The Winds of Winter: Sweetrobin's Fanfiction Project

      В чреве кита царила вечная полночь.       Немые моряки отобрали у него хитон, сандалии и набедренную повязку. На нём не осталось ничего, кроме волос, цепей да струпьев. Когда наступал прилив, морская вода плескалась у его ног, доходя иной раз до гениталий, и снова убывала с отливом. Ступни распухли, превратившись в мягкие бесформенные окорока. Он знал лишь, что находится в какой-то темнице, но не знал где именно, и как долго.       «До этого была другая темница». А между ними — корабль, «Молчаливая». В ночь, когда его перетаскивали, он приметил луну на винно-чёрной поверхности моря, и её ухмыляющееся лицо напомнило ему об Эуроне.       Крысы сновали с темноте, плавали в воде. Во сне они кусали его, и тогда он просыпался и прогонял их, крича и извиваясь. Борода и волосы Эйрона кишели вшами, блохами и червиём. Он чувствовал, как они шмыгают по его коже, и укусы их были просто невыносимы. Цепи были слишком короткими, не позволяя ему почесаться. Кандалы, которыми он был прикован к стене, проржавели от старости и кровавили ему запястья, и когда раны целовал прилив, от боли сводило дыхание. А когда ему всё-таки удавалось заснуть, нахлынувшая тьма поглощала его, и приходили сны… а в них был Урри, и скрип ржавых петель.       Единственный свет в этом сыром мире приходил с фонарями, что приносили посетители, и было это так редко, что от него начали болеть глаза. Безымянный человек с угрюмым лицом приносил еду: жёсткую как деревянная щепа солонину, хлеб, кишевший жуками-долгоносиками, да склизкую вонючую рыбу. Эйрон уминал всё и хотел ещё, хоть в половине случаев всё съеденное и выходило вскорости вместе с рвотой. Приносивший еду был смугл, угрюм и нем. Эйрон не сомневался, что у него не было языка. Так уж было заведено у Эурона.       Когда немые уходили, свет они уносили с собой, и мир снова сводился к сырой темноте, пропахшей илом, да плесенью, да его собственными испражнениями. Иногда Эурон самолично наведывался к нему. Бывало, проснувшись, Эйрон обнаруживал, что брат стоит над ним с фонарём в руке. Однажды на борту «Молчаливой» тот повесил фонарь на брус и налил им обоим вина.       — Выпей со мной, братец, — сказал он тогда.       Той ночью на нём был чешуйчатый панцирь и плащ из кроваво-красного шёлка. Повязка на его глазу была из красной кожи, а губы его были синими.       — Зачем я здесь? — прокаркал Эйрон. Его губы были покрыты коростой, голос звучал хрипло, — Куда мы плывём?       — На юг. За победами, добычей и драконами.       «Это безумие».       — Моё место на островах.       — Твоё место там, где я захочу. Я твой король.       — Чего ты хочешь от меня?       — А что ты можешь такого предложить, чего у меня ещё не было? — Эурон ухмыльнулся, — Я оставил острова в руках старого Эрика Айронмейкера и скрепил его верность браком с нашей милой Ашей. Я не мог допустить, чтоб ты проповедовал против его власти, вот и взял тебя с собой.       — Отпусти меня. Так повелевает бог.       — Выпей со мной. Так повелевает твой король.       Эурон сгрёб в охапку спутанные чёрные космы жреца, оттянул его голову назад и поднял к его губам чашу. Но то, что полилось оттуда ему в рот, вином не было. Это было что-то густое, вязкое, и с каждым глотком вкус его будто менялся. Вот оно горькое, вот солёное, а вот уже сладкое. Когда Эйрон попытался выплюнуть, брат сжал хватку и влил ещё больше ему в глотку.       — Вот так вот, жрец. Глотай. Это вино чародеев, оно слаще этой твой морской воды, и правды в нём больше, чем во всех богах на земле.       — Проклинаю тебя! — выдавил из себя Эйрон, когда чаша наконец опустела. Жидкость стекала по подбородку в его длинную чёрную бороду.       — Если б я вырывал язык у каждого, кто проклинал меня, я был сшил из них плащ.       Эйрон откашлялся и плюнул в него. Плевок попал брату на щёку и повис там, чёрный как клей и блестящий. Эурон вытер его указательным пальцем, и облизал палец дочиста.       — Ночью к тебе придёт твой бог. Какой-то бог уж точно придёт.       Когда Мокроголовый заснул, обмякнув в своих оковах, он услышал скрип ржавых петель.       — Урри! — крикнул он.       Тут не могло быть ни петель, ни двери, ни Урри. Его брат Урригон был уже давно мёртв, но вот он предстал перед ним. Одна рука его раздулась и почернела, кишела червями, но это был по-прежнему Урри, по-прежнему мальчик, не старше, чем в день своей смерти.       — Знаешь, что ждёт на дне морском, братец?       — Утонувший Бог, — ответил Эйрон, — Водяные чертоги.       Урри покачал головой.       — Черви… Тебя ждут черви, Эйрон.       Когда он рассмеялся, его лицо стало слезать, и жрец увидел, что это был никакой не Урри, а Эурон, но теперь был скрыт его насмешливый глаз. Теперь он явил миру свой кровавый глаз, тёмный и ужасающий. Облачённый с головы до пят в панцирь из ониксово-чёрной чешуи, он восседал верхом на кургане из почерневших черепов, у ног его резвились карлики, а позади пылал лес.       — Кровоточащая звезда возвестила конец времён, — провозгласил Эйрону, — Наступили последние дни, когда мир будет разрушен и создан заново! Из могил и погребальных ям родится новый бог!       Затем Эурон поднял к губам большой рог и подул в него, и драконы, кракены и сфинксы слетелись под его начало и склонились перед ним.       — Преклони колено, братец, — приказал Вороний Глаз, — Я твой король, и я твой бог. Восславь меня, и я возвышу тебя до своего жреца.       — Никогда. Безбожник не может сидеть на Морском Троне!       — Да зачем мне этот холодный чёрный камень? Братец, взгляни-ка снова, посмотри, на чём я сижу.       И Эйрон Мокроголовый взглянул. Курган из черепов исчез. Теперь под Вороньим Глазом был металл: высоченное кривое сиденье из бритвенно-острого железа, сплошные зубцы, да клинки, да обломки мечей, и кровь капала с каждого лезвия.       На остриях подлиннее были насажены трупы богов. Здесь была Дева, были и Отец с Матерью, и Воин был, и Старица, и Кузнец… даже Неведомый, и тот здесь был. Рядом обвисли и чудные заморские боги всевозможных видов: Великий Пастырь и Чёрный Козёл, трёхголовый Триос и Бледное Дитя Баккалон, Владыка Света и бог бабочек с Наата. И здесь же, зелёный и раздувшийся, полусъеденный крабами, вместе со всеми остальными гнил и Утонувший Бог, с волосами, всё ещё мокрыми от морской воды. Затем Эурон Вороний Глаз снова расхохотался, и жрец с криком проснулся в утробе «Молчаливой». По его ноге стекала струйка мочи.       Это был всего лишь сон, морок, порождённый гнусным чёрным вином.       Последним, что Мокроголовый помнил ясно, было вече. Капитаны ещё только поднимали Эурона на плечи и принимались славить как своего короля, а жрец уже без шума улизнул в поисках своего брата Виктариона.       — Богохульства Эурона навлекут гнев Утонувшего Бога на всех нас, — предупредил он.       Но Виктарион лишь упрямо настаивал, что раз бог возвысил Эурона, то богу его и низвергать.       «Он ничего делать не будет», понял жрец, «Придётся мне». Вече избрало королём Эурона Вороньего Глаза, но вече составлялось из людей, а люди — штуки слабые и глупые, слишком уж падкие на золото да враньё. «Это я их созвал сюда, к Костям Нагги в Чертоге Серого Короля. Я призвал их собраться, чтоб избрать праведного короля, а они согрешили в пьяном угаре». Теперь ему было и исправлять то, что они натворили.       — Эурона возвысили капитаны и короли, а низвергнет его простой народ, — пообещал он тогда Виктариону, — Я сам отправлюсь на Большой Вик, на Харлоу, на Оркмонт и на Пайк. Каждый город, каждая деревня да услышат моё слово! Безбожник не может сидеть на Морском Троне!       Расставшись с братом, он отправился искать успокоения в море. Несколько его утопленников хотели было последовать за ним, но Эйрон резкими словами отослал их. Ему не хотелось ничьего общества, кроме божьего. На берегу, где на каменистой отмели стояли в ряд корабли, солёная чёрная волна билась, пенясь, о полускрытую в песке кряжистую скалу. Вода, в которую он вошёл, была ледяной, но Эйрон не чурался ласки своего бога. Волны одна за другой колотились о его грудь, силясь сбить его с ног, но он забирался всё глубже и глубже, пока волны не начали переваливаться через его голову. Вкус соли на его губах был слаще любого вина.       Смешиваясь с далёким гулом песен и празднеств с берега, до слуха жреца доносился слабый скрип ладей, садящихся на отмель. Он слышал плач и стенания ветра. Он слышал грохот волн — это молот его бога звал его на битву. Там и тогда Утонувший Бог снова пришёл к нему, голос его хлынул из глубин моря. «Эйрон, слуга мой усердный и верный, ты должен поведать железнорождённым, что Вороний Глаз не настоящий король, что Морской Трон по праву принадлежит… принадлежит…».       Не Виктариону. Виктарион предложил себя капитанам и королям, и те отвергли его. И не Аша. В сердце своём Эйрон всегда любил Ашу больше всего из детей своего брата Бейлона. Утонувший Бог благословил её душой воина и мудростью короля, — но также и проклял её женским телом. Железными островами никогда не правила женщина. Не следовало ей выдвигаться. Ей следовало поддержать Виктариона, прибавить свою силу к его силе.       Пока он мёрз в море, он пришёл к выводу, что не всё ещё потеряно. Если Виктарион возьмёт Ашу в жёны. тогда они смогут править вместе, как король и королева. В древности у каждого острова было по каменному королю и солёному королю. Так пусть же старый закон вернётся.       Полный пламенной решимости, Эйрон Мокроголовый выбрался на берег. Он низвергнет Эурона не мечом и не секирой, но силою своей веры. Осторожно ступая по камням, он на миг остановился, чтобы убрать из глаз налипшие на лоб чёрные волосы.       И именно тогда его схватили они — немые, что следили за ним, поджидали его, преследовали его на суше и в воде. Его рот накрыла рука, и что-то твёрдое ударило его по затылку.       Когда Мокроголовый снова открыл глаза, он был закован в кандалы во тьме. Затем была лихорадка, и привкус крови во рту, когда он уже дёргался в цепях в утробе «Молчаливой». Человек слабей его рыдал бы, Эйрон Мокроголовый же молился, молился наяву, молился во сне, молился даже в лихорадочном бреду. «Мой бог меня испытывает. Я должен быть сильным. Я должен быть верным».       Однажды, ещё в предыдущей темнице, вместо немых Эурона еду ему принесла женщина. Это была молоденькая девочка, грудастая и смазливая, одетая как леди с зелёных земель. В свете фонаря её вид был прекраснейшим зрелищем, что он когда-либо видел.       — Женщина, — выговорил он, — Я божий человек. Я повелеваю тебе освободить меня.       — Ой, я не могу! — ответила она, — Я принесла тебе еду. Овсянку и мёд.       Она села рядом на стул и покормила его с ложки.       — Что это за место? — спросил он между ложками.       — Замок моего лорда-отца на Дубовом Щите.       Щитовые острова. Тысяча лиг от дома.       — А ты кто такая, дитя?       — Фалия Флауэрс, незаконнорожденная дочь лорда Хьюэтта. Я стану солёной женой короля Эурона. Стало быть, мы с тобой породнимся.       Эйрон Мокроголовый поднял глаза, встретился с ней взглядом. Его покрытые коростой губы были заляпаны овсянкой.       — Женщина, — его цепи звякнули при движении, — Беги! Он сделает тебе больно. Он тебя убьёт.       Она рассмеялась:       — Глупенький, не сделает он этого. Я его любовь, его леди. Он мне подарки дарит, столько подарков! Шелка, меха, бриллианты! Он называет их тряпьём и галькой!       Вороний Глаз просто не ценит подобные вещи. Это, среди прочего, и влекло так к нему других людей. Большая часть капитанов забирала львиную часть добычи себе, а Эурон себе почти ничего не брал.       — Он мне отдаёт любое платье, какое захочу! — радостно щебетала девчушка, — Мои сёстры заставляли меня прислуживать им за столом, а Эурон заставил их прислуживать всему залу голышом! Зачем бы он стал это делать, если не из любви ко мне? — она положила руку на живот и разгладила ткань платья, — Я дам ему сыновей. Столько сыновей ему дам…       — У него уже есть сыновья.       — Ублюдки и полукровки, вот как Эурон говорит. Он поклялся, что мои сыновья будут идти прежде них, поклялся твоим Утонувшим Богом!       Эйрону хотелось оплакать её. «Кровавыми слезами», подумал он.       — Ты должна передать сообщение моему брату. Не Эурону, — Виктариону, лорду-капитану Железного флота. Понимаешь, о ком я?       Фалия отстранилась от него.       — Да, — ответила она, — Но передать ему я ничего не смогу. Он уплыл.       — Уплыл? — это, пожалуй, был самый жестокий удар, — Куда уплыл?       — На восток, — сказала она, — Со всеми кораблями. Он должен привезти в Вестерос драконью королеву. Я буду солёной женой Эурона, но у него должна быть и каменная жена, королева, которая будет править все Вестеросом вместе с ним. Говорят, красивей её нет никого в целом мире, и у неё есть драконы. Мы с ней будем как сёстры!       Эйрон Мокроголовый её едва слышал. Виктариона здесь нет, он на другом конце мира, или вообще умер. Нет, Утонувший Бог несомненно испытывал его на прочность. Это был ему урок. Не доверяйся людям. «Только вера сможет спасти меня сейчас».       В ту ночь, когда прилив ворвался в его тюремную камеру, он молился о том, чтобы вода поднималась всю ночь и окончила его страдания. «Я был твоим усердным и верным служителем», молился он, ёрзая в своих цепях. «Так вырви же меня из рук моего брата и забери под воду, усади меня там рядом с собой». Но спасение не пришло. Пришли только немые моряки, которые расковали его кандалы и поволокли по длинной каменной лестнице к «Молчаливой», стоящей на холодном чёрном море.       А несколько дней спустя, когда её корпус трясся в объятиях очередной бури, к нему снова спустился Вороний Глаз с фонарём в руке. В другой реке на сей раз был кинжал.       — Всё молишься, жрец? Твой бог тебя покинул.       — Ты ошибаешься.       — Это ведь я приучил тебя молиться, маленький братец. Иль забыл? Я захаживал к вам в спальню по ночам, когда, бывало, выпил лишку. Ты делил комнату с Урригоном на вершине Морской башни. Я из коридора слышал, как ты молился. Мне всегда интересно было: ты молился, чтоб я тебя выбрал, или чтоб не тебя?       Эурон прижал нож к горлу Эйрона.       — Молись мне. Умоляй меня прекратить твои страдания, и я это сделаю.       — На это даже ты не осмелишься, — ответил Мокроголовый, — Никто не проклят больше, чем убийца родичей.       — И всё же, я ношу корону, а ты гниёшь в цепях. Как твой Утонувший Бог это позволяет, если я убил троих своих братьев?       Эйрон так и уставился на него:       — Троих?       — Ну, это если единокровных считать. Помнишь малыша Робина? Несчастное было создание. Помнишь, какая у него была большая голова, какая она была мягкая? Он только и умел, что хныкать и усираться. Он у меня был второй. Первым был Харлон. Мне всего-то нужно было зажать ему нос. Серая хворь превратила его рот в камень, так что он не мог даже закричать. Но его глаза стали такими безумными, когда он умирал. Они молили меня. Когда жизнь покинула их, я вышел наружу и поссал в море, ожидая, чтоб бог поразил меня. И ни один не поразил. А, и Бейлон был третьим, но это ты и так знал. Сам я этого сделать не мог, но это моя рука столкнула его с моста, — Вороний Глаз прижал кинжал сильнее, и Эйрон почувствовал, как по шее потекла струйка крови, — Если уж Утонувший Бог не сразил меня за убийство троих братьев, с чего он будет дёргаться из-за четвёртого? Потому что ты его жрец? — он отступил и убрал кинжал, — Нет, этой ночью я тебя убивать не буду. Святой человек со святой кровью. Эта кровь может мне пригодиться… потом. А пока, ты приговариваешься к жизни.       «Святой человек со святой кровью», подумал Эйрон, когда его брат поднимался обратно на палубу. «Он насмехается надо мной и над моим богом. Убийца родичей. Богохульник. Демон в человеческом обличье». Той ночью он молился о смерти брата.       Уже во втором подвале в его страданиях к нему стали присоединяться другие святые люди. На троих были сутаны септонов зелёных земель, на одном — красное одеяние жреца Рглора. Последний едва походил на человека. Обе руки у него были обожжены до кости, а лицо представляло из себя жуткое обугленное, почерневшее нечто с двумя слепыми глазами, невидяще двигавшимися над сочившимися гноем щеками. Он умер в течение нескольких часов после того, как его приковали, но немые моряки оставили тело дозревать ещё на три дня.       Последними были два чародея с востока, с бледной как поганки кожей, и губами пурпурно-синими, похожими на синяки. Оба были такими исхудалыми и оголодавшими, что только кожа да кости оставались. У одного не было ног. Немые повесили его на балке. «Прей!», кричал он, качаясь туда-сюда, «Прей, Прей!». Может, то было имя демона, которому он поклонялся.       «Утонувший Бог хранит меня», сказал себе жрец, «Он сильней ложных богов, которым поклоняются все остальные, сильнее их чёрного колдовства. Утонувший Бог меня вызволит».       В моменты, когда рассудок был при нём, Эйрон гадал, зачем Вороний Глаз собирал жрецов, — но он не думал, что ответ ему бы понравился. Виктарион уплыл, и с ним ушла надежда. Утопленники Эйрона наверняка думали, что Мокроголовый скрывается где-нибудь на Старом Уике, или Большом Уике, или на Пайке, и гадали, когда же он наконец появится и начнёт проповедовать против безбожного короля.       А в лихорадочных снах его посещал Урригон. «Ты мёртв, Урри», думал Эйрон, «Засыпай, дитя, и не тревожь меня боле. Скоро я к тебе присоединюсь».       Пока Эйрон молился, безногий чародей издавал странные звуки, а сотоварищ его с жаром балакал что-то на своём странном восточном языке, и не понять было жрецу, молят ли они о пощаде или же бросаются проклятиями. Септоны время от времени тоже издавали какие-то тихие звуки, но слов было не разобрать. Эйрон подозревал, что им вырезали языки.       Когда Эурон снова пришёл, его волосы были зачёсаны назад со лба, а губы от синевы казались почти чёрными. Короны из плавника на нём не было. Вместо неё он носил железную корону с зубцами из акульих клыков.       — То, что мертво, умереть не может, — с жаром провозгласил Эйрон, — Ибо тот, кто вкусил смерть однажды, уже не убоится. Он умер, но возродился сильнее, чем прежде, сталью и пламенем.       — Ты тоже так можешь, братец? — поинтересовался Эурон, — Думаю, что нет. Думаю, что если я тебя утоплю, то ты так и останешься утопленником. Все боги — враньё, но твой просто-напросто смехотворен. Бледное белое подобие человека, с раздувшимися и переломанными конечностями, волосы его болтаются в воде, пока его лицо объедают рыбы. Что за дурак будет такому поклоняться?       — Он и твой бог тоже, — настоял Мокроголовый, — И когда ты умрёшь, он будет сурово судить тебя, Вороний Глаз. Ты проведёшь вечность в теле морской улитки, ползая на брюхе и питаясь дерьмом. Раз не боишься пролить родню кровь, перережь мне горло и покончим с этим. Твоё сумасшедшее бахвальство меня утомило.       — Убить, моего родного маленького братца убить? Мою родную кровинушку, из чресел Квеллона Грейджоя рождённую? А кто тогда разделит со мной мои триумфы? Победа всегда слаще, когда близкий человек с тобою рядом.       — Победы твои ничего не стоят. Тебе не удержать Щиты.       — А зачем мне их удерживать? — в свете фонаря блестел улыбчивый глаз его брата, голубой, наглый и полный злобы, — Щиты своё отслужили. Одной рукой я их взял, а другой подарил. Великий король должен быть щедрым, братец. А удерживают их пускай их новые лорды. Слава завоевателя этих скал навеки моя. А когда их отвоюют обратно, поражение будет на совести тех четверых дураков, которые так радостно приняли у меня эти дары, — он придвинулся ближе, — Наши ладьи рыщут вверх по Мандеру и по всему побережью, вплоть до Арбора и пролива Редвинов. Старый закон, братец.       «Безумие».       — Освободи меня, — скомандовал Эйрон Мокроголовый своим самым суровым голосом, — иль навлеки на себя гнев божий!       Эурон достал резную деревянную бутыль и каменную чашу.       — Мне кажется, ты пить хочешь, братец, — сказал он, наливая, — Тебе надо глотнуть немножко вечерней тени.       — Нет, — Эйрон отвернулся, — Я сказал, нет.       — А я сказал, что да.       Эурон оттянул его голову назад за волосы и снова залил ему в рот мерзкую жидкость. Хоть Эйрон и закрыл рот, и дёргался как мог туда-сюда, в конце-концов ему пришлось глотать, чтоб не подавиться.       Во второй раз грёзы были ещё хуже. Он увидел ладьи железнорождённых, потерявшие управление, пылающие в кипящем кровавом море. Он снова увидел брата на Железном Троне, но Эурон больше не был человеком. Больше он теперь походил на осьминога, на чудище, порождённое кракеном из морских глубин, с копошащимися щупальцами вместо лица. Рядом с ним стояла тень в женском обличье, длинная, высокая, жуткая, и бледное пламя пылало в её руках. Карлики возились им на потеху, мужского пола и женского, голые и уродливые, они сплетались в плотских утехах, кусали и рвали друг друга когтями, а Эурон и его спутница смеялись, смеялись, смеялись…       Ещё Эйрону снилось, что он тонет. Нет, ему грезилось не блаженство, что несомненно ждало в Водных чертогах Утонувшего Бога, а известный даже самым верным ужас, когда вода наполняет рот, нос, лёгкие, и невозможно сделать вдох. Три раза Мокроголовый просыпался, и каждый раз оказывалось, что это не пробуждение, а всего лишь новый сон.       Но, в конце концов, пришёл день, когда распахнулась настежь дверь темницы, и внутрь, разбрызгивая воду, вошёл немой моряк, но без еды. Вместо неё в одной руке у него было кольцо с ключами, а в другой фонарь. Свет от него был такой яркий, что на него и взглянуть нельзя было, и Эйрон испугался того, что это могло значить. Яркий и жуткий, вот какой он был. «Что-то изменилось. Что-то случилось».       — Тащите их сюда, — послышался смутно знакомый голос, — Да поживее, вы же его знаете.       «О, это точно. Ещё с тех пор, как я был мальчишкой».       Один из септонов, когда немые расковывали его, издал какой-то испуганный звук, будто пытался заговорить, да сам же чуть и не подавился им. Безногий чародей пялился в чёрную воду, губы его двигались в беззвучной молитве. Когда принялись за самого Эйрона, тот пытался сопротивляться, но силы покинули его тело, и после первого же удара он затих. Ему расковали запястье, затем другое. «Свободен», сказал он себе, «Я свободен».       Но стоило ему сделать шаг, как его ослабевшие ноги подогнулись. Никто из узников не был в состоянии идти. В конце концов, немым пришлось позвать на подмогу своих сотоварищей. Двое из них подхватили Эйрона под руки и потащили вверх по спиральной лестнице. Ступни при подъёме бились о ступеньки, и острая боль ударяла вверх по ногам. Жрец закусил губу, чтоб не закричать. Чародеев он слышал прямо за собой. Рыдающие и пыхтящие септоны замыкали шествие. С каждым поворотом лестницы ступени становились всё светлее, и наконец в левой стене появилось окошко. Это была всего лишь узкая прорезь в камне, не шире ладони, но достаточно широкая, чтоб пропускать луч света.       «Такой золотой», подумал Мокроголовый, «такой прекрасный».       Когда жреца протаскивали по лестнице через этот лучик света, он почувствовал тепло на своём лице, и по щекам его потекли слёзы. «Море. Я чую море. Утонувший Бог не оставил меня. Море исцелит меня! То, что мертво, умереть не может, а лишь восстаёт вновь, сильнее и крепче, чем прежде…».       — Несите меня к воде, — приказал он, будто всё ещё был на Железных островах, окружённый своими утопленниками. Но немые подчинялись его брату, и не обратили на него внимания.       Они тащили его вверх по ступеням, потом по освещённой факелами галерее, и наконец он попал в угрюмый чертог с каменными стенами, с потолочных балок которого свисала, покачиваясь и медленно поворачиваясь туда-сюда, дюжина мёртвых тел. Прямо под трупами распивала вино дюжина эуроновых капитанов. В центре стола сидел Левша Лукас Кодд, напяливший вместо плаща тяжёлый шёлковый гобелен. Рядом с ним сидел Рыжий Гребец, затем Остролицый Джон Майр, Каменная Рука и Роджин Солёнобородый.       — Что за мертвецы? — осведомился Эйрон.       Язык ворочался так неохотно, что получился лишь заржавелый шёпоток, будто мышь воздух испортила.       — Лорд этого замка да его семейство, — голос принадлежал Торвольду Бурозубому, одному из капитанов брата, почти такой же нечисти, как и сам Вороний Глаз.       — Свинки, — отозвалась ещё одна нечисть, та, которую звали Рыжим Гребцом, — Это ихний был островок. Скала около Арбора. Они имели наглость угрожающе хрюкать на нас. Редвины хрю, Хайтауэры хрю, Тиреллы хрю-хрю-хрю!». Мы их в пекло и послали, пускай там повизжат.       «Арбор». С тех пор, как Утонувший Бог даровал ему вторую жизнь, от Железных островов Эйрон Мокроголовый ещё ни разу так не отдалялся. «Я не там, где мне нужно быть. Здесь мне не место. Я должен быть со своими утопленниками, должен вместе с ними проповедовать против Вороньего Глаза».       — Ну что ваши боги, хорошо они с вами там в темноте обращались? — поинтересовался Левша Лукас Кодд.       Один из чародеев прорычал что-то на своём уродливом восточном языке.       — Проклинаю вас всех, — ответил Эйрон.       — Твои проклятия здесь бессильны, жрец, — сказал ему Левша Лукас Кодд, — Вороний Глаз досыта накормил твоего Утонувшего Бога жертвами, он аж потолстел весь. Слова это ветер, но кровь — вот это сила. Мы морю отдали тысячи человек, и оно одарило нас победами!       — Считай, что на тебя благодать сошла, Мокроголовый, — сказал Каменная Рука, — Ты возвращаешься к морю. На нас ползёт редвинский флот. Когда они Дорн огибали, то плыли против ветра, но теперь они рядом, и Старуха из Староместа так расхрабрилась по этому поводу, что теперь сыновья Лейтона Хайтауэра вылезают из залива Шёпотов, надеясь напасть на нас сзади.       — Ты-то знаешь, каково это, когда на тебя нападают сзади, да? — заржал Рыжий Гребец.       — На корабли их, — приказал Торвольд Бурозубый.       Вот так Эйрон Мокроголовый возвратился к солёному морю. На пристани у замка стояла дюжина кораблей, ещё вдвое больше было на отмели. На их мачтах реяли знакомые знамёна: кракен Грейджоев, кровавая луна Винчей, боевой рог Гудбразеров. Но на кормах их были знамёна, которые жрец раньше никогда не видел: красный глаз с чёрным зрачком под железной короной, поддерживаемой двумя воронами.       За ними на безмятежной бирюзовой глади стоял целый флот торговых кораблей. Коги, каракки, рыбацкие лодки, один ког громадных размеров, похожий на раздувшуюся свиноматку и размером с морского левиафана. «Боевая добыча», понял Эйрон.       Эурон Вороний Глаз стоял на палубе «Молчаливой», облачённый в чёрный чешуйчатый доспех, какого Эйрон до этого никогда в жизни не видывал. Он был тёмным словно дым, но Эурон носил его с такой лёгкостью, будто это был тончайший шёлк. Края чешуек были отделаны красным золотом и сверкали при движении. В фактуре металла виднелись разные узоры: завитки, глифы, магические символы, выведенные прямо в стали.       «Валирийская сталь», понял Мокроголовый, «У него доспех из валирийской стали». Во всех Семи Королевствах ни у одного человека не было доспеха из валирийской стали. Такие вещи были известны четыре сотни лет назад, ещё до Рока, но уже тогда они стоили целое королевство.       Эурон не лгал. Он и правда был в Валирии. Неудивительно, что он сошёл с ума.       — Ваше Величество, — сказал Торвольд Бурозубый, — Я привёл жрецов. Что хотите с ними делать?       — Привяжите их к носам кораблей, — приказал Эурон, — Брата моего на «Молчаливой». Одного возьми себе. Других пусть в кости разыграют, по одному на корабль. Пускай они ощутят брызг волн, поцелуй Утонувшего Бога, мокрый и солёный.       В этот раз немые моряки не потащили его в трюм. Вместо этого они привязали его к носу «Молчаливой» рядом с носовой фигурой — обнажённой девой, стройной и сильной, с распахнутыми объятиями и ветром в волосах… и без рта под носом.       Они крепко привязали Эйрона Мокроголового кожаными путами, которые сжимались при намокании, облачённого лишь в свою бороду да набедренную повязку. Вороний Глаз отдал приказ; подняли чёрный парус. отдали швартовые, и под медленный бой барабана «Молчаливая» отошла от берега. Её вёсла поднимались, опадали и снова поднимались, вспенивая воду. Замок над ними пылал, огонь рвался из распахнутых окон.       Когда они отдалились от берега, Эурон вернулся к нему.       — Братец, — сказал он, — Похоже, тебе одиноко. У меня для тебя подарочек.       Он махнул рукой, и двое его бастардов приволокли женщину, которую привязали к носу по другую сторону от фигуры. Как и безротая дева, она была голой, её гладкий животик только-только начал округляться из-за ребёнка, которого она носила в чреве, а щёки её были красны от слёз. Она не сопротивлялась, когда юнцы стягивали её путы. Её лицо было скрыто волосами, но Эйрон узнал её.       — Фалия Флауэрс, — сказал он ей, — Крепись, девочка! Скоро всё закончится, и мы будем вместе пировать в водных чертогах Утонувшего Бога!       Девчонка подняла голову, но ничего не ответила. Мокроголовый понял, что ей вырезали язык. Он облизал губы, и ощутил на них привкус соли.