Не сотвори себе женщину

      Она танцевала на Соборной площади. Свет безбоязненно зарывался в ее темные, спутавшиеся от танца волосы, тени столпившихся вокруг зевак сплетались с тенью от ее пестрой юбки. Для нее не существовало ни сурового лика Церкви, ни загадочной улыбки Науки. Испанские, французские, итальянские слова беспечными птицами вылетали из ее веселых, безбожно коверкающих прекрасные языки губ.       Застывший у самых дверей собора архидиакон растерялся. Юная цыганка, запрокинув голову к солнцу, пела о небе, о ясной синеве, о кудрявых облаках и о молнии, поразившей возлюбленных. И, Небо, их было за что поразить! Неприличные предложения, которые цыган нашептывал глупой пастушке, откликались у собравшихся на площади стрелков одобрительным гоготом.       Ее волосы пахли ветром, запутавшимся в них. Скабрезные куплеты, заставившие бы покраснеть любого порядочного человека, из ее уст звучали словами самой Свободы...       — Отец архидиакон, — знакомый голос вдруг окликнул его, вырывая из наваждения. Клод Фролло отвел взгляд от цыганки и повернулся к говорившему.       — Жеан, — коротко ответил он.       — Ты еще помнишь имя своего несчастного брата! — умиленно вздохнул Жеан. — А я уж думал, что сами Небеса отвернулись от меня!       — Не клевещи.       — Но как же иначе объяснить ту скверную историю, что приключилась со мной, мой дорогой брат!       — Тебя ограбила одна из красавиц с улицы Глатиньи? Или ты разбил пяток кружек у кабатчика, и теперь он жаждет мести? И виновата во всем, конечно же, черная кошка?       — Нет, мой любимый брат, памятуя прошлый урок, я всех кошек обходил десятой дорогой, даже серых и...       — Сколько тебе нужно? — перебил его Клод Фролло. Жеан опустил бесстыжие глаза и, поколебавшись мгновение, прерывающимся голосом ответил:       — Пять ливров.       — Пять ливров! Ты требуешь пять ливров — а ведь ты уже просил меня совсем недавно! И месяца не прошло!       — Мне нужны эти деньги, чтобы начать новую жизнь! Я слышал твою последнюю проповедь, и теперь ничего не желаю больше, чем посвятить свою юность учебе! Девки больше не прельщают меня! Но книги так дороги, брат!       — Три ливра. Семьсот двадцать денье, — оборвал его Клод Фролло, развязывая кошель.       «И не попадайся мне на глаза еще полгода», — хотел добавить он, но прикусил язык. Их встречи с Жеаном были редки. Клод Фролло, конечно, иногда проведывал его, но Жеана почти никогда не было дома — лихой, как южный ветер, он был вхож во все злачные места Парижа и пропадал там днями, а то и неделями. А потом вдруг сам приходил — и просил денег. Всегда денег, будто видел в нем не брата, а денежный мешок!       — Ваши щедрость и великодушие не будут забыты, брат, — подобострастно заверил его Жеан. — Склонившись над книгами, я буду молиться о вас.       — Благословляю тебя, — коротко ответил Клод Фролло. Жеан светло улыбнулся. — И не гневи Господа напрасной ложью.       Недостаточно ли было его любви? Недостаточно ли было его заботы? Он никогда не жалел ни усилий, чтобы обеспечить Жеану достойное образование, ни денег, чтобы уплатить его долги. А Жеан, скромно потупив глаза, принимал все это, как садовые цветы — ласку садовника, и рос дальше диким сорняком, проводя дни и ночи не с Богом и знанием, а с пьяной солдатней и распутными девками.       Низко и протяжно зазвонил колокол. В соборе шла литургия. Архидиакон поднял взгляд к колокольне. Квазимодо, раскачивавший тяжелый язык колокола, напоминал ожившую горгулью — уродливую и несчастную в своем уродстве. Однако стоило во время службы встать с ним рядом — и можно было увидеть, как его нелепое лицо озаряется, с какой нежностью он смотрит на старые литые колокола, с каким упоением заставляет их петь, будто может слышать их песни. Низкое гудение Эммануэля и радостные переливы Крошки Мари будто нарушали тишину вокруг навсегда оглохшего звонаря.       Иногда Клод Фролло поднимался к нему и слушал колокола, не отрывая взгляда от уродливого лица, и ни одна мысль тогда не беспокоила его.       Но сейчас он смотрел на Квазимодо снизу вверх и думал, что это ведь он в то Фомино Воскресенье дал ему все. Помнит ли горбун, благодарен ли? О, он благодарен, откуда бы иначе взяться этой собачьей преданности в его глазах? Но откроет ли он в назначенный час Райские врата Жеану? Затолкнет ли его в них с той же силой, с которой раскачивает сейчас неповоротливые языки колоколов? В том, что Жеана в Рай придется волочь силком, Клод Фролло уже не сомневался.       — Прости меня, — вдруг вырвалось у него, и он сам замер, напуганный этими словами. Был ли он виноват перед горбуном за то, что воспитывал его как собственного сына, но никогда не забывал, что он всего лишь Квазимодо, недочеловек? Был ли виноват перед Жеаном за то, что дал ему недостаточно?       — Ты спас их обоих, — напомнила ему Церковь. — А милосердие вознаградится. Если бы все вовремя вспоминали об этом, не был бы мир лучшим местом?       Месяцы спустя, когда Квазимодо и правда силком протащил Жеана сквозь Райские врата — чудовищным, извращенным образом, — Клод Фролло не вспомнил эти слова. Его голос не дрогнул при отпевании. Лишь руки опускались безвольными плетьми при одном воспоминании о светлом, забрызганном кровью лице. О пустой, взбалмошной голове, размозженной о холодные плиты собора.       А пока он отвел глаза от неба, сбросил с головы капюшон и скрылся в соборе. И даже не заметил, что цыганка уже упорхнула с площади.       Он вновь взял ложный след. Чудодейственное — оно должно было стать чудодейственным! — зелье вспыхнуло синим пламенем и почернело. Спертый воздух в келье стал еще удушливее, и затихшая было головная боль вновь ударила по вискам. А он дрожащими руками перебирал свитки, ища, где ошибся, что сделал не так.       — Ты ни в чем не ошибся, — томно прошептала ему на ухо Наука. — Ошибка в них, в трактатах. Была бы я так желанна тебе, если бы уже отдалась кому-то другому?       Если бы раскрыла кому-то другому свои тайны, если бы чья-то чужая рука сжала Философский камень — тогда бы она снова стала познанной, и пламя охватило бы его с еще большей силой. Но разве сейчас оно не пожирало его, толкая на новые и новые поиски заветного секрета?       — Но если бы ты открыл его — этот секрет, — вкрадчиво обратилась к нему Церковь, — разве я не отвернулась бы от тебя?..       Какой-нибудь молоденький служка, если бы прошел ночью мимо лестницы, ведущей к кельям, потом божился бы, что слышал, как архидиакон Клод Фролло общается с самим Дьяволом, и ему бы, конечно, поверили. Но той ночью, как и во все другие, собор был пуст, и потому парижанам не составило труда объяснить себе и друг другу, почему и без того похожий на угрюмого филина архидиакон наутро вышел на улицы еще более мрачным, чем обычно.       — Зелье не получилось, — сокровенно шептались они. — Как пить дать не получилось.       — Чтобы он — да зелье? Ну не любовное же, в самом деле! Уж я когда-то его и юбкой прямо в соборе задевала, и плеча касалась, а он и не посмотрит! Нет, слишком уж честный этот святоша!       — Колдун он. Чернокнижник. На костер бы...       Одного черного взгляда архидиакона хватило, чтобы в толпе уже зашептались, не зря ли колдунов сжигают в Испании, ведь не может быть, чтобы колдунство было богонеугодным делом...       Однако был человек, который не дрогнул бы не то что перед взглядом, но перед словом.       — Мой добрый брат, сегодня замечательная погода, — издалека начал Жеан, посматривая на брата и наверняка просчитывая, сколько денег с него можно будет содрать сегодня.       — Нет, — отрезал Клод.       — Дождика бы, — сразу согласился Жеан. — Брат...       — Нет.       — Ты отказываешься от нашего родства? — притворно удивился Жеан, вскинув руки к небу. — А я думал, что ты выше...       — Нет, — в третий раз ответил Клод Фролло и ненавидяще взглянул на брата. — Ты был у меня неделю назад. Изволь прожить на те три ливра еще четыре.       — Но...       — Убирайся с глаз моих. Прочь!       — Ах, — Жеан прищурился, — значит, снова подвела тебя твоя красотка с колбами вместо грудей. А я ведь говорил тебе, что настоящая женщина!..       — Прочь! — Клод Фролло бросил на него последний взгляд и продолжил путь.       — А знаешь, брат, — Жеан прокричал это сорвавшимся от негодования голосом, уже не надеясь получить ни денье, иначе позволил бы он себе такие слова? — а я ведь тоже ученый! Ты вот уже старик, а девку даже не трогал! Как ты распорядился бы своим бессмертием, если совсем не знаешь жизни?       Клод Фролло не обернулся. Руки жгли заботливо собранные для Жеана денье.       Цыганка — Эсмеральда — кружилась. Легкомысленно простирая к небу руки, она снова пела про солнце, облака и молнии. Клод Фролло стоял чуть поодаль от костра, танцующие рыжие блики лишь чуть касались его лица.       Он, не отрываясь, глядел на цыганку, и пока шестнадцатилетняя беззаботная девушка, возбуждая восторг толпы, плясала и порхала, его лицо становилось все мрачнее. Временами улыбка у него сменяла вздох, но в улыбке было ещё больше скорби, чем в самом вздохе.       Грязные песни радостно подхватывала опьяненная толпа, горестное выражение юного лица, призванное отобразить все страдания девушки, вынужденной обвенчаться с мерзким стариком, пробивали на смех, но ее движения...       — Не смотри, — попросила Церковь. — Пусть смотрят они.       — Смотри, — потребовала Наука. Как случилось, что, столько лет отдаваясь мне, ты так и не изучил женского тела?       Клод Фролло смотрел. И ему хотелось... встряхнуть девчонку за шкирку и сурово отчитать:       — Греши так, как должно!       В остром колене, выглядывающем из-под юбки при прыжке, в угловатом локте был грех. Но грех... неправильный, несовершенный!       Париж, город священников и нищих, воспитывал в богатых домах пугливых благочестивых красавиц, а на своих улицах — великих грешниц. Они красили губы вином и кровью, в волосы вплетали ночь, а их улыбкой ухмылялся сам Дьявол. Раскачиваясь на коленях чужих мужей, сводя их с ума страстными ласками, они упивались своим грехом и смеялись и над Раем, отказываясь от него, и над Адом — ни капли его не страшась.       Благочестивые девицы тоже грешили, но неумело, а после мучились угрызениями совести и изливали души священникам.       Но Эсмеральда... Эсмеральда в своем грехе была восхитительна. Срываясь в бесовские пляски перед собором, отвлекая взгляды добрых парижан от Господа, привлекая даже его, священника, внимание, она смотрела в небо чистыми ясными глазами и улыбалась. Не бесстыже, не виновато — открыто и наивно, будто ей нечего было стыдиться. Ей, язычнице!       — Если бы я видел беззаконие в сердце моем, то не услышал бы меня Господь. Если бы в сердце своем видел я грех, то Владыка не слушал бы меня, — нараспев процитировала Церковь. — Грех — он не на теле.       — Если нет раскаяния, нет и преступления? — с усмешкой отозвался архидиакон. О нет, в его сердце беззаконие поселилось уже давно — и теперь постукивало полыми колбами. Но его верность! До его верности было далеко всем священнослужителям Парижа! Они грешили, не стесняясь греха, пользовались нескромным доходом, чтобы предаваться чревоугодию и похоти. Он же — никогда. Как могло такой жертвы быть мало!..       — Жертвы, — вторила Церковь его мыслям.       — А ревнивцам даем мы приказ:       Прочь от нас, прочь от нас!       Мы резвый затеяли пляс! — Эсмеральда взмахивала руками в такт аквитанской песне.       — Весной, ее надо петь весной, — пробормотал Клод Фролло, морщась от произношения цыганки.       Да что знает она о ревности? Что знает о грозах и молниях? Для нее это вспышка в небе, для него же...       — Гнев Господень? — рассмеялась Наука.       О, «молния» была бы первым словом, которому он научил бы ее, если бы только посмел...       — Не посмеешь, — хором ответили в его голове Церковь и Наука. Церковь — убежденно. Наука — с горьким разочарованием.       — Распутная девка! — надрывалась Церковь.       — Необразованная цыганка, — насмехалась Наука.       А Клод Фролло был готов упасть перед Эсмеральдой на колени. Губами коснуться ее грязного, слишком пестрого платья и умолять.       Умолять освободить его ли, отказаться от своей свободы ли, но только не...       Только не грешить вот так. Не страдая от греха так, как от одной мысли о грехе страдает он сам, и при этом оставаясь в своем грехе чистой, не знающей вины.       Распутные девки платили за свои грехи душой, благочестивые девицы — мучением, она же не платила ничем! Она не могла...       Архидиакон возвысил голос. Столпившиеся на площади зеваки испуганно обернулись и уступили дорогу. Стремительным шагом Клод Фролло подошел к цыганке и ухватил за локоть.       — Как смеешь ты, распутница, плясать здесь, перед лицом самой Богоматери? Как смеешь ты своими бесовскими песнями смущать добропорядочных христиан? Знай же, если я еще раз увижу тебя здесь, я прокляну тебя!       — Но я ничего не сделала, отпустите меня! — крикнула цыганка. Она смотрела на архидиакона широко раскрытыми глазами, и тот понял: она испугалась его.       — Убирайся с глаз моих! А вы, — обратился он к толпе, — как смеете вы слушать ее пение? Побойтесь Бога!       Встряхнув цыганку и отбросив от себя так, будто она жгла ему руки, Клод Фролло покинул площадь и укрылся в благословенной тишине собора. С площади еле слышно донесся последний звон цыганского бубна и роптание испуганной толпы.       На следующий день цыганка вновь танцевала у собора. И на следующий.       Но разве Свобода послушала бы запретов Церкви?       Он желал свободы. Желал ветра.       Вдохнуть воздух, не пропахший зельями, кровью и металлом. Остаться в тишине и не услышать ни упрекающей в неверности Церкви, ни сулящей знание Науки. Жить во грехе и не знать греха, как эта проклятая цыганка!       Ах, если бы только цыганка научила его!..       Помутнение проходило, и он вспоминал, что никогда не сможет это сделать — да и не захочет. Он слишком далеко зашел и в своей страсти, и в своей верности. Тогда ему хотелось бунтовать, как в годы его юности бунтовали школяры — он все восстание провел в уединении, с головой погрузившись в трактаты.       Слова Жеана колоколом звенели в голове: «Ты вот уже старик, а девку даже не трогал! Как ты распорядился бы своим бессмертием, если совсем не знаешь жизни?»       Он представлял, как толкнет цыганку к стене, заломит ей руки и вдоволь налюбуется и белыми коленями, и нежными локтями...       Один раз он представил, как обхватит ее за шею и прильнет губами к ее губам, — и больше это видение не покидало его.       В минуты просветления он выбивал его из себя плетью, постом и молитвами, но стоило ему снова увидеть даже не цыганку, нет, — печальный темный лик Парижской Богоматери, гнев на свою судьбу снова поднимался в нем, и видение возвращалось.       Иногда же ему казалось, что во всем виновата цыганка. Что она, ведьма-язычница, околдовала его и свела с ума. Что она намеренно дразнила его свободой, зная, что ему никогда ее не получить. И тогда ему хотелось лишить свободы уже ее. Подчинить ее, обладать ею — и объяснить ей наконец смысл ее пустых песен! Чтобы она дрожала от страсти, когда это слово срывалось бы с ее губ, чтобы она вздрагивала от молний в небе, чтобы она... Он гнал от себя мысли, что, может, ее язык — язык птиц и ветра. Что молния и правда лишь вспышка в небе, а дождь — всего лишь дождь, а он, заучив Библию и учебники, забыл истинную суть вещей.       Дождь взбаламутил Сену и пустил по ней круги, а затем затих. Он оставил после себя лишь лениво стекающие по толстым стеклам капли, дрожащую над Соборной площадью полупрозрачную радугу и запах. Запах размытой грязи, свежей весенней листвы, мокрой травы и пьянящей свободы.       Вдыхая этот запах с таким наслаждением, как помилованный узник вдыхает прогорклый воздух улиц после долгого заточения, Клод Фролло наконец понял, что принял решение. Зачем ему женщина, зачем алхимия, когда есть свобода...       Той ночью в келье он метался из угла в угол, сметая драгоценные книги со столов и с полок.       Разорвать. Библию, алхимические трактаты — все! Перебить склянки, оставить собор, уйти в никуда, обратиться никем!..       Занесенная над чуть светящейся жидкостью рука замерла. Неужели он стал еще на шаг ближе? Да где же она, проклятая тетрадь!..       Сияние становилось все тусклее, пока не погасло окончательно. С ним погас и порыв.       На следующее утро цыганка вновь танцевала на площади.       Золотистый рассвет разливался по мутной Сене, карабкался по деревьям, стучался в двери собора. Клод Фролло отшатнулся от окна и, трясясь, как безумный, схватился за стену. О Пречистая Дева, защити его от света! Его, презренного чернокнижника! Сохрани и помилуй, не пускай тьму в стены собора, не позволяй ей завладеть рабом Божьим! О Небо, эта цыганка, это отродье Дьявола, этот Темный Ангел, посланный самим Богом искусить его, она доведет его до любого греха, до клятвопреступления и убийства! Он слишком слаб, чтобы противиться этой ведьме!       Ведьма, проклятая колдунья! О, как сладостен будет миг, когда он уведет тебя с пути тьмы, обратит в истинную веру, сделает своей! О, это будет наивысший дар, который он принесет Святой Церкви!       О, дай ему познать тебя!       Ведьма! Да разве не смешна сама идея, что эта девчонка — ведьма? Разве может она, бездумно повторяющая незнакомые слова, сотворить хоть заклинание? Да и ему ли, чернокнижнику по мнению темного народа, верить в ведьм?       О, дай ему свободу!       Холодное весеннее солнце зависло над шпилем собора Парижской Богоматери. На балюстраду тихо шлепнулся мокрый от только прошедшего дождя жухлый лист. Бурый, в желтых разводах, он упрямо держался за ветку всю зиму, и не сорвался бы и сейчас, не тесни его зеленый молодняк. Ветер шумно вздохнул, и лист кувырком скатился с балюстрады. Ветер отнес его к крыше одного из домов. Клод Фролло проводил его мутным взглядом. Ах, если бы и за него все решил простой ветер!       Ведьма. Если ты вдруг совратишь его... О, если ты только совратишь его! Разве его будет вина в нарушенном обете? Разве виноват в побеге узник, которому отворили дверь?       Клод Фролло закрыл глаза.       Ветер снова вздохнул, и изодранный лист прибило к непрогретой мостовой. Лист раз еще дернулся, но тяжелый башмак раннего прохожего вдавил его в уличную грязь. Потерявший цвет и очертания лист слился с ней и больше уже не шевелился.       Тишина холодного несовершенного собора разбилась гулким перезвоном колоколов.       Утренний свет цеплялся за стены. Птичьи трели стучали в витражные стекла. Замершая в молитве Богоматерь улыбалась. Клод Фролло тенью оттолкнулся от стены. Каким бы ни было его решение...       Он был прав в глазах своих. Он был прав.