искажённое

— Всё-таки, хорошо, что ты очнулся. Мне было очень скучно. Анри не поднимает головы с подушки и не двигается. Тускло светящая с нарочито высокого потолка лампа кажется слабым, далёким солнцем, которое, наверное, хочет пробиться сквозь земную толщу, чтобы дотянуться светом до тех, кто под ней сокрыт. — Мне тоже она не нравится. Казалось бы, почти не работает, а так глаза болят от неё. Давай я её сломаю? — Не надо, — тихо просит Анри. — М-м? — Она тепловая. А мне очень холодно. Ламбер шуршит где-то рядом и нащупывает сначала голое плечо, а затем и ладонь Клемана, сжавшую простынь. — Oh la la, ты и правда замёрз. Прости, Анри. Я совсем забываю про это. — Августин устраивается рядом и поправляет на друге новый слой покрывал, — Я обещаю тебе, когда я расчищу комнаты повыше, мы обязательно туда переберёмся. Сейчас там… шумновато. — Ты мог оставить меня в медпункте. Там рядом кухня, и там было тепло. — Нет, не мог я тебя там оставить, — голос позади срывается на хрип, и Анри чувствует, как опасно проходятся когти рядом с подушкой. Он никак не реагирует. Только сглатывает и по-прежнему смотрит в свод капеллы. Рычание сзади стихает, и Анри чувствует, как его волосы ласково перебирают. — Прости. Я думаю, ты знаешь, как сильно я не хотел отдавать тебя им. — Знаю. — Вот видишь? Не злись на меня, пожалуйста. — когти гладят его так невесомо и ласково, и обвивают его худые плечи, подтягивая к себе. — Mon chou, ты же понимаешь. Я так беспокоился. Я почти с ума сошёл. Анри не отвечает. — О чём ты думаешь? — Ни о чём. И это правда. Размышления ничего не давали. Ни ответов, ни надежд. Анри пытался даже проговаривать их вслух, надеясь, что на него, как на античного философа, снизойдёт озарение. Но ничего не происходило. Мир исказился и не собирался объяснять, почему. Когда он очнулся на больничной койке в лазарете, он не поверил, что вообще остался жив. Сумел ответить на расспросы Йосински и даже отшутиться пару раз, когда его пришли навестить. Память, конечно, вернулась не сразу. Хотя Анри и не пришлось ничего объяснять, даже прямое нарушение приказа Жубер проигнорировал, махнув рукой. Клеман списал это на своё шаткое положение — его, раненого, нашли на поле боя, Августин погиб. Сержанту больше нет смысла подозревать обоих их в чём-то. Анри сильно удивился, узнав, что это Ламбер донёс его до бункера. В голове ничего не укладывалось. Солдаты смеялись и вертели пальцем у виска, когда Клеман пытался объяснить им, что тащил раненого друга на себе. Да и их как-то не интересовала ситуация. Ничего не сходилось. Целесообразным было бы расспросить обо всём самого Ламбера, да только он пропал, а весь бункер стоял на ушах из-за того, что неизвестная тварь, которая завелась в тоннелях, выпотрошила Рейнара одной ночью. Анри повезло очнуться как раз тогда, когда на койки рядом с ним притащили нескольких солдат, бьющихся в истерике и рассказывающих, как демон перебил кучу человек в капелле, куда теперь никто не решался спускаться, даже за оставшимися товарищами. Начальство сходило с ума, посылая всех в разведки и не прекращая патрули. Вокруг творился какой-то хаос. Солдаты окружали казармы растяжками, заколачивали ходы и тоннели, тратили непозволительно много топлива на освещение. От всеобщего безумия Анри спасало только то, что он всё ещё лежал в медпункте, но в один день Фурнье, сославшись на то, что подопечный уже стоит на ногах и ходит до уборной и обратно, всучил тому винтовку и отправил в одиночный патруль. В издёвку, к винному складу, куда он часто посылал их с… Анри пожалел, что не сильно верил товарищам и их рассказам о скрежете в стенах, мигающем свете и существе, прячущемся в темноте. Он был уверен, что это немецкие диверсанты, обнаружившие проход в бункер на месте руин, терроризируют солдат по ночам. Его, в отличие от Нуайе, от Тусена и всех этих… странных ребят, причастных к раскопкам, никогда не мучали мистические ночные кошмары. Он знал только войну, войну, дружбу с Ламбером, время, проведённое вместе… а теперь уже ничего, кроме войны. Но когда его, неосмотрительно выключившего свет в проходе к винному погребу, сгребли в охапку, выбили из рук револьвер и утащили в темноту, когда он, откинутый к стене, смог разглядеть в полутьме массивный силуэт, а потом и тянущиеся к нему когти, его мир перевернулся и окончательно исказился. — Анри? Это не могло быть правдой. — Ох, Анри, я так рад, что ты в порядке. Я так сильно переживал за тебя. Я так сильно скучал. Но это оказалось правдой. Капелла казалась душной, узкой и страшной, когда Анри очутился там. Он не мог даже вымолвить слова, когда увидел все эти ужасающие декорации из того, что раньше было его друзьями и знакомыми. Шанара, робкого и боязливого, сжавшегося даже в предсмертный миг, узнал по заплатке на спине. Стаффорда — по стёршимся сапогам, которые были единственными не залитыми кровью от его растянутых на кресте конечностей. От вида отца Ре Анри бросило в дрожь, и, кажется, вывернуло где-то в углу, куда он попытался отползти. Ламбер что-то говорил, но Клеман ничего не слышал. Ламбер бережно придерживал когтистыми лапами голову друга, пока тот откашливался и трясся от ужаса. А потом, кажется, завернул обессиленного, напуганного и шокированного Анри в какую-то окровавленную простыню и уложил в угол на кучу таких же, и что-то шептал, мурлыкал ему на ухо, убаюкивая и обещая, что здесь ему будет безопасно и уютно. В принципе, он не соврал. Когда Анри очнулся в следующий раз, всё вокруг пахло пеплом и жжёным мясом. От садистских декораций не осталось и следа, в капелле появилось больше простыней, одеял и подушек, на которых, собственно, Клеман и проснулся. На перевёрнутой церковной скамейке лежали какие-то предметы, игрушки и книги, вещи Анри, стащенные из личного шкафчика. На стене рядом с изголовьем его новой постели была криво примощена фотокарточка, на которой были запечатлены они с Августином. — Ох, mon cheri, ты уже проснулся. Как ты себя чувствуешь? Я немного прибрался тут… Эти крысы ужасно назойливые, знаешь ли. Меня они не сильно беспокоят, но мне показалось, что тебе не нравится их компания. Августин… Действительно, выглядел здоровым и сильным, когда быстро протискивался в ходы в стенах, тащил тяжёлые предметы и подхватывал Анри на руки, как пушинку. Он выглядел… странно. Лихорадочно блестели налитые кровью глаза, когти порывались вцепиться в чужие плечи, а острые зубы — в шею, но Ламбер был терпеливым, медленным и нежным, не делал больно, только обнимал Клемана и мурлыкал ему на ухо. Анри чувствовал чужие стальные мышцы и липкие от крови обрывки одежды. — Августин… Что случилось? Анри неверяще смотрит на то, что стало с его другом. — М-м? Не знаю. Что-то поменялось, это да. Во мне столько мощи. Я, наверное, мог бы уложить вражеский отряд. — И поэтому поубивал столько наших? Анри жалеет, что сказал это вслух, и тут же ужасается, но Ламбер почему-то остаётся спокойным, и лишь рвано дышит, когда качает друга на руках и прижимает к себе. — Да знаешь… Всё теперь такое мелочное. Совершенно не имеет значения. Рейнар так проезжался по тебе… думаю, он заслужил. Отец Ре давил на тебя, когда тебе было плохо… — Ты читал… мой дневник? — бледнеет Клеман. Ламбер хрипло смеётся. — Я не злюсь. Мой милый Анри, я не злюсь на тебя. Разве ты мог знать? И к тому же, ты спас меня. Ты пришел за мной. Если бы не ты, я бы погиб… И если бы не ты, я бы так и остался тут один. А ты здесь, живой и здоровый, и я так рад, что ты очнулся и пришёл ко мне. Я так не хочу отпускать тебя, Анри, — с каждым словом в низком, томном голове Августина все больше рычащих ноток. Мир правда сошёл с ума. Анри думал, что ад покажется милостью по сравнению с тем, что было бы, если бы Ламбер умер, но сейчас он совершенно потерян и не знает, что делать, и не знает, как так получилось и что стало с тем, кого он называл своим горячо любимым другом. — Мне так нравится кровь на моих руках, когда я делаю это. Bon sang, — Августин прикрывает воспалённые веки, глубоко вдыхает, уткнувшись в чужие ключицы, и почти стонет от удовольствия. — Ты так вкусно пахнешь, Анри. Я чувствую, какой ты горячий, и я слышу, как колотится твоё сердце. Если бы я был менее сдержанным… Я бы смаковал тебя, как самый изысканный деликатес. — он нехотя приподнимается над товарищем и оглядывается через плечо. — Я оставлю тебя ненадолго. Наши друзья хотят проверить, жив ли ты. Не хочу, чтобы они тебя забрали. В капелле пусто, тихо и холодно. Какое-то время назад были слышны выстрелы и крики где-то наверху. Сейчас, когда Анри проснулся и на часах шесть утра — лишь тревожная возня, жужжание генератора и топот. — Bon matin, мой милый. Как ты себя чувствуешь? Ламбер держит его в объятиях, и Клеман понимает, что, кажется, заснул в них в прошлый раз, потому что ему было холодно без обрывков его старой одежды и он пригрелся на чужой груди. — Всё… хорошо, Августин. — Я знаю, что ты без сил. Я принёс тебе поесть. Анри растерянно смотрит на стащенный с кухни провиант и пару бутылок вина. — Мы можем придержать вино до вечера, если ты хочешь. Мы бы… поболтали, посмеялись. У нас столько времени. — Августин… когда мы выберемся отсюда? Когтистая лапа нежно гладит его взлохмаченные волосы. — Зачем нам наружу? Здесь тихо. Темно и уютно. Здесь нет никакой войны. И никаких бед. — Ламбер шепчет, прильнув изодранной щекой к макушке Клемана. — Они хотят уйти отсюда, знаешь? Уйти и завалить проход. И никто нас больше не тронет. — Августин… а как же наш дом? А твоя жена? А твой сын? Какое-то время Ламбер не отвечает. — Я не знаю, — говорит он задумчиво, но со странным отчаянием в голосе. — Я не знаю, Анри. Я даже не знаю, живы ли они сейчас. Я не знаю, есть ли нам, куда возвращаться. Всё… Как будто ничего и нет вовсе. Ничего больше не имеет значения. У меня есть только ты. Ты — последнее, что у меня есть. И я, наверное, сошёл бы с ума, если бы ты не был рядом. Топот наверху становится громче. — Я так рад, что познакомился с тобой. Я так рад, что ты спас меня. Рядом с тобой мне хочется жить, и что-то делать ради тебя. Я не хочу, чтобы тебя у меня забрала война… или Фурнье с Жубером, или что-то ещё… Я никому тебя не отдам. Потому что ты — только мой, mon petit. Анри, кажется, слышит отдаленный грохот камней. А потом становится тихо. — Вот видишь, Анри. Никто больше не побеспокоит нас. Они не будут нас искать. Наконец-то ты только мой. Клеман молчит. Мир и до этого был жестоким, странным, извращённым, но тогда он был понятным. А теперь он исказился, и Анри не знает даже, сон ли это, явь ли. Он хотел бы, чтобы его разбудил яркий свет, но вокруг темно. Он хотел бы снова услышать грохот, выстрелы и крики, но вокруг тихо. Он хотел бы, чтобы его прошило взрывом гранаты в окопе, или болью от пули на поле боя. Но всё, что он чувствует — невесомую ласку когтей, тепло чужого тела и осторожные поцелуи, оставляющие кровь на его губах.