искажённое

— Я принёс ещё бинтов. — Августин, это лишнее… — Нет, не лишнее. С тобой что-то не так. Ты, может, этого и не чувствуешь, но мой нюх меня не обманывает. Ламбер смешно морщит нос, вдыхая воздух. Анри даже успевает отметить, что это выглядит мило, даже с той чудовищностью, которая исказила Августина. А ещё Анри смущается и подтягивает к себе одеяло, прячась в нём. — Мало ли, чем тут пахнет. Тут были тела, и… — Клеман сглатывает, когда чёрные глаза внимательно смотрят на него. — Ты же брал откуда-то все эти простыни. — Из офицерских комнат. — Офицеры пахнут не лучше солдат. Августин, тебе не о чем беспокоиться. Я не ранен, а ты… частенько начал принюхиваться рядом со мной, если честно. Анри замолкает и отворачивается. Да, вообще-то это было не новостью, но он не хотел говорить это… так. Прошло всего два или три дня с тех пор, как они остались в бункере одни (если не считать тех, кого тоже могли случайно запереть), и Ламбер, пусть и продолжал заботиться о товарище, всё ещё пугал его своими повадками. Это был… всё ещё Августин, но будто бы уже совсем не Августин. Анри смотрел на знакомое лицо и не видел почти ничего, напоминающего о его старом друге — впрочем, неважно, что Ламбер был в крови и ранах, ведь они были на войне, и эти увечья — далеко не самое необычное, что могло случиться с человеком… вот только Ламбер перестал быть человеком, и это ощущалось. Анри сгребали в охапку объятий чудовищно большими и сильными лапами. Анри гладили по обнаженным плечам чудовищными когтями, дрожащими от желания впиться. Когда Августин оставлял на лбу Клемана лёгкий целомудренный поцелуй, его острые зубы опасно скользили рядом, и каждый раз у Анри сердце уходило в пятки, потому что Ламбер уже признавался в том, как сильно он хочет его съесть. Кажется, его выдержка начала давать слабину. И почему-то это страшно пугало, хотя Анри смирился со своей участью ещё в тот момент, когда его уволокли в темноту. — М-м-м. Просто хочу убедиться, что ты в порядке. — задумчиво тянет Августин, тоже отвернувшись. Анри украдкой смотрит на профиль друга. Полуопущенные ресницы на чёрных глазах не двигаются — надо же, оказывается, как чудовищу, Ламберу почти не нужно моргать. — Знаешь, что? Пойду поищу чистые простыни. Должны же где-то быть. Я находил в шкафах. Но не заморачивался. Не думал, что эти — Августин снова морщится, глядя теперь уже на тряпки, которыми Анри прикрывается, — могут так сильно оскорблять мой нюх. Анри осторожно кивает. — Если тебе так будет удобно. — Это и тебя касается, Анри. Ты не можешь спать на чьих-то простынях, даже если их запах чувствую только я. — Я солдат, а не принцесса, Августин. Я могу спать даже на земле в окопе. — устало отвечает Клеман. — Пока ты здесь, со мной, ты не будешь спать ни на земле, ни на тряпках, на которых валялся, и, Боже упаси, наверное, даже трогал себя Рейнар, — фыркает Ламбер. Анри смотрит на него ошарашенно. — Да ну тебя! Любишь же ты сказать… — скулит он, прячась в одеяло, но все равно смеётся. — Вот видишь. Ты со мной согласен. И совсем не злишься. Клеман чувствует, как проседает под весом матрас и как мурлычет Ламберт, наклонившийся, чтобы откинуть одеяло с чужого лица. — Я что-нибудь придумаю. Тебе не придется спать на чьей-то простыни, Анри. — Августин ведёт когтем вдоль щеки друга. Может, всё не так плохо. Но Ламбер слишком долго и пристально смотрит Анри в лицо, и слишком глубоко, хоть и тихо, вдыхает запах. И слишком удовлетворённо щурится. — Всё-таки, тебе нужно оставаться в постели. Ты ещё не окреп. Ламбер отстраняется и отворачивается, но даже так видно, как он сглатывает. Анри кутается в одеяло сильнее, когда слышит, как Августин карабкается в вырытый тоннель. В комнате становится тихо, так, что Клеман слышит свое сердцебиение. И свои мысли. Как рядовому, ему не принято додумывать и лишний раз пугаться своих фантазий. Только полагаться на факты. Но сейчас всё вокруг вообще перестаёт быть понятным. Очевидные истины, лежащие на поверхности — это то, что Ламбер каждую ночь обнимает Анри и баюкает в капкане своих лап, что он бережно бинтует не до конца зажившие раны друга, что он подолгу держит чужое лицо в своих огромных ладонях и заботится о том, чтобы Клеману было всегда хорошо и спокойно. А ещё истина состоит в том, что с каждым днём Августин, или то, что когда-то им было, льнёт сильнее к Анри, сжимает всё опаснее и несдержаннее, жадно дышит рядом с его шеей и проходится языком по ранам — в шутку, но теперь это кажется не шуткой. Клеман слышит слова о преданности и любви, его нежат и окружают заботой каждую минуту его жизни, когда Августин рядом. Но он не может не слышать по ночам, как чудовище, ненадолго отползшее в другой угол комнаты, мечется, распалённо сжимает одну из простыней, пахнущую его человеком, рычит и шепчет его имя. Анри смотрит в свод капеллы, прислушиваясь к тому, как Ламбер наверху двигает ящики и мебель, переворачивает все вверх дном и готовит место для нового логова, где его дражайшему другу будет теплее и уютнее. Возможно, это ужасное, увитое проволоками и забрызганными кровью стенами место Клеман видит в последний раз. Он смотрит на распятие на одной из дощатых дверей исповедален и думает, если не о жестокости войны, то хотя бы о правде и о лжи. Потому что понимает, что Августин, хоть и не лжёт ему, не говорит ему правды.