Блог

Этот день жгуче-синь, как вечность, От тюльпанов кроваво- ал. И Огонь - будто жар сердечный Для всех тех, Кто тепла Не знал. Эти души не ждали рая, Им не нужен был Чей-то Стих. Мирный день я в себя вбираю За него, За нее, За них. А в ночи - не салютам литься (Тсс! Молчания Не нарушь!) Нет: Вселенная загорится Мириадом Бессмертных Душ.

...Освежающий душу сад, в котором когда-то цвела красота. Девушки с глазами тихими и озорными, прозрачными, как родник, и темными, как агаты, с черными кудрями и белокурыми водопадами, смеющиеся и задумчивые, красивые и... Нет, некрасивых нет. Все красивые. Просто у кого-то красота сверкает, бьется и норовит выплеснуться из рамки, а у кого-то - размеренно дышит и тихо мерцает, если приглядеться. Голубоватые, фиолетовые, серые - когда-то черные - чернила на обороте. Красивыми буквами, у кого твердо стоящими на бумаге, у кого словно летящими, как бойкие птицы, в будущее, выведено: "Лидочке на добрую память". "Вспоминай студенческие годы". "Еще не скоро молодость с нами распрощается. Люби, покуда любится, Встречай, пока встречается". И везде - одна и та же дата. 1955. *** Я точно знаю светлую арку, на фоне которой они стоят. И эти по-советски мощные, статные суровые колонны. И тополя, все те же высокие, застывшие прямо, как солдаты, неубиваемые воронежские тополя. Солнце золотистой пыльцой засыпает ее блузку, путается в темно-медовых кудрях, растворяется в улыбке, не ведающей того, что придет (развала их великой Родины), и как будто не помнящей того, что было всего десять-двенадцать лет назад (разбомбленного города и пахнущей гарью смерти). Костры ее глаз полыхают так же, как цветы на озаренных солнцем клумбах. В них - жизнь, неуловимая, трепетная, расцветающая сейчас у какой-то невидимой с Земли звезды где-нибудь во Вселенной, а здесь, в этом окне в прошлое, - дышащая и реальная, как моя. Я прямо сейчас могу поехать туда, где сделан этот снимок, найти точное место, чтобы... что? "Без звезд твоих глаз Тот пейзаж обездушен. И мне не войти В портал".

...Флаг неспешно развевался на огромном экране башни, сменяясь на минуту рекламой московских речных трамваев, и гнал свои трехцветные волны дальше. Рыжие уточки с белыми головками беспечно плавали по пруду среди маленьких зеркал, разбросанных солнцем. Их маленький домик в середине пруда притягивал взгляд, как убежище среди неспокойных вод. На другом берегу пруда задумчиво зеленела куполами церковь. Из нее раздавалось в который раз: "Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!" Пение хора казалось хрупким: вокальное кружево, трепещущее на ветру. И все же оно стойко плелось снова и снова, в унисон с отражением флага на глади озера, допеваясь внутри у каждого слушавшего увесистым якорем: "Мою Родину! Не меня!" *** А в трех остановках оттуда жизнь шла, как всегда: это и удивляло, и радовало. И казалось в тот зыбкий вечер, что слух стал тоньше, а глаза яснее. Высветились цветы на колоннах, литые грозди винограда на дверях, многоцветные камни в фонтане, силуэты девушек на павильонах, звезды на шпилях, барельефы на стенах, сноп пшеницы, поймавший заходящее солнце и взметнувшийся над аркой жидким пламенем... Я смотрел на красавиц в бриллиантово-белых брызгах, любовался их одеяниями, изваянными из оперения Жар-птицы, и думал: если... , то я хотел бы прикрыть их собой и раствориться в темноте вместе с ними. Зачем мне мир, в котором их нет?

Всё то, что не умещается в клетки стихов: ...Вот мы сидим в нашем любимом, давно исчезнувшем со всех карт кафе, возле окна, забрызганного разноцветными капельками - огоньками гирлянд; о чем же мы говорим? Не помню, но это и не важно: главное, что она рядом, такая настоящая и своя, и мне при ней тоже можно быть собой. А потом - фильм-концерт Muse на верхнем ряду переполненного кинотеатра, голос Мэтта и она, радующаяся Supermassive Black Hole... А вот мы - на дамбе, среди громадных деревьев (на каждом листике - капелька солнца) и между двумя широкими зеркалами воды; я дарю ей этих каждолетних спутников своего отрочества, времен, когда мы не знали друг друга, чтобы она смогла вмечтать в них - себя... Наши блуждания по Большой Дворянской мимо светящейся кареты-тыквы с упряжкой любимых ею лошадей, рядом с которыми она тут же хочет сфотографироваться; я снимаю и немного пугаюсь: вдруг они ее, такую сказочную, такую хрупкую, такую мою - умчат?.. А потом - темные стволы старых деревьев в сквере, к которым прилипли голубые и красные звезды, и мы бродим среди них, а ее кудри словно смешиваются с этими огоньками... И - лучшее воспоминание: мы едем на ночном поезде в Москву; где-то между Театральной площадью и Охотным рядом кормим шумнокрылых голубей, - целое сизое волнующееся море; отыскиваем в ряду городов-героев капсулу с надписью "Воронеж" и гордо фотографируемся рядом с ней; я запечатлеваю ее рядом с фонтаном - скакунами, заколдованно застывшими в мощном прыжке. Приезжаем в Парк Горького, - царство деревьев, обрамляющих растянувшийся во все стороны света разливанный фонтан; слушаем Kasabian - сплошное цветение радости; ее восторг от Bumblebee и Ee-zeh; мое "Ну что, покорили тебя мои братцы прекрасные?"; а потом, переполненные звуками, идем в душисто-бархатистой темноте и вдруг видим что-то большое и огнистое, всем своим неповоротом медленно проплывающее мимо нас, - теплоход! ... Все те теплые огоньки, из которых сплетается нить, что держит нас вместе в разных - теперь - городах, в раздробленности будней... Наше вечное: "А помнишь?.."

А помнишь, как они приезжали в Москву с концертами, и каждый раз это становилось для тебя твоим личным концом света? Ты обещал себе, что в следующий раз найдешь способ приехать. И, даже если у тебя не окажется билета на сам концерт, ты сможешь постоять возле стадиона или походить по улицам, где ходили они, и тебе этого будет достаточно... А помнишь, как ты воображал себе, каково это? Помнишь, как думал, что те, кто возвращается с концерта, идут домой просветленными, боясь расплескать чашу хрупкой мерцающей красоты, которую несут в своих душах? Много лет спустя, в 2017-м, когда ты все же попал на их концерт, тебе, как прожженному ездоку на концерты, было уже известно: красота эта вовсе не хрупкая. Она режет, как алмаз. Она оставляет череп обугленным, жестко перезагрузив мозг и спалив все ненужное, неважное, временное. Только Она вечна, думал ты. Музыка. * Которую у тебя отобрали. Казалось, на время, но вышло - навсегда. * "Я вспомнил далекое лето. Тепло девичьей кожи, старый рок-н-ролл, рубашка только что из стирки, сигаретный дым в раздевалке бассейна, робкие предчувствия... Сладкий сон - казалось, он будет повторяться вечно. Но как-то раз лето наступило (в каком же году?) - а сон взял и не вернулся".* * Помнишь, как тебе казалось, что без них планета прекратит для тебя свой полет? А теперь задай себе вопрос. Когда умер Энди? Да, в 2022-м... Но ты не помнишь даже месяца, не говоря о дне. Потому что уже на другой день ты сказал себе: "Ну, умер и умер. Шагаем дальше". Ничто не обрушилось, ничто не остановилось. * Вот почему ты плакал вместе с Анной. Ты оплакивал потерю способности чувствовать. Потерю умения любить кого-то или что-то так, что без них Вселенная превратится в бессмысленный ворох озябших звезд. Потерю умения плакать от боли, обиды или предательства. Потерю души. Которая, несмотря на всю кажущуюся бездумность, есть у Анны. "Ты касаешься меня, и я слышу звуки мандолины. Целуешь - и я оживаю. Ты - моя весна. Ты - мое всё. Разве ты не знаешь, что ты - сама жизнь?" *Харуки Мураками. "Слушай песню ветра".

...Последние кадры "Пурпурной дивы". Анна, персонаж Азии Ардженто, который еще двадцать лет назад засел у тебя в голове как образ самой невообразимо красивой девушки на свете, плачет на ступенях от предательства, одиночества, душевной и физической боли, а потом взгляд ее падает на икону Богородицы. А голос Нины Симон плывет сквозь сумрак: "Позволь мне улететь с тобой". И ты вдруг начинаешь плакать вместе с Анной. Почему? * Помнишь, как ты их впервые увидел? MTV, которое тогда еще не было дерьмом, демонстрировало их клип Policy Of Truth. Мрачные черно-белые кадры, чередовавшиеся с зловеще-яркими цветными вставками, загадочная музыкальная ткань, непохожая ни на что, слышанное ранее, и гипнотизирующий юношеский голос. Ты не понимал тогда, что он поет. Но голос этот, вместе с музыкой, обращал странный и пугающий мир вокруг в убежище, где звучало сверкающее чудо - песня для одного тебя. В тот день ты узнал, что этой, ворвавшейся в твою жизнь из ниоткуда, группе уже 20 лет. "Как? - смятенно думал ты. - Как можно услышать группу родом из другой эпохи и тут же ощутить ее братьями по разуму?" "И что за странное название - Depeche Mode?" * А помнишь, как ты ждал первого их альбома, вышедшего при тебе, а не в годы твоего не ведавшего об этой группе детства, а то и вовсе до твоего рождения? Помнишь, как заслушивал кассету до дыр? И когда Дэйв запевал Dream On, а Мартин начинал укачивать тебя на светлых волнах своих гитарных переборов, тебе казалось: вот оно, тепло, нежное, как медовая июльская ночь, обнимающая со всех сторон. Вот он, ни с чем не сравнимый покой. Вот они, братья, чувствующие Вселенную так же, как я. Я нашел их. Вернее, мне, вероятно, послал их Господь. Но это я понимаю только теперь. * А помнишь сборник клипов The Videos 86-98? У тебя не было видеомагнитофона, но кассету ты все равно купил. И просил знакомых пустить к себе посмотреть ее. И никто не понимал, насколько и почему это для тебя важно... впрочем, ты и сам боялся до дрожи облечь в слова свою слишком сильную жажду их увидеть. И вот, наконец... Непонятные зернистые клипы Антона Корбийна (тебе понадобилось еще несколько лет, чтобы разобраться в его художественном мире), замечательно красивый Алан, редкие кадры с концертов с черными розами, клонившимися от ветра на экранах, кадры, разжигавшие жажду услышать группу живьем... И обложка. То ли предрассветное, то ли постзакатное небо, занявшее большую часть фото; яркие, слегка расплывчатые огни фонарей вдали; там, рядом с ними, должно быть, шоссе, - самые обычные образы. Но сколько раз ты представлял себе, как сидишь у окна в каком-нибудь тихом придорожном отеле посреди нигде вместе со своими братьями и созерцаешь эту картину? И никогда ты не чувствовал себя таким защищенным, как в этих мечтах. Почему? (Песня из "Пурпурной дивы" и тот самый образ Азии) https://vk.com/wall54372018_19391

Мне 19. Первая крупная покупка: моя музыкальная шкатулка, волшебная панорама со звуковыми ландшафтами, — музыкальный центр. И первый диск: зеркальный круг в коробочке, на озадачивающей своей простотой черной обложке — призма, раскладывающая луч белого света на цвета радуги. «Обратная сторона Луны». Широкий, дышащий океан звука. Бой часов, круглые градины барабанов, раскатывающиеся по огромным комнатам, полным воздуха, задумчивая гитара, взлетающая к высоким потолкам пустого замка или храма. «Время». Shine On You Crazy Diamond, укачивающая на густых опавшими блестками волнах под душистым, пахнущим звездами небом. Atom Heart Mother: леность летнего дня, неторопливые ритмы, тягучий хор, и кажется, будто ты сам превратился в сочное зеленое поле, такое же, как на обложке, и потягиваешься под солнцем всей огромностью неповоротливого тела. Love Scene: задумчивое, теплое, похожее на слепой летний дождь пианино. И ты понимаешь, что не зря Антониони не включил его в саундтрек к «Забриски Пойнт»: оно не подходит к неохватности американской пустыни под неподвижным обжигающим небом. Оно навевает блики на неспешной воде в пахнущий листьями июньский полдень… Set The Controls For The Heart Of The Sun: рассыпающиеся, как калейдоскоп, звуки электрооргана, барабаны — как булыжники на древнеримской дороге: ты ступаешь по ним мимо зачарованного пейзажа, греешься о них, чувствуешь их под ногой. Echoes: звонкие искры пианино, рассыпающиеся в песках, диалог с призадумавшейся над вечностью гитарой. Древние камни Помпеев, платаны, неподвижные в яростно синем небе, застывшие две тысячи лет назад красочные вихри фигур на фресках. Ландшафт, который лучше всего подходит их музыке, дивной стране, полной серебряных городов, свободной от оков времени, дышащей так, будто ее создатели оторвались от гравитации, посмотрели на планету из космоса и поняли, что торопиться им некуда, потому что времени больше не существует. Кто еще понял этот секрет и выразил его в звуках? Эберхард Вебер? Бах? Дюк Эллингтон? Клаус Шульце? Годами я искала в истории музыки их братьев по разуму. Но зачем? Чтобы попытаться пройти с кем-то другим по тем дорогам, по которым можно прошагать лишь раз? «Усталый взгляд не преступает горизонта, И мы в пути к нему все времена».* *High Hopes

О мемориальной квартире М. И. Цветаевой. Москва, Борисоглебский переулок, 6. ...Ты давно привыкла тому, что двадцать первый век с его экранами вместо глаз и пикселями вместо красок врывается в душу с шумом и сбивающей с ног торопливостью. Но однажды, мягким апрельским днем, ты сворачиваешь с Нового Арбата в старинный переулок, открываешь дверь двухэтажного дома — и делаешь шаг, что переносит тебя на сто с лишним лет назад. Время отпрыгивает назад — и останавливается. Вот оно, то самое окно в потолке, покорившее ее с первого взгляда: прямоугольник прочищающего мысли хрустального света. (Сколько раз она созерцала сквозь него синеву?) Стол: большой, тяжелый, старинный, винно-красный, помнящий ее перо и тетради. Здесь рождались «Метель» и «Каменный ангел». А где-то за стеклом тихо спят «Королевские размышления» и «Дым, дым, дым…» ее равно одаренной сестры. ( «Марина любила мой «Дым…», я его потому ей посвятила»). Патефон с вишневым, некогда певучим горлом: кажется, вот-вот польется из него призрачный ручей старинного романса или дождевая россыпь звуков фортепиано. Ее книги: тяжелые, поблескивающие золотыми буквами, хранящие воспоминания о зеленых глазах и пальцах в серебряных кольцах. На стенах — полные солнца пейзажи Волошина: порталы, которые переносили ее в Коктебель («Макс! мне было — так верно/Ждать на твоем крыльце!») Она здесь повсюду: человек, с которым ты не только не виделся, но даже не пересекся во времени, родившись почти через сорок лет после его смерти. Она писала здесь, и солнце в потолке улыбалось ей («…такой живой и настоящей/На ласковой земле!»), а потом — страдала и отчаивалась в голоде, разрухе, безденежье, холоде и покинутости… и все равно писала, обреченная на стихи, как волк на вой. Час спустя, под небом, отлитым в тучи, ты стоишь возле дома перед ее каменным двойником, одиноким, как она сама («…бревно, оставшееся от аллеи…»). Глаза, через сотню разъединяющих лет, кажется, смотрят прямо на тебя. Мерещится ли тебе, что ты с ней — одной крови? Что у вас общего? Стихи (признала ли бы она тебя за своего?) Чувство одиночества, сопровождавшее ее всю жизнь («Я — бродяга, родства не помнящий…»)? Любовь к Москве? Сосредоточение на внутренней жизни («… Я сильна, мне ничего не нужно, кроме своей души!»)? И — эхом — вспоминается ее собственная, сходная тоска по Пушкину: «… Ты знал бы по первому слову,/Кто у тебя на пути!» И — вдруг — ты словно отзываешься на ее давно отзвучавший возглас («Я тоже была, прохожий!/Прохожий, остановись!»): ...Остановка. Глаза в глаза, - Или чудится?.. Между нами - Сотня лет. И одна гроза, Разразившаяся - стихами. Ее вечность - мой спешный час: Остановленность - и текучесть... Зеркала наших сродных глаз Посерели под небом в тучах. Одинока - второй уж век, Столб, оставшийся от аллеи... Ей достался лишь - человек, Каменеющий - рядом с нею.