Красный кардинал

      Сияющий лунный глаз освещает землю, завораживая взор того, кто посмотрит на него. Где-то в крышах домов раздаётся гул ветра, задевающего верхушки деревьев. Изредка он опускается и невесомо пробегается по тонким, грязным улочкам города. Ледяным дыханием он покрывает без того гусиную кожу, играет с медно-рыжими кудрявыми прядями волос и, также внезапно, как появляется, скрывается вдали в ожидании новой встречи. Тонкие рукава платья и кружевные перчатки ничуть не спасают от холодной английской ночи, и узкие плечи содрогаются, словно на них разом взвалили все грехи мира. Пронзительный взгляд карих глаз, хотя тьма сделала их почти чёрными, словно пытается гипнотизировать стоящий рядом стакан с джином. Стойкий запах алкоголя разбавляется и смешивается с ароматом горького миндаля. Крайне специфический и непривычный, слишком новый запах для англичан.       От мышьяка пришлось отказаться. Опыт не показал ничего хорошего. Страх стать таким же безвольным и безрассудным существом, бродить в рваных тряпках по улицам Лондона, предлагая себя любому встречному был куда сильнее.       В аптеке сказали, что это средство куда эффективнее. Быстрее, опаснее. Настолько, что уже лишь через полвека люди начнут забывать про «мышиный яд», вдыхая и наслаждаясь горьким духом миндаля. Они назвали его цианистым калием.       Растворить, опустошить и ждать. Меньше минуты, и душа будет стоять перед открытыми вратами Преисподней. Уже после первого глотка путь в Рай будет отрезан. Самоубийство — грех. Лишь оглядываясь назад можно подумать, что не так уж этот грех страшен, когда стоит в одном ряду с другими. Осталось лишь решиться сделать глоток…       Раскрасневшиеся щёки колит от замерзающих на них слёз, когда холодные, почти онемевшие пальцы обхватывают стакан, медленно поднося к губам.       Вспышка алого, с другого конца скамьи изучающе смотрят два глаза-бусинки. Рука замирает и опускатся сама собой, когда необычно яркий для серого Лондона пернатый гость садится рядом.       — Ты откуда здесь такой? — голос охрип от слёз и холода, красная птица в тёмной маскарадной маске лишь наклоняет голову, не сводя своих чёрных блестящих глаз. Аккуратным прыжком подвигается чуть ближе и издаёт слабое чириканье.       — Замёрз, наверное, дорогой? — отставленый в сторону стакан с джином и цианидом уже почти забыт, руки тянут за конец старого шарфа, и он соскальзывает с изящной шеи, формируется в небольшое гнездо, словно предлающее маленькому гостю немного отогреться. «Абсолютно безрассудно» — кричит здравый смысл, сообщая, что скорее птица сейчас улетит, вновь оставляя волю одиночеству, чем позволит себя согреть, но руки всё также держат шарф.       Маленькие лапки делают пару прыжков и шелест перьев растворяется в свисте ветра. Вместе с птицей улетает последний луч света, последняя надежда. Тяжёлый вздох, облако пара вылетает из-под побледневших губ, растворяясь в воздухе. Несколько капель дождя опускаются на землю, оставляя маленькие тёмные пятна на дороге. Недостаточно тепло для апреля в Лондоне, недостаточно холодно для превращения капель в хрустальные снежинки.       Вновь краем глаза едва заметно красное порхающее пятнышко. Маскарадная птица садится рядом, сжимая в маленьком, но толстом клюве невзрачную зелёную травинку с белоснежным бутоном, нераскрывшимся колокольчиком, свисающим с конца. Словно из старой запылившейся и давно забытой в глубине книжной полки книги по флориографии: «Подснежник — утешение, надежда.»       Гость прыгает в шарф, укутываясь в него с головой, оставляя веточку подснежника лежать на коленях, на слегка помятой ткани платья. Лёгкая улыбка касается замёрзших губ и неясный блеск на секунду проскальзывает в уставших глазах.       Колокол на старой часовой башне отбил очередной час, когда красная головка высунулась из шарфа, слегка нахохлившись и распушив перья. Показавшись, она направила взгляд вдаль.       — Что такое, малыш? — лишь через несколько мгновений с той стороны начали глухо доноситься тяжёлые шаги.       — Миссис Ловетт, — несильное вздрагивние пробило тело, словно электрический ток. — Миссис Ловетт, вот вы, чёрт возьми, где. За вас уже ваш мальчишка беспокоится, как сам не свой, мечется по дому, словно уж на сковороде.       Тяжёлый вздох в ожидании ответа и широкая ладонь аккуратно ложится на тонкое плечо. Сидя на холоде несколько часов подряд, можно и забыть, насколько сильно онемела кожа, лишь чужое касание немного возвращает ощущение реальности, вызывает покалывание, какое бывает, когда в ясный весенний день внезапно попадаешь под мелкий, сильный град.       — Тут птица, мистер Ти. Вы когда-нибудь видели такую? — замёрзшие губы путаются в словах, пока руки путаются в слоях ткани, лежащей на коленях. Шарф разматывается, не оставляя в себе ни единого алого проблеска.       — Пошли домой, — голос не такой, как обычно, кажется, более мягкий, терпеливый. Немного похожий на тот, которым говорят со слабоумной матерью. Мягкая ткань вытягивается из рук и ложится на плечи, вслед за ней приятной тяжестью сваливается пальто явно большего размера.       Ноги, едва слушаясь, плетутся по знакомой дороге, тело пробивает крупная дрожь, словно не ощущаемая ранее. Изредка под руку попадается опора в виде широкого плеча или локтя. Ладонь бережно сжимает веточку подснежника.       Позади, словно примёрзший к скамейке, остался стоять стакан, наполненный джином и цианидом.