Ка(Лечить)

— Ебать. И вот он здесь. Эвтида салютует Амену почти пустой бутылкой и театрально затягивается. Сигарета явно —какая по счёту? — живые цветы в её волосах смиренно опали и на всякий случай отбросили большую часть лепестков. А ведь она сбежала из церкви меньше часа назад. Ровно такое время ей понадобилось, чтоб из вполне зажиточного квартала приёмных родителей примчаться в поганый райончик, где она провела детство и большую часть юности. Теперь сидит вот на крыльце своего бывшего дома в свадебном платье и фате. Хлещет самое дешёвое пиво и курит одну за другой. Амен искренне хочет верить, что это обычная сигарета. От «косяка» Эвтиду выносит так, что тушите свет. Хотя в темноте ей ещё хуже — то Анубис привидится, то Осирис. Он даже жалеет, что помог ей устроиться учиться именно на кафедру «Мифологии и Египтоведения», хотя из тех вариантов, что предлагались… Пусть лучше боги мерещатся, чем она набросится на какое-нибудь неповинное дитя на продлёнке или его нерадивую мамашу. — Это обычная сигарета, — у неё заплетается язык. Что ж, неприятно признавать свою ошибку в сотый раз, но — так случается, если долго смотреть в бездну, бездна начинает смотреть в тебя. Неясно, кто из них двоих большая бездна, но то, что он затянул с реабилитацией… Амен едва сдерживает смешок. Затянул — слабо сказано. Когда они познакомились в центре помощи трудным подросткам, Эвтиде едва исполнилось шестнадцать. Теперь ей двадцать два. И, скажите на милость, что здесь забыл её бывший терапевт? Верно, подопечной нужно поболтать с кем-то, объяснить какого чёрта она свинтила с собственной свадьбы и набухивается на ступеньках, где умирала её избитая мать. Тушь размазалась по её щекам, смылась практически, новые слёзы, падающие на дотлевшую сигарету — прозрачные. Заметив, куда он смотрит, Эвтида яростно трёт глаза кулаками: — Что ты уставился? Что ты вообще здесь делаешь? Тебе разве повышение не предложили? — Решил убедиться, что ничего не учудишь, дурная. — Обломись! — она выставляет средний палец и улыбается безумно немного. — Чего ещё было ожидать от экземплярчика вроде меня? Ну, давай, звони моим родителям, в полицию, в Букингемский дворец не забудь, какое, мать его драть, событие! — Я мог бы позвонить Исману, — Амен задумчиво вынимает мобильный телефон. — Вот уж кто точно с ног сбился, выискивая тебя по городу, неужели так и не показала ему этот дом? Чёрт тебя дери, Эва, это ведь было частью терапии — поделиться страхом с тем, кому по-настоящему доверяешь. — Я жалею, что показала его тебе, — Эвтида запрокидывает бутылку, вытрясая в рот остатки пива. — Валяй, звони, напугал. Только знаешь что, инспектор — хотел бы позвонить, хрена лысого сам бы сюда притащился. Исман на дух тебя не переносит. Кое чем я с ним поделилась. Амен досадливо морщится. Поэтому он и не работает со взрослыми, слишком много жизненного опыта, который они так и норовят навесить на специалиста. Эвтида, правда, в своё время сократила его объяснения причин до ёмкого «ссыкло». — Я не позвонил ему, чтобы он не видел снова пьяную разболтанную девицу, кроющую матом всё, что видит и не несущую за себя ответственности. Это — в точку. Её губы сжимаются в узкую линию, а в глазах вспыхивает пламя ненависти и боли. Амен выдержит. Он с ней это проходил. Например, когда полтора года назад озвучил, что их сеансы прекращаются, ведь она полностью готова к самостоятельному выходу в социум и вполне может закрутить роман с тем симпатичным терапевтом из соседнего отделения. — Я не прошу со мной возиться, — она швыряет в него пустой бутылкой. Мазила. Хватается за сигареты, но откладывает пачку — там есть ещё штук пять и одна — на удачу. Её кулак опускается на ступеньку, снова и снова, пока удары не входят в ритм со словами: — Я не просила забирать из приюта и строить из меня ебаную Мелани Уилкс, я — это я. Посмотри — она разводит руками. — Я родилась и выросла в этой дыре, ничего нельзя поменять. — Конечно, — он копирует её жест, разводя руки, так ещё и крутится на месте. — Это очень удобно, да, Эва, быть вечной жертвой обстоятельств, которые, блядь, от тебя даже не зависели! Твой отец был алкоголиком и придурком, потому что выпивал в день по три галлона пива, а твоя мамаша — искала ему деньги на выпивку, вместо того, чтобы бежать со своим ребёнком. Она бы умерла именно так, как умерла — это был вопрос времени. И какого чёрта, ты на себя продолжаешь навешивать ответственность за взрослую тётку, что предпочла жизнь вялому члену? — Заткнись! — Эвтида поднимается держась за перила крыльца. Да, бутылочка, едва не разбившая ему голову, точно не первая. И это — за час. — Не смей так говорить о моей матери, ублюдок! — Твоя мать, — Амен шагает к ней сам, на всякий случай готовясь отбиваться от острых ногтей, метящих в глаза. — Ждёт тебя дома, вместе с отцом, братом и женихом. Им — не всё равно, Эва, прекрати жалеть только себя… — А я и жалею их! — она визжит так, что уши закладывает, чуть не наворачивается со ступенек и он ловит, куда деваться, правда тут же отпихивает подальше. — Позиция жертвы? Этим ты мне мозги пять лет ебал? Я заняла позицию жертвы, да? Так вот потому что я не хренова жертва я — здесь, а не сосусь на камеру с парнем, фотки которого мои родители уже на каминную, мать её, полку выставили, на которого мой брат молится, а все его пациенты готовы присоединиться к этому культу в любой момент, только свистни. Поэтому я не с парнем, который меня на горный курорт вывез, я ж сказала, что никогда не каталась на лыжах. Вот — лыжи, вот — первый, сааамый нежный и любовный секс. Он бы обожал наших детей, троих, пятерых, да Господи Боже, он бы повязывал нашей собаке колпак Санты на Рождество. Чёрт, — она оседает на землю. На белое платье — глядеть страшно. — И всё это ещё возможно, — Амен подмечает, как торопливо колышатся шторы на верхних этажах. Им пора уходить, если неудавшаяся миссис Пеллиос не планирует ещё и поспать с проститутками в камере для полноты свадебного трипа. — Я его не люблю! — крикнет громче и выплюнет половину внутренностей на подол. — Потому что я не жертва, чтобы хватать первое, что падает мне под ноги. — Эва, — Амен наклоняется, встряхивает её за плечи. Она снова похудела. Ключицы выпирают болезненно. — Прекрати орать, ты нарушаешь комендантский час, в этом доме вполне возможно спят маленькие дети. — В этом доме живут долбанные алкаши и накроши, — она презрительно оглядывает окна и прижимает ладонь ко лбу. Здорово. Теперь она ещё и блевать надумала. Он поднимает её на ноги одним рывком, стискивает ладонь в утонченной кружевной перчатке и тянет за собой. Нести на руках женщину в белом — увольте, у него тоже есть право на затаённую боль. Эвтида — ненавидит детей и счастливые браки, как выяснилось. Он… он потерял Кэролайн в день свадьбы. — Куда ты меня тащишь? — она слишком плохо координирует движения, чтоб брыкаться, зато всё ещё может пытаться раздробить ему и несчастным жителям барабанные перепонки воплями. — Эва, — ему приходится согнуться, чтоб заглянуть ей в глаза. Ему приходится коснуться своим лбом — её. Она замирает, тоже помнит, сколько раз после сеанса или потом, когда они обнаглели настолько, что встречались вне сеансов, он делал именно так. Потом он обычно кусал её за кончик носа и она наигранно гадливо утиралась рукавом его рубашки. Она смотрит ему на губы и в её взгляде такая живая или ожившая, поди их разбери, тоска. Он отстраняется и тихо, внушительно проговаривает каждое слово: — Ты не была в этом доме двенадцать лет, ты понятия не имеешь, кто здесь живёт и как, смотри, смотри, мать твою, — одной рукой он сжимает её плечо, разворачивает, другой — стискивает подбородок, чтоб не отвернулась. — Это ваши окна, Эва, эти, да? Смотри, там цветы, там кошка, Эва, книги, там детские игрушки. Прекрати пугать их, они не виноваты, что у них получается строить счастье там, где у тебя — не вышло. Эвтида не была бы собой не скажи: — Сейчас вырвет. Однако, едва он с горем пополам затаскивает её в подворотню, воздавая хвалу всем богам, которых она там продолжает изучать на последнем курсе бакалавриата, Эвтида недоуменно смотрит на мусорные пакеты и переводит не менее ошалелый взор на Амена. — Тебя тошнило, — терпеливо поясняет он. В кармане пиджака находится платок, воды он, дурак, не купил, а ведь знал, к кому идёт. Зачем, правда, до сих пор не понимает. — Это фигура речи, — вздыхает она, приваливаясь спиной к стене. Хочется верить, что платье купили, а не взяли напрокат. — Детские игрушки на подоконнике, бла-бла-бла, можно подумать, у меня игрушек не было. — А у тебя были? — Нет, — рявкает она. — Дай телефон, я позвоню Дие. — Та твоя хорошенькая подружка, которая наркотой барыжила, — уточняет он, стараясь, он старается, снизить ехидство вопроса. — Это не доказали! Слушай, Амен… Друзья у меня плохие, терапия со мной не сработала, я считай — твой персональный Франкенштейн, для сессий, психологических сессий, я теперь слишком старая, гребаный ты педофил от терапии, так какого чёрта ты до сих пор не греешь зад в кресле на Конференции Молодых специалистов, не слежу за тобой, не переживай, увидела в новостях по телеку. Случайно, — она скрещивает руки на груди. И вот тогда он целует её. Сразу глубоко, раздвинув языком куда-то там посылающее губы. От неё разит пивом и сигаретами, но это всё ещё самые мягкие и нежные губы, которые доводилось ему целовать. Это всё ещё она и руки — помнят, сами ложатся на изгиб тонкой талии, пальцы — под рёбра, его дурная привычка, она шутила, что чувствует себя лососем на крючке. — Ай, — отпрянув, он прижимает кулак ко рту. Кожа руки разом покрывается багрянцем крови. Горячая капля тяжело набухает на нижней губе. Солёная. Что ж, квиты. Он видел её слёзы, она — пустила ему кровь. — Ну ты и сука, Эва. — А что ты думал, Амен, — в тон парирует она. Из-за выпивки выходит не так пафосно, как, видимо, планировалось. — Придёшь сюда, поцелуешь и всё станет, как раньше? — Да, — просто признаёт он. — Да, — отзывается она. Они сминают расстояние, как кто-то смял банку от колы, прежде, чем швырнуть мимо урны. Он хватает её за бёдра, поднимает. Её пальцы путаются в его волосах, она тянет его голову ниже, к своей груди, и он послушно кусает поверх кружев и ленточек — совсем не то — сорвать эти тряпки, поцелуями, горячими жалящими поднимается до уха. Раньше, он бы прошептал что-то пошлое, грязное, заставив её ерзать по кровати в предвкушении, но у них нет кровати — только большой мусорный бак. Грохот, когда он усаживает её на зелёную крышку — на весь район, и Эвтида с лукавой укоризной шепчет ему в рот: — И этот человек пёкся о комендантском часе? Учти, провалюсь в мусор — убью тебя нахрен! Она — серьёзно. Бросилась на него однажды с ножом. Психопатка с острыми предметами, это почти классика жанра. Как и её повязки над белыми чулками. Они совершенно не мешают коленом шире раздвинуть её ноги, плотнее вжаться в горячее, пыщущее вожделением тело, но он почему то рвёт их одну, другую и швыряет за спину, не прекращая кусать и зализывать её такие худые — дурная, дурная девчонка — ключицы. — Надеюсь, хоть трусы на память оставишь? — хрипло усмехается она, притираясь к его паху, скользит вверх-вниз, наслаждаясь его сдавленными стонами. — Мне ещё как-то до дома добираться. Он зажимает её болтливый рот ладонью, второй рукой отпихивает проклятую пышную юбку. Эвтида сучит ногами, помогая стряхнуть маленькие и, какая неожиданность, белые стринги. Они такие мокрые, что Амен застывает, тупо рассматривая их на раскрытой ладони. Потом стискивает пальцы, жмурится от накатившего, звериного и почти болезненного возбуждения. Какого хрена — вот она, она здесь, но его тело будто в цепях и они вгрызаются в кожу всё глубже. Воздух пропах ею, пронизан как тучей стрел в сражении, и каждая эта стрела — угождает прямиком в Амена. Он опускается на колени, позволяет подолу, гори в аду его дизайнер, опасть себе на плечи, отгородить от всего мира, даже от Эвтиды, злословной и поразительно умной девчонки, чёрт с ней, чёрт с миром. Её запах и вид пульсирующих складок, трогательно влажных и покорно раскрытых перед ним. Дурман. Колдовство. Он касается их самым кончиком языка, но этого мало — вжимается лицом меж её призывно раскинутых бёдер, мазками — широкими, жадными вбирает её слабость, её прощение, слыша где-то там, так далеко над головой, приглушённые вскрики. Девочка закусила руку зубами, боится быть обнаруженной… раньше нужного часа. Два пальца легко входят в неё такую тугую и мокрую, он сразу набирает темп, не прекращая ласкать языком, он уже не в силах оторваться — Эвтида у него в печенках засела, дрянная девчонка, пусть получит своё. — Амен, — задыхается, вьётся, гадюка, колени сомкнуты на его шее. — Амен, мать твою, эта штука сейчас лопнет, Амен… Она говорит что-то ещё, сбивается на какой-то несвязный лепет и тело прошивает судорога удовольствия. Крышка бака и впрямь трещит, приходится подняться. Ноги затекли и шея — чертова дрянь, кончая, его едва не задушила. Но вид её раскрасневшегося лица, этих блядских совершенно растерянных глаз с поволокой — стоит всего, что до чего он здесь опустился. Её худоба хороша лишь в одном — он мог бы удержать её и на весу, трахая размашисто и резко, до боли, до её измученных надсадных криков, но на всякий случай, Амен, сдёргивая её с бака, швыряет к ближайшей стене. Может, он свихнулся и боль девчонки больше не приносит облегчения? Он толкается внутрь неё впервые с убивающей аккуратностью, так необычно, что Эвтида изумлённо распахивает свои чарующие тёмные глаза. Это не первый раз, конечно. Первый был на его рабочем столе, года четыре назад. Она уже была старше всех его клиентов, он уже засматривался на острые пики её грудей под просторной разношенной футболкой. Никто не в праве запретить женщинам не носить бюстгальтер. Никто не обещает, что ваш психотерапевт, назначенный государством, не окажется извращенцем. Кто-то из них двоих в тот день, поздний вечер точнее — в психиатрическом крыле уже никого кроме спящих пациентов стационара не было — столкнул на пол папки и папье-маше, китайский болванчик все тряс головой осуждающе, пока Амен вбивался в Эвтиду, разложенную по его идеальной столешнице из красного дерева, лучше любого пособия по социопатии. Сегодня он не торопится, хотя её каблуки и впиваются требовательно ему в поясницу. Толчки размеренные и глубокие. Слишком глубокие — пару раз она вздрагивает, кусая губу, обнимает за плечи крепче, прося то ли наказать, то ли утешить. — Амен, — зовёт надрывно, целует тягуче и они больше не размыкают губ до тех пор, пока он даёт ей, что просила — быстро, порывисто, до конца. — Нихрена не выйдет. Они сперва ищут её трусы среди мусора, находят в кармане брюк Амена. Теперь курят одну сигарету на двоих, передавая по очереди. Никто не сбегает сразу после секса. Никто встаёт, чтобы уйти до сих пор. Разговор начинает она. Он подхватывает. — Нихрена. Опять только кишки наматывать. Она брезгливо стучит его кулаком в плечо. В одну из их давних ссор именно Амен потащил её в Музей Пыток. По сути ему хотелось показать только один экспонат — специальное устройство средневековья, которое служило для вынимания кишок из живого еретика — очень точная иллюстрация их нездорового влечения друг к другу. Кто ж знал, что Эвтида ещё три часа потратит на изучение других приспособлений, а потом старательно примется делать вид, что её тошнит от одного упоминания. — Ты опять будешь бить мою посуду. — А ты — меня, — она коротко искоса смотрит на его висок. Ранила. Не убила. — Да, — он поворачивается к ней. Грязная подворотня района, где насмерть забили её мать не лучшее место для признаний. — Останься со мной. В конце концов, разве они хоть раз поступали по правилам?