неоконченная история

      Она обещала позвонить, и она позвонила.       Было гораздо проще, когда можно было просто написать: «Угостите меня ужином» в полной уверенности, что он будет ждать у выхода метро. Теперь всё иначе. И тем не менее, она не стала даже ждать до завтра — набрала его номер сразу, как вышла вечером с работы.       Ужасно, но факт: она скучает по былым дням, когда она часами напролет слушала его дыхание.       Как ни странно, эта постыдная тоска не бередила ей душу вдали от Сеула, пока она работала не покладая рук, твердо вознамерившись больше не быть бедной, беспринципной преступницей. Больше не быть жалкой. Больше не быть одинокой. Быть Джиан, о которой не пришлось бы переживать бабушке. Джиан, которой гордился бы Пак Донхун. Джиан, которая нравилась бы самой Джиан. Если бы она тогда позволила себе скучать по чему бы то ни было, весь ее труд пошел бы насмарку.       Тосковать у нее права не было.       А потому она работала. А потому она улыбалась. Улыбалась до тех пор, пока улыбка ее не стала искренней, пока она не поняла, что Пак Донхун был вовсе не единственным, кто готов помочь ей больше четырех раз, что у него просто лучше других получалось сопротивляться ее попыткам отвергать помощь. Это открытие не ослабило ее любви к нему, потому что это было невозможно, и не усилило тоже, потому что и это было невозможно — лишь окончательно убедило ее, что она никогда его не разлюбит.       В столицу она вернулась, как никогда полная решимости продолжать работать и не искать с ним встречи. Но разве могла она не последовать за голосом, который невозможно не узнать в целом океане перекрикивающих друг друга голосов? Этот голос словно говорил ей: всё хорошо, уже можно не бороться с собой.       Она обещала позвонить, и она позвонила.       А он не ответил.       Она позвонила снова, и он снова не ответил.       И еще. И опять.       И вот она скучает по тому времени, когда для того, чтобы убедиться, что он в порядке, ей стоило лишь ткнуть в значок приложения прослушки.       Прошла неделя, а он так и не перезвонил.       Ей не приходит в голову, что он, возможно, не желает иметь с ней ничего общего, нет, Пак Донхун не такой человек. Ее не терзают сомнения, напоминая о неприглядном прошлом. Его молчание не обижает ее.       Но прошла уже неделя.       Неделя.       С ним наверняка что-то случилось, и она в лепешку расшибется, но выяснит, что именно.       К счастью, прежде чем успевает проснуться прежняя Джиан, готовая разнести в пух и прах то неведомое, что мешает ей продемонстрировать Пак Донхуну, какой счастливой она научилась быть, и убедиться, что это получилось и у него, ей в голову приходит более простое, гораздо более правдоподобное объяснение. Неужели год нормальной жизни притупил ее сообразительность, но не научил, что не всякое молчание обязательно буквально гробовое?       И будто в насмешку над ее подрастерявшим былую смекалку мозгом и подтверждая правильность теории, вибрирует ее телефон, и на экран выскакивает сообщение от незнакомого номера.       Джиан, я только сейчас сообразил, что ты не знаешь мой новый номер телефона. Не знаю, пыталась ли ты мне звонить, если пыталась и не дозвонилась, я прошу прощения.       Пак Донхун       Она обмякает в кресле, чувствуя себя выжатой как лимон и на седьмом небе одновременно, и дрожащими пальцами выстукивает ответ.       Я звонила, но только сейчас сообразила, что вы могли сменить номер, и уже собиралась разузнать. Вам не за что просить прощения. Наверное, мы оба забыли, как много времени прошло. Мое предложение угостить вас по-прежнему в силе, аджосси. В любое удобное для вас время. Я ваша       Ее пальцы спотыкаются на последнем предложении, но благополучно заканчивают:       должница.       И теперь желание услышать его голос становится почти нестерпимым. Оно щекочет кожу до зуда, шипит в уши до глухоты, и если бы у нее были прежние возможности, она ими воспользовалась бы без колебаний. Не так уж и изменилась она, как выясняется. Она всё та же старая Джиан, беспринципная, одинокая Джиан, которая не готова, не заслужила право смотреть в лицо Пак Донхуну, ни на что не надеясь, ничего от него не ожидая.       Я сейчас не в городе. У Сон Сокбома… ты ведь помнишь его, да? У него скончался отец, и мы все поехали в Тэгу на похороны. Я позвоню, когда вернусь.       Ну конечно, он поехал на другой конец страны поддержать своего верного работника и друга. Такой он человек, этот Пак Донхун. Если уж он взял тебя под крыло, он сделает для тебя что угодно. А ты в ответ готов будешь жизнь за него отдать.       Она вздыхает с облегчением, получив эту неожиданную отсрочку. Быть может, теперь, когда его молчание ее больше не тревожит, у нее получится вернуться к новой Джиан.       Значит, Пак Донхун в Тэгу.       Интересно, позвонил бы он, если бы она сейчас еще была в своей добровольной ссылке в Пусане? Их разделяли бы какие-нибудь минут сорок на машине. Нет, не позвонил бы. А если бы и позвонил, она не взяла бы трубку: слишком сильным было бы искушение, которое ей уже пришлось побороть однажды, когда она приняла решение уехать. Повернуться и зашагать прочь от него — на это ушли все ее силы, оставив ее беззащитной перед самой собой.       Конечно, я помню господина Сона. Пожалуйста, передайте мои соболезнования ему и его семье. Благополучно вам добраться до дома.       И кто знает, возможно, Пак Донхун решает, что терпение и выдержка иногда всё-таки вознаграждаются, даже если его собственный опыт говорит об обратном.       — Тут так спокойно, — произносит его голос на другом конце провода, слишком жизнерадостно для человека, приехавшего на похороны. Если бы она не видела раньше, как легко он умеет улыбаться, она бы подумала, что Пак Донхуна подменили. Кем-то, кому не нужно искать причину вставать по утрам. — Я в ботаническом саду. Ты бы видела, Джиан, тут так… пышно.       Пышно.       Вместо улыбки у нее вырывается смех.       — Я видела. Тэгу не очень далеко от Пусана.       Возможно, ей это только чудится, но она как будто слышит в его голосе разочарование, будто он хотел быть тем, кто откроет для нее всю пышность ботанического сада Тэгу.       — А, ну да… Я мог бы догадаться…       Она держится.       Держится изо всех сил.       Но это его голос, его вдох, выдох, вдох, выдох, его ды-ха-ни-е, снова в ее телефоне, в ее ушах.       Она перестает держаться и закрывает глаза.       — Вы сбежали с похорон, аджосси? На вас непохоже, — поддразнивает она.       И слышит самый чудесный на свете звук.       Его смех.       — Я просто решил прогуляться перед поездкой в крематорий.       Чудно́. Они говорят о похоронах, а ее распирает от счастья.       — Как господин Сон?       — Ясное дело как, — голос Пак Донхуна серьезнеет. — Его отец долго болел. По крайней мере, у него было время подготовиться к неизбежному.       Она знает, что они оба думают об одном и том же. Она тоже готовилась к смерти бабушки, но когда это случилось, всё равно оказалась не готова.       — Вы возвращаетесь сегодня или зано—       — Я возвращаюсь в Сеул вечером, но…       Оба заговаривают одновременно и оба одновременно замолкают, и оба улыбаются.       — Вы первый, — бормочет она.       — Хм, — он смущенно покашливает. — Так вот. Я возвращаюсь в Сеул вечером, но, наверное, будет уже слишком поздно, так что…       Слишком поздно? Ее сердце готово разорваться от разочарования и боли.             Ой. Слишком поздно.       — Ничего! — чуть ли не кричит она и захлопывает собственной ладонью рот, и зажмуривается, сгорая от стыда за столь эмоциональную реакцию. — Вам нужно выспаться. Это не к спеху. Я никуда не денусь.               

***

      Я никуда не денусь, как же.       Пак Донхун качает головой и смеется, не веря своим глазам.       Простите, можно, мы перенесем нашу встречу? Меня на несколько дней послали в Пусан. Дело срочное, а я знаю что там к чему. Я позвоню, когда вернусь. Простите, пожалуйста, аджосси.       Он снова перечитывает сообщение и уже начинает набирать ответ, когда Ли Джиан, видимо, встревоженная его долгим молчанием, решает, что просто сообщения мало. Он случайно проводит по экрану не в том направлении, сбрасывая звонок, и в панике перезванивает.       Разговор оказывается чрезвычайно странным, очень вежливым и очень неловким, будто они какие-то другие люди, не те двое, что всего полтора дня назад так легко смеялись вместе посреди похорон. Не те двое, что спасали друг друга месяц за месяцем и обещали друг другу быть счастливыми. А с другой стороны, Пак Донхуна до встречи с Ли Джиан никто никогда не спасал, и сам он никого раньше не спасал тоже — откуда ему знать, как оно должно быть? Может быть, именно вот так. То никак не наговоришься и не наслышишься ее голоса, а то готов умереть, лишь бы она не услышала бурлящее внутри тебя волнение или разочарование — и всё равно ни на что весь этот внутренний хаос не променяешь.       Он осторожно кладет телефон на стол и откидывается на спинку офисного кресла. «Если я поеду в Пусан, увижу ли я тебя снова? Тебя, которая встречала меня, распустив свои прелестные волосы…» — задумчиво мурлычет он под нос полюбившуюся песню, а потом вдруг хватает телефон и быстро печатает:              Извини, если я был какой-то странный. Ещё не отошел от вчерашней поездки, наверное. Счастливого пути. До скорой встречи.       Он жмет «Отправить», не давая себе времени передумать и переписать последнее предложение. Телефон почти мгновенно сигналит о новом входящем.       Вы были нормальный, это я была странная. Не знаю почему. Наверное, заранее устала от предстоящей поездки. Спасибо, аджосси. Не перегружайте себя работой. До скорой встречи.               

***

      Дальше всё становится… нелепо. А потом хорошо.       Очень нелепо. Очень хорошо.       Джиан еще в Пусане, когда начинаются школьные каникулы, и в Сеул приезжает Пак Джисок. Отношения между отцом и сыном несколько шаткие после нескольких месяцев разлуки, и развод (развод, думает она со смесью грусти и волнения) нанес им дополнительный удар. Отцу и сыну нужно заново наводить мосты, нужно напоминать и вспоминать, что любовь никуда не делась.       Но Донхун и Джиан не перестают разговаривать. Обо всем и ни о чем.       О ее жизни у моря. Вдали от него. О его новой компании. Без нее. О бабушке. О том, как Джиан по ней скучает. О Джисоке. О том, каким виноватым Донхун себя чувствует. О языке жестов. О том, как она использует в классе его имя в качестве примера. О Хуге. О том, сколько раз за прошедший год он поднимался по тем ступенькам и стоял на площадке с колотящимся сердцем, словно ожидающим обнаружить там ее.       Джисок еще в Сеуле, когда начинается сезон тайфунов, и тут абсурдность ситуации достигает своего пика, потому что, да, конечно, некоторая опасность существует, но столица, собственно, не затоплена неделями или месяцами кряду. Ни он, ни она не называют настоящую причину, мешающую им встретиться наконец и разделить давно обещанную трапезу.       Пак Донхун отказывается признаться себе самому, что сейчас скучает по Ли Джиан даже сильнее, чем раньше, на расстоянии сотен километров, и что он не знает, что сделает, когда она наконец окажется перед ним во плоти и крови. Он теперь не очень-то себе доверяет. Если вообще когда-либо доверял.       Ли Джиан отказывается признаться себе самой, что больше не хочет быть для Пак Донхуна маленьким дружелюбным привидением. Не то чтобы она этого стыдилась, но эти чувства очень сложно примирить со страхом окончательно его потерять.       Они не знают, что было бы, если бы они встретились. Однако они точно знают, что лицом к лицу было бы гораздо труднее делиться радостями, горестями и мечтами. Потому что он, к собственному ужасу, понимает, что давно перестал видеть в ней ребенка, наверное, даже задолго до ее отъезда. Потому что она и близко не так цинична, как раньше. Гораздо проще было произносить вслух и плохое, и хорошее, потягивая пиво, когда они знали, что их пути неизбежно в какой-то точке разойдутся. Когда они знали, что максимум, что такие люди, как Пак Донхун и Ли Джиан, могут сделать друг для друга, — это разбить в кровь кулаки и вывернуть сердца наизнанку. Помочь, а потом оставить друг друга в покое. Что такие люди, как они, не могут быть друг другу ничем бо́льшим, чем теплым воспоминанием.       Но теперь сообщения и звонки могут длиться бесконечно. В коротких и долгих поездках, на фоне семейных обстоятельств и рабочих проблем, в болезни и в стихийном бедствии. Дорога вьется и вьется, и истории не кончаются, а главная история остается неоконченной.               

***

      — Кем вы хотели стать, когда были маленьким? — спрашивает она и прикрывает глаза, предвкушая, как сейчас будет кутаться в его теплый, глубокий голос.       — Футболистом. — Он смеется, и она смеется тоже, и он упивается этими звуками, не такими уж необычными и незнакомыми ему теперь. — Но футболист из меня вышел так себе.       — Я видела, как вы играете, очень даже хорошо, — вспоминает она импровизированный матч после похорон бабушки. — То есть, я мало что понимаю в футболе, но вы отлично двигались, так легко, плавно и быстро, как большая кошка. Это было красиво.       Он долго молчит, но неловкости нет. Тишина между ними больше не бывает неловкой.       — Из Хуге не выходят профессиональные футболисты, — роняет он наконец. В его голосе нет горечи. Для него это лишь констатация факта. — Это не ложная скромность и не жалоба на социальную несправедливость. Но такая вещь, как футбол, требует полной самоотдачи, а мы тут просто ничто не способны любить так же сильно, как любим друг друга, Джиан.       Я бы хотела заново родиться в этом районе, сказала она когда-то, и для нее с тех пор ничего не изменилось. Если перерождение возможно, она ничего так не желает, как быть частью этого мира с самого первого своего вдоха. Игра на своем поле. Он одобрительно присвистывает, впечатленный метафорой. Он, который не так давно жалел, что вообще появился на свет, невольно думает, что и сам тогда был бы не прочь заново родиться в Хуге.       — А кем ты хотела стать, когда была ребенком?       — Взрослой.       Для нее это лишь констатация факта, но напоминания о ее нелегком детстве никогда не перестанут переполнять его душу печалью и гневом. Да, думает он опять, давай заново родимся здесь, где мы сможем заботиться друг о друге с самого начала.       — Аджосси… — начинает она, но он перебивает ее. Привычное обращение вдруг режет ему слух.       — Джиан. Не могла бы ты… — он осекается поначалу, мнется, но всё-таки договаривает. — Не могла бы ты не называть меня так? Пожалуйста.       Просьба не нова, но она никогда еще не звучала вот так — его голос настолько тих и мягок, что она на мгновение теряется.       — Как вы хотите чтобы я вас называла? — Она надеется, что он не слышит дрожь в ее голосе, но удержаться от подтрунивания не может. — Оппа?       — О господи, нет, только не это, — он закрывает глаза, сгорая от стыда. — У меня, между прочим, имя есть.       — Хорошо, Донхун-сси, — выдыхает она и спешит заложить закладкой неожиданное окончание главы и закрыть книгу, на случай если он пока не готов к волнениям следующей. — Ну что ж... Мне еще доклад писать. Спокойной ночи?       — Тебе обязательно сегодня нужно его закончить? — спрашивает он, вскакивая и бросаясь в прихожую, хватая с вешалки куртку.       — Не то чтобы обязательно, но…       — Ты можешь приехать сейчас в то кафе, куда мы раньше ходили? — Он стучит в дверь комнаты сына, заглядывает внутрь. — Джисок, мне нужно выйти на пару часов, посидишь один? — Мальчик пожимает плечами и возвращается к своей видеоигре. Отец не видит его понимающей улыбки, потому что слишком занят, пытаясь натянуть куртку, не выпуская из руки телефон, будто боится вместе с ним навсегда упустить свою собеседницу.       — Но как же Джисок…       — Он большой мальчик, он так долго жил в Штатах без родителей и ничего, — нелепо, сбивчиво выпаливает он, борясь с непослушной обувью.       — Донхун-сси, на улице ливень. Вы… вы уверены?       Он замирает на пороге. Сердце ухает куда-то в кроссовки. А она — она не уверена?       — Если ты не…       Но на другом конце провода уже слышен писк охранной системы.       Топот бегущих ног.       Шипение лифта.       Шелест открывающихся зонтов.       Плеск потревоженной воды в лужах.       И дыхание.       Ды-ха-ни-е.