившее ее с первого взгляда: прямоугольник прочищающего мысли хрустального света. (Сколько раз она созерцала сквозь него синеву?) Стол: большой, тяжелый, старинный, винно-красный, помнящий ее перо и тетради. Здесь рождались «Метель» и «Каменный ангел». А где-то за стеклом тихо спят «Королевские размышления» и «Дым, дым, дым…» ее равно одаренной сестры. ( «Марина любила мой «Дым…», я его потому ей посвятила»). Патефон с вишневым, некогда певучим горлом: кажется, вот-вот польется из него призрачный ручей старинного романса или дождевая россыпь звуков фортепиано. Ее книги: тяжелые, поблескивающие золотыми буквами, хранящие воспоминания о зеленых глазах и пальцах в серебряных кольцах. На стенах — полные солнца пейзажи Волошина: порталы, которые переносили ее в Коктебель («Макс! мне было — так верно/Ждать на твоем крыльце!») Она здесь повсюду: человек, с которым ты не только не виделся, но даже не пересекся во времени, родившись почти через сорок лет после его смерти. Она писала здесь, и солнце в потолке улыбалось ей («…такой живой и настоящей/На ласковой земле!»), а потом — страдала и отчаивалась в голоде, разрухе, безденежье, холоде и покинутости… и все равно писала, обреченная на стихи, как волк на вой. Час спустя, под небом, отлитым в тучи, ты стоишь возле дома перед ее каменным двойником, одиноким, как она сама («…бревно, оставшееся от аллеи…»). Глаза, через сотню разъединяющих лет, кажется, смотрят прямо на тебя. Мерещится ли тебе, что ты с ней — одной крови? Что у вас общего? Стихи (признала ли бы она тебя за своего?) Чувство одиночества, сопровождавшее ее всю жизнь («Я — бродяга, родства не помнящий…»)? Любовь к Москве? Сосредоточение на внутренней жизни («… Я сильна, мне ничего не нужно, кроме своей души!»)? И — эхом — вспоминается ее собственная, сходная тоска по Пушкину: «… Ты знал бы по первому слову,/Кто у тебя на пути!» И — вдруг — ты словно отзываешься на ее давно отзвучавший возглас («Я тоже была, прохожий!/Прохожий, остановись!»): ...Остановка. Глаза в глаза, - Или чудится?.. Между нами - Сотня лет. И одна гроза, Разразившаяся - стихами. Ее вечность - мой спешный час: Остановленность - и текучесть... Зеркала наших сродных глаз Посерели под небом в тучах. Одинока - второй уж век, Столб, оставшийся от аллеи... Ей достался лишь - человек, Каменеющий - рядом с нею.