— В таком случае, что Вам нужно? — эмоций в его голосе все меньше. Как, впрочем, и глупой надежды на то, что эту женщину вообще получится заставить что-либо сказать. — Она.

Возможно, будь на месте северной ведьмы сейчас тот же Шепс, реакция была бы совсем другой, а глупая обида не ощущалась в груди так остро, но Шепса здесь нет. Зато есть Виктория — абсолютно невозмутимая, с искажающей лицо усмешкой, ненавязчиво пахнущими морем каштановыми волосами и невозможно пронзительными ярко-черными глазами, смотрящими даже не в душу — сквозь.

Сотникова, на самом деле, вполне осознанно врет себе в очень многих вещах — и одна из них заключается в полном отрицании боли. Чужая невыносимая боль Райдос передается физически: тяжестью в груди, бессонницей, пульсацией в висках и дикой ломотой во всех суставах. Вика ведь только на вид непробиваемая, внутри — стеклянный сосуд с невысказанными чувствами, глубокими сомнениями и самыми сокровенными страхами, которые она никому и никогда сознательно не покажет. Даже сейчас. Даже ей.

— Ты меня любила, да? — спрашивает и чуть отстраняется, чтобы, впрочем, тут же беспомощно застыть прямо напротив ее глаз. Глаза у Дашковой не голубые уже, а серые, полностью выцветшие. Она несколько раз моргает, смахивая соль с длинных ресниц, улыбается: — Я люблю.

Дарья никогда не умела открыто о любви, но получалось, на удивление, всегда чертовски прямо и откровенно — кусками плоти от костей. У них с Катей вообще всегда получалось как-то иначе, слишком честно, ведь чувств таких ранее ни к кому не испытывали, а теперь обеим приходилось терпеть неизбежные побочные эффекты.