Четырежды восемь

      Синьора возвращалась из Мондштадта с победой - в той никто не сомневался.       Прежде чем Пьеро известил бы об этом на ближайшем собрании Предвестников, Арлекино узнала из сиротских разговоров, а те - неизвестно откуда. Она учила их добывать информацию. Они и добыли.       Арлекино кривилась, думая, что у Синьоры всё получилось.       Арлекино не сомневалась больше остальных.       Ранним утром, когда небо над столицей Снежной было темно-синим, будто кожа утопленника, вернулась делегация; восьмая Предвестница - во главе: как полагалось победительнице. Сзади её фигуристого силуэта маячили Пиро агенты, Электро молотобойцы и застрельщики, но Арлекино смотрела только на неё.       Она проснулась еще раньше, чем по заснеженной брусчатке застучали женские каблуки и солдатские сапоги - где что, разобрать не трудно. Макияж не стирала с вечера, только подкрасила губы гранатовой помадой.       На лице Синьоры не было ничего, кроме красоты, усталости и кровоточившей раны-ухмылки: такой могли бы улыбаться кобры из белой сумерской пустыни, если бы имели хоть сколько нибудь человеческий рот.       Ничего - значит: ни туши из Фонтейна, ни пудровых жемчужных теней на тонких веках, ни привычного, чуть фуксийного румянца, какой у деревенских снежнийских девок мог быть только от мороза или брюквы, размазанной по лицу.       Синьора была прекрасна без этого: словно сумерская кобра или пошлая скульптура из развалин мертвых цивилизаций. Скульптурам не прикрывали пышных грудей и округлых бедер - зачем? Её платье - лишь попытка в приличность; мало чем отличалось от мраморных старых тряпок.       - Анемо гнозис? - вместо приветствия спросила Арлекино, перегородив дорогу кортежу.       Синьора цокнула язычком; следом фыркнула, сдув кудрявый локон с носа.       - Здороваться не учили?       - Он у тебя?       - Ты сомневалась?       Разговор принялся утомлять, хоть и состоял из четырёх последовательно-напирающих вопросов: возможно, дело было в нескончаемых делах Дома Очага, но о них хотелось думать в последнюю очередь. По крайней мере, стоя перед Синьорой.       Та ловко выудила из бюстье своего платья шахматную фигуру, и Королева засияла божественным голубым, будто само небо, заключенное в маленькой вещице.       Один из солдат сзади смутился. Кто-то ещё - хотел прикрыть глаза еще в тот момент, когда пальцы Синьоры залезли меж грудей, но не успел.       - Не могу поверить, что ты ценишь эту мерзость больше жизни Предвестницы. Даже не спросила, как у меня дела, - она передернула покатым плечом, дав знак своему сопровождению.       Арлекино не верила её притворной обиде.       Синьоре верить - себе дороже.       Утреннюю столицу, ещё не ожившую, пустую от криков с базара и свиста саней по улицам, укрывало снегом, но вот на точёном лице восьмой Предвестницы - ни снежинки: Арлекино думала, это всё Пиро внутри её тела. Такой же Пиро горел и у нее венах, отравлял руки проклятием, но этот - искусственный: Глаз Порчи, придумка Дотторе из останков божеств. Чужой огонь - настоящий.       Будто кристальная Пиро бабочка, что кружила над алтарями для жертвоприношений в лавовых нагорьях Натлана. Арлекино думала, Синьоре стоило бы уродиться там - пьяный весенний Мондштадт ей не подходил: она на родине, как искра в поле одуванчиков - сожжёт и золы не оставит.       Арлекино думала, Пьеро издевался, отправляя её туда.       Арлекино поняла, что не ошиблась, когда Синьора, проходя рядом, задела ее голым плечом.       - Я привезла с родины несколько бутылок отвратительного пойла, которым там гордятся. Приходи вечером, будем плеваться вместе.       Арлекино поняла, что она соскучилась слишком сильно.       ***       Чайльд - милый ребенок, даром, что сумасшедший - едва не выпрыгнул из штанов, когда понял, что настал его звездный час. Командировку в Лиюэ взялся планировать лично, но все знали, что такое дело доверять одному ему нельзя - Чайльд запросто мог накупить на выделенную Панталоне мору побольше оружия, магических артефактов и других мальчишеских побрякушек, забыв, что Фатуи ещё где-то жить.       В частности, ему. И Синьоре; об этом Чайльду никто не сказал.       Арлекино тоже не стала.       Собрание вышло таким же результативным, как игры сирот в ничью.       Пьеро ограничился сухим кивком и еще более высушенными «поздравляю с успешно выполненной миссией» и «Царица в тебе не сомневалась», старикашка Пульчинелла же, не меняя выражений на ветхом лице, - расцеловал туда, куда мог дотянуться, и пообещал закатить самый роскошный банкет, что видела Снежная со времён воцарения Крио Архонта.       Начало положено.       Первый гнозис - первая кровь: лживого божества, вечно пьяного и бессердечного Барбатоса.       Бессердечного, рассмеялась Синьора. Они стояли вдвоём на балконе, утомленные экономическими лекциями Панталоне, которые выносил только Шут: дивиденды от продажи драгоценных камней Снежной, дебиторы, кадастры и другая ерунда.       У Барбатоса теперь нет сердца. Его сердце - подарок Её Величеству.       У него не было сердца, когда погиб Ростам.       Но, как говорили в Снежной, кто старое помянет, тому глаз вон.       Синьора щёлкала пальчиками, обтянутыми черной бархатной перчаткой, - на них загорался огонь и тут же тух, стоило ей захотеть. Арлекино смотрела. Считала. Пять мелких всполохов, даже не подумавших поджечь бархат перчатки; огонь подчинялся воле Предвестницы, как домашний рыжий кот.       Пять - ровно столько им осталось до победы: они увидят перемолотые кости старого мира. Пять - если не считать гнозис самой Царицы, разумеется.       Если всё пойдет так же хорошо, все пять заберет Синьора: её авторитету после успешных «переговоров», закончившихся пинком Барбатоса в живот, нет предела: вся Снежная восхищалась ей.       Мужчины желали, пока их женщины, провонявшие рыбой и гнилыми овощами, тонули в зависти.       - Не захлебнись в своей славе, - мрачно бросила Арлекино, спрятав нос в черном соболином меху на воротнике плаща.       Синьора сидела рядом, заложив ногу на ногу, и наверняка весьма осознанно соблазняла перламутровым бедром. Тьма под подолом платья прятала самое интересное. Спустя столько раз уединения в покоях любой из Предвестниц Арлекино не надоедало, словно Прекрасная Леди была самой желанной куклой девочки-сироты из приюта. Такими куклами Архонтами было запрещено играть - лишь безропотно восхищаться. Их ставили на самые высокие полки, чтобы ненароком не уронить и не разбить.       И даже мальчишки, всегда заинтересованные лишь в бутафорских мечах и деревянных лошадках, глазели, раскрыв рты.       Полки выше, чем та, на которой сейчас стояла Синьора, Её Величество еще не придумала.       - Спасибо, что волнуешься обо мне. Может, всё-таки вернемся и послушаем об агрегировании рынка и макроэкономике Тейвата?       Голос Панталоне еще тёк из приоткрытой балконной двери. Арлекино нервно осклабилась.       - Ну уж нет, мне на сегодня уже хватило. Посидим ещё.       Заполярный дворец возвышался над столицей, будто ледяной великан или груда мёртвого мяса, уже покрывшегося трупными пятнами. Он дышал заговорами и предательствами: дыхание это было гнилостное, трупно-сладкое. Синьора любила, и дышала. Арлекино - думала лишь о последствиях: острый мозг судмедэксперта и юркие мысли шпиона.       Вроде - как втиснуть своего агента прямиком в сёгунат, подготовить почву для захвата Электро гнозиса. Закрытая от всего мира Иназума, подтравленная указом Сакоку и Охотой на Глаза бога, ходила ходуном и была готова развалиться, как грузное тело. В Фонтейне - не лучше; Царица давно предупреждала, что Фурина - беснующаяся сука. Её Величество не ошибалась никогда.       Ну, это ничего... У Арлекино было оружие и против беснующихся сук - спустя годы отношений с Синьорой ей не привыкать.       Синьора, как будто услышав порочащие её честь мысли, щелкнула огоньком перед носом Арлекино.       В последний момент - так, чтобы огонь не подпалил седую прядь - она успела податься назад.       - Совсем сдурела? - голос Арлекино оставался холодным: лезвие стилета.       Синьора пожала плечами.       - Надо было привести тебя в чувство, а то ты изменяешь мне со своими заговорами. Ты же помнишь? Я, ты, мондштадтское вино. Через пару часов. Только дослушаем про макроэкономику.       Арлекино тяжело вздохнула и поднялась со своего места. Жестом, достойным лучших кавалеров Снежной, подала Синьоре руку - и та улыбнулась.       Красная от помады улыбка вновь напомнила порез. В порезе виднелось мясо: волокна, мышцы, желтизна сухожилий. В улыбке - небольшие острые зубки. Идеальные; белые, что сам снег.       Синьора отвергла её жест и поспешила в залу, полную других Предвестников. Арлекино смотрела в чужую нагую спину ровно четыре секунды, а затем зашла следом.       Всё оставшееся собрание думала о том, что мужчины Снежной - от мала до велика: захудалые крестьяне, сильные кузнецы, предприимчивые купцы и скользкие политики - разом возжелали восьмую Предвестницу, явившуюся с победой.       Но возжелать - одно дело.       Другое - пить вино с восьмой Предвестницей сегодня будет она.       ***       Спальня Синьоры была самой жаркой - всё тот же чистый Пиро: не справлялся даже Крио Глаз Порчи. Одновременно - спальня Синьоры была самой восточной среди ледяных коридоров целого этажа дворца, выделенного специально под покои Предвестников.       Одиннадцать.       Арлекино нашла бы восточную дверь даже с завязанными глазами и без конечностей.       Жар струился из-под закрытой двери. Спальня Синьоры была восьмой по счету - это на четыре двери дальше, чем спальня самой Арлекино.       Четыре и восемь. Взаимосвязанные числа, если посмотреть, и была в этом какая-то непонятная Арлекино ирония, какую любила Синьора. По номеру себе любовницу выбрала, что ли. Тот же Капитано гораздо больше тянул на её почившего возлюбленного рыцаря, в то время как Арлекино...       Она - прижатый к горлу клинок предателя. Игры с оружием всегда заводили Синьору. Бывало даже, она не выходила из покоев, пока ее ближайшая слуга - милая нервная девочка лет девятнадцати, она была похожа на воспитанницу Дома Очага, но Арлекино ее не помнила - не приносила ей новое платье, потому что прошлое она изрезала на полоски: те валялись у кровати и напоминали ровно отрубленные щупальца.       Арлекино вспомнила о той ночи и сладко зажмурилась. По ту сторону двери позвали. Когда она зашла, Синьора уже покачивала своим бокалом, инкрустированным сапфировой крошкой и маленькими осколками рубинов. И синее, и красное шли Синьоре.       Подлецу всё к лицу, вспомнила к месту.       - Редкостная гадость, - заключила Синьора, понюхав вино и тут же скривившись.       Арлекино закрыла за собой дверь и присела в кресло напротив; её бокал уже был наполнен и не тронут, видимо, Синьора ждала её сильнее, чем хотела показать.       - Разве так принято отзываться о достояниях своей родины?       Арлекино отпила вино, перед этим взболтнув в своих тонкопалых черных ладонях. Панталоне, который смыслил в вине и дорогих бокалах побольше любого, хотя ещё меньше четверти века назад лакал грязную воду на улицах Лиюэ, говорил, мол, легкие вращения кистью помогают в раскрытии аромата.       Раскрылось вино дешевой отравой, вроде той, что травили слуг в Фонтейне - но она знала, что Синьора ни за что не решилась бы на подобное: слишком уж ей нравились пальцы Арлекино между бедер - да и они, в конце концов, не на балу.       Травили обычно там.       - Моя родина - кусок грязи из-под ногтей, - прошипела Синьора и сжала наманикюренные пальчики на стекле, - Считай, что я ещё мягко выразилась. Как тебе?       - Терпимо. - коротко отозвалась Арлекино.       Она не любила реверансов и книксенов, но иногда без них не выпадало удобного случая выпустить клинок из рукава; это сказалось и на манере речи, многим та напоминала холодный осколок. Клинок, к слову, Арлекино предусмотрительно переложила в бархатистые ножны и лентой обвязала вокруг бедра. Перед Синьорой не скрывалась, но кто знает, из какого угла мог выскочить шпион или предатель - и когда Синьоре взбредет в голову возбудиться от лезвия у горла.       Та, как раз вовремя, шёлково рассмеялась.       - Я соскучилась по твоему голосу, а ты лишаешь меня возможности послушать его дольше. Не ублажишь мое любопытство?       Женщины целовались с мыслью, что отрава, если она и была, осела на губах у обеих. Синьора отстранилась первой; подтерла смазавшуюся помаду средним пальцем.       - Не здесь, я ещё не успела принять ванну.       Арлекино пожала плечами.       Ванная комната в покоях Прекрасной леди отличалась обилием ваз: те были красные с фиолетовыми ветвями глицинии, черные с пошло-красными розами, фарфоровые, стеклянные и эмалевые. Цветочные лепестки гнили от влажности. Арлекино думала о червивых лепестках, снимая платье с чужого тела: неторопливо и выверенно, будто отсчитывала мелочь бедняку. Заостренные ногти подцепили чашечки кружевного бюстгальтера Синьоры - лямок на нём не было, и держался тот на честном слове.       Сама Синьора к тому моменту уже стянула с нее пиджак и мяла небольшую треугольную грудь. Корона, напоминавшая раскрывшую перепончатые крылья летучую мышь, нашла место на низком столике, на который Синьора обыкновенно ставила свечи или рюмки с огненной водой.       Вода набиралась медленно. У Синьоры появилось время вылизать чужие губы, острый подбородок, шею и грудь. Проходясь языком в районе подключичной артерии, она прохрипела, будто задыхалась от отравы или собственных молний-ощущений, Арлекино не стала разбирать:       - Я соскучилась.       Лоно Синьоры напоминало бутон: складки-лепестки, но не те, что уже гнили; клитор-тычинка пылающего цветка; мягкие бедра-цветоложе. В Арлекино романтики мало. Женское влагалище представлялось ей иназумскими крабами-генералами, освежеванными от хитина. Она толкала пальцы глубже - черное в красное, будто цветочная гниль.       Или уголь на белой простыне.       Всё что угодно, только не нежный секс в холодной ванне.       Кончала Синьора обычно бурно, сжимая ляжки и узкую ладонь Арлекино между ними; но, как бы это не выглядело иронично с ее непокорным нравом и обильным словарным запасом, беззвучно - словно язык мог её предать, и предательства этого она страшилась сильнее, чем смерти.       Арлекино, честно говоря, всё равно. Она - каждый раз - невозмутимо обтирала пальцы, мокрые от воды и естественных женских выделений, о полотенце или простынь. Потом её опрокидывали: больными лопатками вниз, кошачьей грацией восьмой Предвестницы.       Она никогда не говорила ни слова против.       Этот раз - не исключение, хотя мрамор ванны, повстречавшийся с позвоночником, был недружелюбным и холодным.       Арлекино всё равно - она думала о червях в лепестках, и о наманикюренных пальчиках между своих ног.       ***       После этого был Лиюэ, Моракс, обманутый Чайльд и сомнительный контракт, в условиях которого разбирались только сам Моракс да Царица. Следом - Иназума.       Удар сёгуна Райден карал беспощадно, как молния или специально лишенный сожаления палач.       Теперь Синьора - не розовые лепестки, а уж тем более не иназумский краб-генерал. Отныне - лишь сухая пригоршня пепла: поместилась бы в одной ладони; даже осколков зубов не осталось, не то что костей.       Сироты в Доме Очага шептались об одном: сироты - маленькие крысы, их языки - змеи. «Восьмая Предвестница мертва». Синьору не убивали ни время, ни старость, ни огонь. Её не брали смерть возлюбленного и ярость Анемо Архонта.       Синьору погубила надменность.       Арлекино закрыла глаза и рассмеялась, когда агенты доложили ей. На похоронах она вежливо-учтиво сыграла холодную скорбь и готовность двигаться дальше во славу Царице - а гроб был воистину царский, правда уж слишком большой для пригоршни: выкованный изо льда и молчаливый.       Арлекино смотрела на него, не слушая заунывной песни Коломбины. Гроб смотрел в ответ. Кристальная Пиро бабочка плясала над крышкой в предсмертной агонии, неясном сигнале, сердечных сокращениях.       Арлекино думала, что больше не будет скучать, ведь по пеплу не тоскуют: его развевают над натланскими реками из лавы, снежнийскими морями.       Арлекино больше не будет скучать: отныне - нет.