— Ищи панацею в боли, — Чонгук шумно вдыхает запах лемонграсса с макушки Юнги, до хруста чужих костей вжимая его в себя, — не мечтай о свободе. Задыхайся, когда я прикажу не дышать. Ты не должен быть непослушным... — ядовито целует в шею. — Я буду повторять тебе это каждый вечер, чтобы ты наконец запомнил. — В таком случае, я совершенно лишён памяти, — омега разворачивается в его руках, улыбаясь язвительно, надломленно так — и Чонгук сильнее хочет размазать его под собой в кровавое месиво.

— Что ты делаешь? — Хосок словно выходит в бесконечное тепло из вечной мерзлоты, опускает взгляд ниже — тонкие и бледные руки с уймой гематом и ссадин тянутся к его ширинке, а куртка со смятым букетом сверху валяются где-то позади. — Планирую задохнуться, — Юнги деловито расстёгивает молнию с мелкой пуговичкой, грубым рывком стягивает джинсы вниз, — а там как получится.

Золотые перья в воздухе, блёстки на коже и пустота в глазах. Юнги совершенен на новой обложке, ведь моделям положено быть такими, но дыру вместо сердца и лёгких скрыть не всегда получается. А Чонгук смотрит не сквозь, а внутрь, и от холода в его созидающем взгляде становится жарко. Злость не греет, а Нью-Йорк не светится днём.

дженни смотрит колюче, осуждающе прямиком из вязкой темноты, и от этого взгляда разлетаются мелкие льдинки. сердце лалисы же разлетается на крохотные лепестки розовой гортензии, и она устала уже его обратно сшивать. желания не осталось, да и сил тоже.