Не сотвори себе женщину

      

Всем учёным посвящается.

      — Verbum Domini.       — Laus tibi, Christe, — подхватила толпа.       Утро 14 сентября 1466 года было тихим. Паства, собравшаяся в соборе на Мессу в честь Воздвижения Креста Господня, сорвалась было на шепот, поднимавшийся всегда, стоило народу увидеть опального парижского епископа Гильома Шартье, но зазвучали слова Литургии, и ропот смолк. Никто не осмелился бы нарушить Таинство Евхаристии.       Высокие своды собора Богоматери неохотно пропускали сквозь узкие окна утренний свет. Солнце нежно целовало печальный лик статуи Богоматери, сложившей руки в немой молитве, однако не смело коснуться и подола ее платья. Лучи золотыми мазками ложились на холодный каменный пол, на красные казулы священников, на лица мирян.       Священник поцеловал Евангелие. Гильом Шартье крепко сжал подлокотники кафедры, пальцы его побелели. Начинался обряд рукоположения.       Священник прокашлялся.       — Пусть те, кто будет рукоположен, выступят вперед.       — Жак де Бюлле.       — Присутствует, — голос ответившего чуть дрогнул от волнения. Молодой мужчина сжал сухую руку сидевшего рядом отца и, оправив подрясник, медленно подошел к епископу. Гильом Шартье скользнул безразличным взглядом по знакомому лицу. Жак заискивающе улыбнулся.       — Клод Фролло де Тиршап де Молендино, — Гильом Шартье поднял тяжелый взгляд на неф.       — Присутствует, — юный диакон поднялся со скамьи. Четким, неестественно — будто юноша удерживал себя от бега — размеренным шагом он подошел к кафедре. Ему не было нужды медлить — его некому было проводить.       — Преосвященнейший Владыка, Церковь, святая Мать наша, просит вас рукоположить братьев наших и посвятить их в обязанности священства.       — Убедились ли вы, что они достойны? — спросил Гильом Шартье. Острые глаза его вспыхнули.       — Опросив христианский люд, — священник простер руки к пастве, та разразилась аплодисментами. Священник кивнул, в соборе снова воцарилась тишина, — и приняв во внимание рекомендации ответственных лиц, свидетельствую: они достойны.       Гильом Шартье кивнул. Душу его терзало сомнение.       — Уповая на милость Господа Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, мы избираем наших братьев в Орден Священства.       — Deo gratias, — вздохнула толпа.       — Дорогие сыновья, прежде чем вступить в Орден Священства, вы должны объявить перед народом ваше намерение взять на себя эту должность.       Гильом Шартье помолчал. Качнул головой и спросил:       — Решитесь ли вы, с помощью Святого Духа, неотступно исполнять свой долг в пресвитерском сане как достойные пособники епископа в заботе о Господнем стаде?       — Да.       — Решитесь ли вы, с помощью Святого Духа...       — Да.       — Решитесь ли вы...       — Да.       С каждым ответом приятное лицо Жака де Бюлле все больше разглаживалось. В скромно потупленных глазах то и дело вспыхивало нетерпение. Чего он ждал? Сближения с Церковью? Или его ждала любовница? В таком случае во власти старого Гильома было одним лишь гневным «О недостойный!» растоптать мечты несчастного, но Парижской епархии недоставало хороших священников — красноречивых, убедительных и не сующих нос не в свое дело. В конце концов, так ли важно, сколько юбок задерет в своей келье священник, если говорить он будет о благочестии?       — Решитесь ли вы с каждым днем все ближе становиться к Христу-Первосвященнику, который принес Себя в чистую жертву Отцу Своему, и вместе с ним освятить себя во имя спасения всех?       — Да, с Божьей помощью, — хором ответили Жак де Бюлле и Клод Фролло.       Ясные глаза Клода Фролло горели одновременно благоговением и восхищенной, восторженной страстью. За миг до того, как пасть ниц, он вскинул голову. Взгляд его устремился к тонкой фигурке Черной Девы, застывшей скорбной статуей. С преклонением ли он взглянул на нее? С нежностью ли? Гильом Шартье не успел разобрать. Юный диакон распростерся на каменном полу и больше не смел поднять головы.       — Бог, Сын, Искупитель мира, Бог, Святой Дух, Святая Троица, Единый Бог...       — Да он фанатик, — невольно пробормотал старик Шартье.       Страшная мысль пронзила старого епископа. Возможно ли требовать отречения от мира от того, кто воистину отречется? Возможно ли запирать того, кто скорее проглотит ключ, чем отворит дверь?       Перед глазами полыхнул костер на площади в Руане, мятые страницы протоколов...       Гильом Шартье тряхнул головой. Вот уж основание для отказа!       Клоду Фролло представлялось, что он на венчании. Да разве не так оно и было? Ведь принимая сан, человек венчался с самой Церковью.       Родители всегда видели в нем священника. С того дня, как ему, шестилетнему мальчишке, запретили даже смотреть в сторону соседского дома — ведь у соседей была дочь, — отец, крепко сжав его руку, вел его к алтарю. И вот сам епископ вкладывал в его ладони прохладные пальцы невесты.       Невесомое, сплетенное из пробивающегося сквозь узкие окна света, усыпанное пылинками, взметенными его собственной рясой, платье, грустная улыбка Богоматери...       О, он знал ее всю! Каждый тонкий пальчик, каждый наклон головы — все псалмы, все изречения, все толкования!..       — Оставь его, он влюблен в Церковь!       Клод Фролло, тогда еще студент коллежа Торши, поднял на сокурсников ясный взгляд.       — Зачем я вам?       — Ты не хотел бы...       — Ой, да не отвечай ему, отвлечешь еще! Идем с нами! — бросив на Фролло настороженный взгляд, юноши постарше оттащили от его угла надоедливого Жака-хромоножку, славившегося на весь Торши своей дуболобостью.       Клод Фролло пожал плечами и вернулся к Библии. К Церкви — своей возлюбленной невесте. Он уже и сам бы не вспомнил, когда впервые подумал о ней так и почему. Может, потому, что было в этой мысли что-то запретное. Ему не суждено было жениться, жить во грехе, как жили другие школяры, он не хотел и не мог. Но и у него была она — женщина. Чистая, прекрасная, любящая, ведь Бог есть любовь. Любимая.       О, он и вправду любил ее — Церковь! Любил как верный сын, которому отец не позволил бы и посмотреть в сторону женщины. Любил как мужчина, для которого на всем свете существовала лишь одна, — исступленно и страстно. И любил так, как первооткрыватель любит корабль, несущий его через моря к Terra Incognita.       Церковь, вечная Дева, поощряла его. В смиренно опущенном подбородке она видела столь приятную ей преданность. В ясных, слишком острых глазах — опасную страсть молодости. «Юношу нужно уберечь от кривой дорожки, по которой уже смело шагают его сокурсники, позадиравшие немало женских юбок», — шепотом наставляла Церковь учителей коллежа Торши. Страсть Клода Фролло нужно было удовлетворить, чтобы он не отказался от нее.       Как в начале века Изабелла Баварская вложила в руки мужа тонкие пальчики Одетты де Шамдивер, так и Церковь привела к Клоду Фролло Науку. Однако если несчастная королева хотела так избавиться от внимания ополоумевшего супруга, то Наука призвана была дать Фролло то, что ему не могла дать Церковь. Знание.       Церкви нужен был новый Исидор Севильский, и Наука помогла бы Фролло им стать.       Семь свободных искусств, затем теология, право и даже медицина!       Днем Клод Фролло учился смирению и прощению. Ночью он выворачивал себе руки, стремясь найти венечный отросток локтевой кости.       Днем Клод Фролло учил псалмы. Ночью раскладывал их на ноты.       Церковь и Наука сопровождали его повсюду — всегда неразлучны, всегда вместе. Шорох рясы, шелест страниц. Иногда Клоду Фролло казалось даже, что Церковь и Наука — два лика одной женщины.       Она щедро кормила жаждущее пламя изречениями святых, сводами законов, картами звездного неба, рецептами травяных настоев, теоремами и философскими трактатами, и это пламя сжирало все.       Горы непрочитанных свитков таяли. К своим двадцати годам Клод Фролло уже закончил все четыре факультета.       В двадцать лет Клод Фролло в одночасье осиротел, оставшись с младшим братом на руках. В двадцать лет его решили рукоположить.       И вот он вставал на колени перед епископом. Сухие руки чуть сдавливали его голову, и Церковь, прекрасная невеста, светло улыбалась ему губами мрачной каменной Мадонны...       В шорохе ее платья Клоду Фролло все еще слышался тихий шелест страниц, и он не заметил, что у его невесты был лишь один лик.       В тот день, 14 сентября 1466 года, старый епископ Гильом Шартье рукоположил двух юношей. Один из них так всю жизнь и прослужил священником в небольшой церкви в пригороде Парижа. Мягкая улыбка и ловкие руки лучше любого слова помогали ему отговаривать молодых отчаявшихся девушек от страшной глупости.       Второй стал самым молодым священником главного собора столицы — собора Богоматери. Еще через несколько лет принял сан архидиакона. Разгульный Париж еще не знал столь ревностного служителя Церкви.       Общим между ними было лишь одно: в тот день оба юноши венчались с нелюбимой.