У всех вокруг паралич.
Тлея в ее ладони, ждет вдоха Aroma Rich.
Комната заливается хохотом гомерическим,
в проводе льется похоть и нежное электричество.
Екатерина злится на себя. Хмурится, поджимает губы, и острые ноготки со всей дури впиваются в совсем уже оледеневшую ладонь, раздирая без того тонкую кожу до боли. Теплая кровь медленно стекает тонкой струйкой вниз и капает на блестящую скользкую поверхность, пачкая некогда чистый светло-коричневый паркет грехом. Не добралась. Не смогла. Люди беснуются под высокими дворцовыми окнами, кричат громко и почти истошно, а Катя прикрывает отяжелевшие веки и думает, что все они рано или поздно уйдут. Уйдут только потому, что побоятся замерзнуть насмерть, стоя на пустынной дворцовой площади в декабре месяце. Они возненавидят ее. Возненавидят и непременно начнут бунтовать, потому что императрица помиловала душегубицу. Императрица встала на темную, греховую сторону и, что уж говорить, совсем о том не жалела. Екатерина помнит поток доносов на Салтыкову, осушенное болото в Троицком и лютую ненависть в людских глазах на казни. Катя помнит помутневшие голубые глаза, ледяные руки на своей талии и заветное «Фике», так бездумно слетевшее с обкусанных губ. Катя проклинает себя за слабость и мечется. Катя выбирает второе. — Это безумие! — сенатор позволяет себе неслыханную дерзость и впервые повышает голос в стенах дворца, со страхом и непониманием заглядывая в лед чужих глаз напротив. Екатерина прекрасно понимает и упрямо молчит. Катя выводит дрожащей рукой свою подпись. — Я знаю.В ресницах мог, между — искрится ток,
и как прежде Ее Величество.
И после тебя повсюду пепелище, коль ты неистово хороша
и вид на все две тыщи вольт.
Шелковое платье льется по стройным ногам жидким сусальным золотом; императрица нарочито медленно идет по залу, не всматриваясь в размытые уставшим сознанием лица прибывших на бал гостей, и ей даже на секунду кажется, будто все они — актеры плохого театра, где ничто не имеет значения. Безмолвные и пустые. Картонные. Такие, впрочем, как всегда до этого, но сегодня отчего-то неистово раздражающие; снующие перед глазами туда-сюда фигуры всплывают где-то очень глубоко в памяти, и Катерина молится, чтобы память сегодня ее подвела. Память над Катенькой явно подшучивает. — Вы сегодня неподражаемы, Ваше Величество, — бархатный шепот у самого уха знаком до тошнотворной, щемящей боли под ребрами, и Екатерина тут же останавливается, словно врастая высокими каблуками в скользкий паркет танцевального зала. — Какого черта, Дарья Николаевна? — в горле ее саднит то ли от лютого мороза, то ли от неспособности выговорить дурно известное имя без дрожи. — Прекрати, Фике, — прозвище, до того почти забытое и выброшенное, всплывает в сознании ярким болезненным пятном и перекрывает кислород так быстро, что оскорбление застревает и остается невысказанным гнить где-то в глотке. Катя вытягивается струной под внимательным взглядом. — Я, может, поблагодарить хочу. — Так благодари, — вкрадчиво, словно насмехаясь, чтобы скрыть животный, вполне оправданный страх. В родных голубых глазах помещицы весело пляшут обезумевшие на свободе черти, а полуулыбка, до этого незаметная на покрытых бордовой помадой губах, превращается в нахальный оскал. — Тебе явно есть за что. Салтыкова не сдерживает рвущийся из груди заливистый смех. — Дурная.Но мы оба уже не те и сменили давно по царству.
Нейлон на металл и с ними —
романтику на коварство.
— Я ведь могла казнить тебя, — Катя резко останавливается и дергает женщину за руку на себя, чтобы встретиться в упор с точно такими же лазурными — холодными, но, в отличие от ее собственных, уже до конца замершими. — Не льсти себе, милая, — Дарья смеется в голос и чувствует, как тонкие бледные пальцы с силой сжимаются на запястье до посиневших вен. — Ты проявила слабость, а не милосердие. Музыка с трудом просачивается сквозь частое тяжелое дыхание, и Екатерина, будто в мгновение осознав, судорожно втягивает воздух. Сильные руки все еще по-хозяйски обвивают талию, а Даша, прекрасно считывая реакцию по одному только глубокому откровенному взгляду, сжимает пальцами шелковую ткань. — Вы жестоки, Дарья Николаевна, — одними губами роняет императрица, а в ответ получает лишь беспечное: — Это — не жестокость, — Салтыкова прижимает ее к себе ближе и наклоняется чуть вперед, чтобы оказаться в нескольких сантиметрах от лица. — Это — честность. Катя не спорит. Катя знает, что в этом просто-напросто нет никакого смысла.Смердящее прикасание,
блядское платоничество.
Вода грубая, нежное электричество…
Когда тяжелая дверь за спиной со скрипом закрывается, а чужие ледяные ладони резким движением разворачивают и прижимают к стене, заставляя упереться позвоночником прямо в ровную поверхность, Екатерина почти не соображает. Соображает только, что совсем скоро у нее начнутся огромные проблемы, по дворцу поползут неправдоподобные, на грани идиотизма, слухи, а ей придется придумывать дурацкие отговорки, чтобы не обречь себя на верную смерть. Отговорки, которыми делу уже все равно не поможешь. — Я знаю, о чем ты думаешь, — шепчет Салтыкова, спускаясь губами по шее ниже, оставляя на белоснежной коже отпечатки своей же бордовой помады. — Не дури, Фике. — Они убьют меня, Даш, — императрице кажется, что после этих слов хватка рук на тонкой, сжатой корсетом талии становится еще более крепкой, почти мертвой, и спертый воздух в легкие совсем перестает поступать. — Замолчи, — горячее дыхание приятно опаляет мочку уха, и Екатерина прикрывает глаза, стискивая пальцами кроваво-красный бархат чужого бального платья. — Не посмеют. — Меня пугает твоя уверенность, — она едва слышно смеется и податливо выгибается навстречу чужим требовательным поцелуям, чувствуя внизу живота легкое покалывание. — Убьешь? Дарья вдруг будто бы задумывается, молчит с полминуты, а потом, усмехнувшись, поднимается выше и, встретившись с затуманенным взглядом чистых сапфировых, выдает в приоткрытые губы рваным полушепотом: — Одно твое слово, дорогая, и я их разорву. Катя наивно верит.Все наше прежнее — смежное,
и практически бьет меня ее нежное-нежное электричество.
Когда-нибудь мы сомкнемся, конечно — и все внутри, чисто если теоретически
нежное электричество убьет нас.