Позови меня с собой

      Холодно настолько, что сил нет, и даже разгорячённое алкоголем и кое-как укутанное в обноски тело мерзко неконтролируемо дрожит, но его это, на самом-то деле, мало ебёт, если вообще ебёт.       Он что-то бурчит себе под нос, мотает головой из стороны в сторону и замирает под пологом густого снегопада, стоящий напротив тёмного угловатого силуэта. Хмурится долго, побеждённо выдыхает и буквально рушится на кортаны перед болезненным осколком прошлого, засевшего в сердце и словно бы издевательски вспарывающего только-только начинающие затягиваться шрамы, от чего больней раза в два, если не больше.       – Тоха-Тоха… - он негнущимися от холода пальцами достаёт из кармана помятую пачку сиг, печально смотрит на две сломанные и достаёт оставшуюся целую. Долго, мучительно долго пытается сначала провернуть кремниевое колёсико дешманской зажигалки, а после никак не может поймать дрожащий кончик зажатой в зубах сиги и всё плюётся сквозь зубы забористыми матами. Всплывает в захлёбывающейся алкоголем голове мутная мысль: «А что бы на его поведение сказал Антон?»       Всплывает, да так и растворяется всё в том же алкоголе и первой затяжке, самой сладкой и желанной. Рома выдыхает медленно, всё так же сквозь зубы – дым поднимается вверх, растворяясь в снежинках и чернильнице неба над его покрытой замызганной шапкой головой, зато вместо неё всплывает другая, теперь болезненно чёткая, словно вырезанная в его дурной башке: «А что бы он сказал сейчас Антону?»       – Тоха, я… - Пятифанов закрывает глаза и снова затягивается, медленно выпускает струйки дыма из носа и, щурясь, смотрит через них на укоризненно смотрящего на него Петрова, тоже повзрослевшего, но почти неизменного. – Сука я, Тох, понимаешь? Сука и чмо трусливое… - он прикрывает глаза. – Блять, я бы… Да ёб твою мать….       Рома качает головой, избавляясь от пронзительного взгляда знакомых светлых глаз человека, которого нет и не может быть рядом. Которого он не хотел бы видеть рядом в таком состоянии, потому что не хотел бы видеть разочарования в чужих глазах. Много чего хотел и не хотел бы, но пускай ему хоть кто-нибудь скажет что кому-то, включая его самого, не похуй на него и его хотелки…       – Ебать я это завернул… - он едва не падает на спину, потеряв баланс и снова тряхнув головой. Зябко жмёт плечами, жилистый и от того уже почти полностью замёрзший. Стряхивает напа̀давшие сугробы и поднимает глаза на причину своего визита.       Дом стоит чёрным силуэтом на фоне пожарного зарева догорающего заката. Пятифанов думает, что даже когда тьма вернётся в своё законное пространство меж сосновых стволов – на небе позади дома продолжит гореть это зарево, только теперь уже не кроваво-фиолетовое, а болезненное, желтовато-зелёное. Там то ли завод, то ли теплицы теперь стоят…       – Ох, Тоха… - он вздыхает и замирает, не понимая почему опять пришёл сюда, к чёрному пустому трупу дома с обвалившейся крышей. К дому, в котором больше никто и не живёт, кроме, пожалуй, призраков прошлого, болезненно скребущих по трухлявым поросшим мхом и грибами стенам. – Тоха-Тоха, ты б знал как мне хуёво без тебя… - он снова смотрит на снег, вниз, потом на высокие сосны вокруг, снова на снег и на бревенчатые, окутанные травой, в трещинах от дождя и морозов, стены.       Роман приходит сюда постоянно, но больше не заходит внутрь – и через провалы окон видно как меж деревянных рассохшихся и полусгнивших половиц, через прелый ковёр залетевшей вовнутрь листвы растёт сорная трава и горькая полынь, которую, как авторитетно заявлял Тоха, не особенно-то жалуют русалки. Рома, хоть его ножом режь, не мог вспомнить причём здесь вообще русалки и полынь, зато помнил как солнце ложилось поверх чужой рубашки с коротким рукавом и путалось в светлых волосах и бликовало от толстенных линз.       Там, где раньше была кухня, теперь любят греться змеи и ящерицы. Прямо в солнечных просветах, лёгших на ненадёжный пол. Под крыльцом устроили себе гнездо мыши, теперь уже не боящиеся шумных опасных людей. На выступе обрушенного второго этажа свили себе гнездо птицы – Ромка не уверен какие точно, но часто думает, что Тоха бы разобрался. Он бы точно сказал… Наверное…       Тоха…Или всё же Тоша? Пятифанов застывает ледяным изваянием, только сизый дым тревожно вьётся вокруг пальцев, да глаза смаргивают севшие на ресницы снежные хлопья. Большие, заразы, и тяжёлые. Так и норовят залететь в глаза. Рома решает, что не может решить, потому что Тоша – это как признание. Как полная – как её там? – капитуляция перед чувствами что душат его, но которые он так и не хочет признавать, хотя который год пошёл… А Тоха – всё же родное и близкое. Не сухое строгое Антон и на том ладно, только не выражает всего, что он чувствует.       Он трясёт головой и едва ли не падает, снова потеряв равновесие. Долго смотрит на свои грубые от мозолей руки с узловатыми пальцами и вечно сбитыми костяшками. Вспоминает как его рук касались чужие, тоньше и нежнее, не приспособленные к драке, нечасто держащие что-то тяжелее кухонного ножа, и то – чтобы нарезать колбасу, а не угрожать. И за руками приходит лицо, улыбка, самые охуенно красивые глаза, пусть и за окулярами, встрёпанные от бега волосы или же наоборот, расчёсанные и уложенные для школы. Чужое хоть и не спортивное, но гибкое тело, в рубашке, футболке, майке, без всего этого, с торчащими рёбрами и укусами от комаров. Ссадинами и синяками от их вылазок. Горящие решимостью глаза и звонкий смех или не менее звонкое, но какое-то неловкое «блять», слетающее с искусанных губ. Их первая драка. Его рукопожатие… Его запах….       – Тош… - срывается с губ неуверенно и выходит чужеродно и…правильно, наверное. Да, правильно, потому что хоть какая-то часть накипевшего отваливается, и становится чуть легче дышать. – Блять, я так хотел сказать и зассал…- он шмыгает носом. – Я… - снова дезориентировано мотает головой и смотрит на воображаемого Петрова, теперь смотрящего с пониманием. – Блять, люблю тебя, сил нет… - очень медленный и острожный выдох, успокаивающий и дающий сил не заткнуться снова где-то на середине, признаться уже, хотя бы себе. Пристальный взгляд в пустоту, где, по соображениям Ромы, сидел бы Антон, наверняка трезвый, замерший и ожидающий. – Ты мне сразу понравился… Ты не думай, по-пацански, удар у тебя крепкий… - он вспоминает как было больно и усмехается гордо, затем уже устало, побеждённо, смотрит побитой псиной в чужие глаза, спрятанные за окулярами – зрение, будь оно неладно: - Это потом уже, летом, помнишь? На речке когда купались и ты… Ты так улыбнулся, мне показалось будто солнце по глазам ебашит нещадно… - Рома неловко почёсывает затылок и прячет руки в карманы. – И дальше уже… Я таким педиком себя чувствую, но… - он закрывает глаза и старается дышать ровнее. Думает что нужно хоть сейчас признаться, хоть самому себе, потому что так жить уже невозможно. – Мне больше нравится любить тебя, чем винить в том, что я…ты… - Пятифанов безбожно путается в своих словах, не может вложить в них то, что чувствует. То, как его сразу рвёт и отвращение к себе, и нежность к Петрову, и желание снова трусливо спрятать голову в песок при первой же возможности и засунуть весь этот копошащийся в душе комок куда подальше в надежде, что он исчезнет, прекрасно понимая, что нет, не исчезнет и не растворится. – Ты не уходишь из моих снов, Тош… - когда он открывает глаза Антон улыбается ему ободряюще, мерцая в мраке своими глазами. – И хуй когда уйдёшь теперь. – Рома улыбается ему устало в ответ, не своей фирменной улыбкой, а очень скромной и робкой. По-своему болезненной. – Ты пугаешь меня до усрачки, потому что я хочу засосать тебя а после разбить тебе ебальник за то, что ты такой…ты. – он разводит руками, словно пытаясь объяснить, показать.       Антон на это только ехидно косится, встаёт, потягивается и уходит в лес, не оставляя за собой следов. Воображаемый же, что с него взять. Пятифанов долго смотрит воображаемой фигурке вслед, разыскивая его меж стволов деревьев и беззвучного глухого снегопада, поглощающего все звуки. Даже если воображаемый – свой, родной и уютный, надёжный, пахнущий домом, пахнущий чем угодно и сам собой. Нелепый и смешной, наивный, доверчивый и сильный, безумно сильный, несгибаемый.       Роман уже докурил и теперь сидел притихший пред сонмом воспоминаний, пришедших то ли из глубин его памяти, то ли из чёрного, поросшего грибком и плесенью дома, то ли вместо воображаемого Петрова, заменяя его. Сидит, разглядывая во мраке очертания деревянной коробки, стоящей перед ним, печально взирающей пустыми провалами окон и дверей, уснувшей на зиму.       Он не боится заблудиться – с детства знает дорогу, да и колея хоть и заросла, считай, но он, приходящий сюда едва ли не каждый день как паломник, вытоптал свою тропку, как по весенней грязи и летнему густотравью, так и по осенней жухлой листве и зимнему глубокому снегу.       Пятифанов вспоминает услышанную где-то когда-то фразу и роняет её тяжело:       – Где ж ты, То… ша… – он икает, хмурится и стирает с щёк хуй пойми когда выступившие слёзы, – Мы в ответе за тех, кого приручили… – он как-то особенно жалобно вздыхает: - Всегда в ответе…       Он не хочет снова переживать воспоминания о том, как Жулька, скуля, искала его, и как он сам, точно так же скуля, сидел короткими летними ночами прислонившись к брёвнам дома, ещё крепким и не поросшим мхом, и ждал чего-то, непонятно чего. Как скитался по деревне, кидался на окружающих или же мрачно игнорировал, но всё равно вспоминает, потому что так получается, и он в кои-то веки позволяет себе это сделать без особого сопротивления, чтобы лишний раз не рвать себе душу на части.       Вёл себя как долбаёб малолетний, честное слово… И сколько ж лет прошло – всё колет, режет, перекручивает при одной только мысли – не успел, не решился, не сказал. Смотрел на чужие улыбающиеся губы и хотел поцеловать, хотел смеяться вместе, хотел обнимать не «по-братски», а… Ну… Это…       – Если б ты меня только позвал, Тош… – он сам не понимает откуда ж в нём, блять, берётся столько нежности, но продолжает бормотать как в бреду: - Ты если бы только меня позвал, я бы ух! Я бы… Блять…       А он и в бреду. В горчащем алкогольном угаре, в умате, в… Где-то, короче.       И снова это дурацкое: «Тоха б знал как это назвать…»       – Да дурь в голове… – он отвечает сам себе и утирает кровавые сопли. Устроил грызню с каким-то бомжарой опущенным, а из-за чего – и сам не помнит и не знает. Кажется, еблище его косоёбовое не понравилось. Может, ещё чего…       Всплывает в голове недовольство. Он же становился лучше, умнее, образованнее. Не без помощи Тохи, естественно, он и его, и Бяшу со дна приподнял, указал на поверхность и сказал плыть. Вот только если Бяша реально поплыл, даже когда Антона рядом не оказалось, то сам Ромка решил, что будет проще и безопаснее вернуться. Не на самое дно, конечно же, и всё же… Уличными драками он не брезговал, снова начал курить и пить. Порядок поддерживал, насколько мог, но выше плыть отказался – оказалось слишком сложно без белёсой шевелюры и внимательного взгляда светлых глаз. Таких же, как у Ольки…       Ольку он тоже помнит, этот лучик света в человечьем обличье. Ребёнок при котором и материться было как-то стыдно. Если не знавшая, то догадывающаяся, что Пятифанов испытывал к её братцу чувства, которые не совсем можно было назвать простой дружбой. Кажется, ревновала. Может, просто дразнила…       Особенно это стало заметно когда они вошли в пубертат и Антон вытянулся, стал чуть меньше похож на бестолкового зайчонка, а больше на матёрого зайца. От Тохи он и узнал, что зайцы, на самом деле, не такие беззащитные, и что их когти, особенно на задних лапах, вполне себе грозное оружие.       Себе же Рома напоминал всю ту же собаку-дворняжку: драную, голодную, злющую, которую кто-то внезапно не только не пнул, но и попытался завести в уютный дом. Бестолковый щенок, обрадовавшийся колбасе на хлебе, как та же Жулька, только ещё тупее. Потому что Жулька была животным. Ласковым и преданным, но тупым, а Рома не был… Не должен был быть.       Вспоминает как пытался обратно сдружиться с дворнягой и как это с трудом, но получилось. Как они оба нашли утешение друг в друге когда их Антон их покинул, и как постаревшая Жулька умирала у него на руках. Как она поскуливала и как грела долгими ночами, приходя вместе с Романом на развалины.       Он встаёт и разминает ноги – замёрзли и затекли, сволочи. Снова бормочет проклятья, но уже не так лихо, как раньше, значительно отрезвевший на морозе, пусть и сглаживаемом поредевшим снегопадом. Долго смотрит на остов дома и, пошатываясь, бредёт по тропке обратно в деревню. Призраки прошлого тянутся за ним, пропахшие трухлявым деревом и сигаретным дымом, но кто он такой, чтобы бросать их тут?       Кто он такой, если рядом нет его Зайца?