Признание

      - Какой чистый воздух!       Айхан для приличия улыбается, забывая, что идёт впереди.       - Вы, должно быть, устали после самолёта?       - Ужасно. Как ты только выдерживаешь семь часов перелёта, так ещё и в эконом классе? Напомни, куколка, сколько раз в год ты ко мне прилетаешь?       - Сколько потребуется. Обычно шесть-семь раз в год.       - Боже, это почти двое суток в самолёте…       - Ради вас, Михаил Юрьевич, и не такое стерпеть можно, - Айхан оборачивается, учтиво улыбаясь. – Садитесь в машину, я уложу ваш чемодан в багажник и вернусь.       Московский останавливается перед автомобилем, даже не глядя на Айхана, и тот, скрипя зубами, любезно открывает ему дверь. Вежливая улыбка не сходит с его лица, даже когда он захлопывает багажник и садится за руль.       - Положу.       Айхан непонимающе хмурится, продолжая холодно улыбаться в зеркало.       - Что, простите? Я не совсем вас-…       - Правильно “положить” чемодан, а не “уложить”.       Они молчат секунду, а затем Айхан елейным голосом отвечает:       - Простите, буду знать!       Туймаада сильнее сжимает руль и прибавляет газу – недостаточно, чтобы ему за это сделали замечание, но достаточно, чтобы остальной путь по и так ужасной дороге показался Москве сущим адом в сравнении с семичасовым полётом в старом немецком боинге.       Долго молчать Московский не стал: на следующей яме, подбросившей его чуть ли не до крыши новенького харриера, он заговорил.       - Господи, дороги просто в ужасном состоянии! Ты же только в прошлом году сделал ремонт, Аитал, куда ты дел все деньги?       - На дороги. Испробовали канадскую технологию, но нам она не подошла. Полгорода в расцарапанных автомобилях. Айхан.       - Какой Айхан?       - Меня зовут Айхан.       - А.       Аэропорт и непроезжаемая кольцевая остались далеко позади. Дальше путь лежал только через центр города, что немного расстроило Айхана – ям там больше не было. Зато были ублюдские швы-бугорки на Бестужева-Марлинского, которые уже больше пятнадцати лет не меняли местоположения. О, Туймаада обязательно проедется по ним на скорости больше шестидесяти, а затем резко затормозит у светофора. А чтобы Московский в полной мере насладился его гостеприимством, Якутск проедет к лучшему отелю в городе не по проспекту Ленина, а дворами, и обязательно проплывёт через вечную лужу на Короленко – пусть даже это будет стоить ему 1500-та рублей, что он потратил только вчера на мойку авто; потом он завернёт на Ломоносова, чтобы Михаил полюбовался на утренних бомжей и затхлую воду под протёкшими ещё зимой трубами; Айхан сделает огромный крюк, только чтобы Московский насмотрелся на него за эти пятнадцать минут поездки и не захотел возвращаться сюда ещё ближайшие пять лет. Дольше держать его от города не удастся – фанатичную советскую веру в то, что через пять лет всё станет отлично, не вытравил из него даже Санкт-Петербург.       Боги Айыы… Александр Петрович – совершенно другой разговор.       Айхану много кто не нравится. Он просто ни с кем особо не общается, а потому большинство неприятных ему личностей не знали о том, что какой-то северный городок с населением меньше миллиона желает им всем перед сном подушку, тёплую с обеих сторон. Или же Айхан очень хорошо научился прятать свои эмоции – почти четыреста лет бок о бок с уголовниками, политссыльными и казаками дали о себе знать. Постоянно волноваться о том, как ты смотришь на незнакомого человека, как ты говоришь с ним, как улыбаешься, как подаёшь ему чай… Всё это изматывало невыносимо, но зато Айхан до сих пор жив. И его вера, его Боги, его культура осталась с ним. Ничто и никто не вытравили “язычество” из его крови.       А Петербург он не любил по другим причинам. Примерно по тем же, по которым он всем сердцем ненавидел Московского. “Язычество” – язычеством, Александру Петровичу, по крайней мере, сейчас, до фенечки, что там с “религией” Айхана происходит. Якутск даже не держит обиды за его недобрые слова о “дикарстве” и глупости, и бесполезности, и жестокости, и необразованности Айхана, и грязи, и… уже двести лет прошло. Империи нет, Союза тоже больше нет. Он просто…       Обманывает себя.       Как же он ненавидит Романова и Московского.       Как хорошо, что они всегда ходят парочкой. Ненавидеть неприятелей, когда они союзники друг с другом, почему-то намного приятней. Примитивное деление на своих-чужих нежно чесало чувство справедливости Айхана.       Только когда они подъехали к отелю, Айхан вдруг понял, что всю дорогу Московский молчал. Устал? Онемел от омерзения? Туймаада небрежно бросил:       - Приехали, Михаил Юрьевич, - и обернулся.       Московский мирно спал, откинувшись на спинку кресла. Айхан растерялся и беспомощно огляделся вокруг. Сердце кольнула досада – по всей видимости, Москва не видел и половины того, что Айхан так старательно демонстрировал ему.       Вокруг не было ни души. Редкие машины проезжали по проспекту. Невдалеке ярко горел огромный экран кинотеатра Центрального. Светало.       Айхан почувствовал, как в груди зашевелилось сомнение. Он снова обернулся и внимательно посмотрел на Московского.       Он мерно дышал. Морщинка между бровями разгладилась, пшеничные волосы растрепались по лицу, белёсые ресницы трепетали, словно он вот-вот проснётся, и на мгновение Туймааде почудился тот, кого он когда-то ценил больше собственной жизни.       Но лишь на мгновение. Того Михаила больше не было. Возможно, он вообще никогда не существовал, и Александр Петрович был прав – Айхан просто до невозможного глуп. Поверить фантазии, полюбить выдуманного человека и по собственной наивности посвятить ему всю свою невыносимо долгую жизнь – очень глупый поступок. Айхан даже сказал бы идиотский. Второй раз он на это не купится.       - Михаил Юрьевич, - раздражённо сказал Туймаада, - Вставайте. Приехали.       Он снова отвернулся, но ненадолго. Самообман – очень сильный наркотик.       Айхан вышел из машины и пересел на заднее сиденье рядом с Московским.       - Михаил Юрьевич, мне надо на работу. Пожалуйста, проснитесь.       Он одним пальцем, почти с отвращением, тронул его плечо, но Михаил просто сонно завалился на Айхана, отчего тот чуть не подпрыгнул.       - Абас…       Туймаада весь напрягся. Сердце подло зашлось от волнения – ненависть, старая верная привязанность и пустая надежда разрывали его изнутри. Об этом он говорил Ринчину, именно это убивало его тёмными зимними ночами, когда воспоминания о клятве на крови и мёртвые грёзы о тёплой дружбе перекрещивались между собой и рвали его на части. Одна часть души Айхана устремлялась к казавшимся выдумкой весёлым разговорам за трескучим костром, по-детски невинным клятвам вечной дружбы, откровениям за тёплыми стенами юрты – к моментам, когда Айхан выворачивал душу наизнанку, а Михаил отвечал ему лучезарной улыбкой и обманчивым: “Я никому не скажу”.       Другая же отрезвляла болью стали – шрам на ладони ныл, напоминая о мучительной шерти. Его лучший друг, его единственный, первый в жизни друг – Михаил, его добрый, благородный, светлый Михаил – он приказал сделать Это. Айхана всегда тошнило и разрывало от боли, стоило ему вспомнить Обряд. Он до сих пор чувствовал на губах привкус собачьих кишок и видел через пелену багрового искажённое ужасом лицо Московского. И эта ноющая боль в груди, эта нестерпимая дрожь в руках, холод, пробегающий по спине…       Предательство.       - Айхан.       Якутск вздрогнул и попытался отстраниться. Московский сделал вид, что не заметил этого.       - А скажи мне кое-что.       Туймаада безразлично уставился на спинку впереди стоящего кресла.       - В каком смысле “кое-что”?       - Скажи мне правду.       - О чём?       Они замолчали. Михаил словно раздумывал, какие слова подобрать, и вдруг сел прямо, заглядывая Айхану прямо в глаза.       - О себе. О своём отношении ко мне. Я бы хотел услышать правду о твоих чувствах ко мне, но лично от тебя. Ходят тут слухи…       - Пускай ходят. Я отвечу тебе честно и без прикрас, как ты того хочешь.       “Потому что по-другому я не могу”, - подумал про себя Айхан, в упор глядя в хитрые глаза Московского, - “И ты это прекрасно знаешь”.       - Пошёл нахуй со своими вопросами, Московский. Я тебя ненавижу.       Айхан тепло улыбнулся Михаилу и вышел из машины.       Яркое степное солнце обожгло лучами крыши домов.