Когда смерть не страшна (сборник драбблов)

— Знаешь, я рад, что мы с доктором ошиблись. Это не тот, кого мы ищем. Валерка поворачивается, и Лёва видит, как стремительно нарастает беспокойство в чужих глазах. Хочется скорее сказать что-то другое, всё что угодно, лишь бы успокоить Лагунова — лишь бы снова в глазах покой увидеть. — Почему? Его голос — тихий, размеренный, оттого донельзя красивый, заставляет Хлопова покрыться мурашками. — Ну... Я же всегда хотел стать твоим другом. По-настоящему. — Валера хмурится, а Лёва продолжает. — Может, теперь стану. Не станет. Понимает где-то в глубине, но слабая надежда ещё теплится — в ясной голове, забитой лишь невозможными теперь желаниями, в горящей груди, где сейчас тяжестью постукивало сердце. В крепких руках, что теперь практически постоянно сжимают арбалет. Прямо как делал Лагунов три года назад — как иронично. Только вместо арбалета святая вода под рукой. Всего-то мера предосторожности — всегда быть начеку. И держать оружие рядом. — Может. — негромко отзывается Валерка где-то далеко. Лёва вздрагивает от неожиданности, и приятная волна накрывает с головой. Станет-станет-станет. Сойдёт с ума, оставит всё и погибнет — не снаружи, так внутри — если не станет. Это как вампирство, даже, наверное, хуже простой зависимости. До чёртиков хочется Валерку заобнимать. Но Лагунов ошарашивает новыми словами, и теперь кажется, что смысл жизни мгновенно теряется, тонет в пучине, и весь мир сужается лишь до одного только тихого валеркиного голоса. — Только это ненадолго. Хлопов останавливается. Замирает, смотрит прямо в глаза. Почему-то именно сейчас хочется заплакать навзрыд. Раньше даже не представлялось возможным выразить как-то эмоции — всё время ведь с Носатовым в одной упряжке, всё время в делах, всё время занят — нельзя плакать. Но хочется. Так наивно и по-детски, и чтобы потом легче стало. Чтобы со слезами отпустить всю боль, все эмоции. Чтобы отпустило. Самого. — Почему? — обеспокоенно спрашивает его Лёва, а ещё дышит тяжело, стараясь подавить внезапные и такие ненужные сейчас слёзы. В уголках глаз печёт, а в носу колет. Горло, точно ангина, сковывает противная боль. — Потому что я стану тем, кого вы будете искать. — отрубает Валера. Внутри всё обрывается. Сердце пропускает удар, а затем болезненно бьётся снова. Даже то, что теперь в груди что-то бьётся — всё это заслуга Валерки. Хлопов замирает, а затем медленно опускает глаза. Три года назад всё было наоборот. Лагунов был хорошим, даже чересчур, а вот Лёва в его глазах был животным. Ходячим трупом, страшным вампиром... Так Валера считал. А сейчас Хлопов его животным не считает. За спиной слышится крик доктора, Лагунов срывается с места и бежит назад, очевидно, спасать эту самую Риту. Лёва тяжело вздыхает и бежит за ним. Очевидно, спасать этого самого Валерку. Хлопов даже не сердится на него — а сам бы что тогда сказал? Увидел бы Лагунова в пионерском галстуке, разглядел бы, как он ночью кровь хлещет... Наверное, сказал бы, что останется рядом, что бы ни случилось. Наверное, ходил бы рядом и озабоченно спрашивал каждые пару минут о самочувствии. Наверное, дал бы и себя сделать тушкой, лишь бы Валера не страдал. И пускай кровь всю выпьет. Лёва ни за что не стал бы сопротивляться. Но Лёва — это Лёва. Лёва и у Серпа не стал сопротивляться, что уж говорить про Лагунова. Ему бы он отдал всего себя сразу же. И кровь бы всю отдал, всю до последней капли, лишь бы ему хорошо было. А вот Валерка его зверем настоящим считал. Хлопов грустно улыбнулся. Ну какой же он зверь? Разве звери могут такое чувствовать? Разве зверям знакомо такое чувство, как простая человеческая привязанность? Разве звери так беспокоятся и так скучают? Лёва снова улыбается и качает головой. Нет, определённо точно, никакой он не зверь. Валера чувствует дурную хлоповскую кровь — даже близко не подходит. Не потому что не хочет, а потому что и не получается у него, пока священник оберег этот не даёт. Втайне Хлопов ему даже благодарен. Теперь можно Валерку и обнять даже, вот только страшно самому. Страшно не быть укушеным — страшно думать. Думать о том, что не дурная кровь мешала Лагунову, а старая обида не позволяла подойти. Больно, на душе кошки скребут, и поэтому Лёва старается больше не думать. Лёва о другом думает — Лагунов красивый. Даже слишком красивый для зверя. Хлопов осекается и тихо шепчет: «Валерка-зверёк». Милый и безобидный, почти что ручной. Лёве нравится так думать. — Я же зверь, — тут же одёрнул бы его Валера. — звери не бывают ручными. Я неправильный... И, кажется, больной. — Ну и что? — с жаром возразил б в ответ Хлопов, и тут же сник бы под пристальным взглядом. — Я может тоже... Больной. Лёва думает, что после той смены сердца у него совсем-совсем не осталось. Лагунов помог, молодец. Только благодаря нему тринадцать бывших вампиров теперь с гордостью могут назвать себя людьми. А Хлопов не может. Он так виноват, даже, наверное, больше остальных. Не стал бы укушенным, помог бы Валерке с вампирами. И может, сейчас бы всё по-другому было. Может, Лёва и сам стал бы Стратилатом. Только не Лагунов. Только бы не он. Вообще, Хлопов много раз порывался у Валентина Сергеевича спросить — как Валерка стал Стратилатом? Что он сделал, как так вышло, что Серп передал ему свои силы? Носатов отмалчивался, отругивался и много курил, давая понять, что ничего не скажет. Лёва дулся первое время, а потом решил сам узнать. И помочь Лагунову. Хоть ценой жизни. «Возьми своё сердце, зажги его смело, отдай его людям, чтоб вечно горело.» Сердце Лёвы принадлежит Лагунову. И горит для него. Хлопов хочет говорить. Не смолкая, изъясняться в чувствах, кричать и шептать — лишь бы слушал его Валерка, да головой иногда кивал. Хочет находиться близко-близко, хочет гладить по мягким волосам. Хочет быть рядом, помогать. Хочет закрывать собой от всего — лишь бы не тронули его. Но судьба иначе всё решила. Ещё в самом начале, когда Лёва показал себя последним трусом. Тогда ураган чувств ещё только формировался, создавался и набирал силу. Теперь же его было не остановить. Тогда и сейчас Хлопов готов отдать жизнь. Отдать жизнь за Валерку, отдать жизнь за его сумасшедшие идеи. Лишь бы с ним всё нормально было. Лёва не помнит и не знает, когда началось это безобразие — так давно это было. Не помнит, когда ему так неожиданно и безвозвратно понадобился этот странный Валера Лагунов. Помнит только, как Носатов курил табак, стряхивал пепел указательным пальцем и выразительно смотрел на сидящего у его ног Хлопова. — Ну и что ты от меня хочешь? — интересовался доктор, когда взгляд Лёвы становился уж очень жалостливым. — Где я тебе Лагунова возьму, где? Самому бы знать... — и он снова курил. А Хлопов тихо надеялся, что Валерка услышит его и придёт на зов. Сейчас самое время сказать. Выговорить всё, что давно теснится в груди. Высказать, объяснить. Лёва негромко вздыхает: вокруг слишком красиво. Осень ещё не до конца вступила в свои права, но тоненькие листочки уже шуршат на деревьях и под ногами, слетают с веток, и ветер разносит их по городам и улицам. Хлопов улыбается. Идеальное время. Идеальный момент. — Валер, я... — Лёва мнётся, ловит на себе взгляд до приторности голубых глаз, но затем глубоко вздыхает и продолжает. — Я бы очень хотел, чтобы наш с тобой последний вечер в лагере прошёл иначе. Чтобы мы посидели у костра, а я бы написал на твоём галстуке свой адрес. — Хлопов живо вообразил себе прощальный костёр: пляшущие по земле отблески, сгорающие, вмиг тлеющие ветки в горячей пучине, жар огня и чья-то тёплая рука под боком. Красиво. Лагунову бы понравилось. — Потом бы мы может встретились, погуляли, может... Всё вышло слишком плохо, Валер. Мне правда жаль. Жаль, что так вышло. Во всём этом есть и моя вина. Прости меня. Лагунов смотрит удивлённо, а потом вдруг тихо улыбается: слабо и изнеженно. Лёву бросает в жар. Он чувствует себя почти что Данко — зажёг своё сердце и повёл Валерку, во тьме освещая дорогу горящим сердцем, словно факелом. — Я бы тоже хотел, Лёв. Только всё... Непросто. И как только это всё закончится, обещаю — мы съездим в Буревестник. И устроим себе самый лучший прощальный костёр. Хлопов краснеет, щёки начинают гореть — и всё это не жар воображаемого огня — это слова Лагунова отдаются внутри. Лёва кивает и тут же отворачивается, пряча лицо в ладонях. Валерка вдруг рывком оборачивается назад, и Хлопов слышит, как Игорь зовёт его, Валерку. Лёва кривит губы. А затем медленно возвращает взгляд к Лагунову, приковывая намертво. — Мне пора... — Валерка неловко мнётся на месте. Хлопов коротко кивает, ненароком смотрит на трясущиеся плечи, а затем стягивает с себя кофту и набрасывает на Лагунова, укутывая. Тот неловко улыбается. Наконец, сам тянет руки и коротко обнимает. — Пока, Лёв. — Прощай, Валерка... — слова застревают в горле. Хочется снова плакать. Лагунов отпускает его и быстро обходит с другой стороны, с каждым шагом всё сильнее отдаляясь. Хлопов нерешительно потирает руки. А затем наконец окрикивает: — Валера! Лагунов оборачивается. Вперивается, буквально въедается взглядом, словно желая прожечь в нём дыру. Лёва думает, что сейчас самое время. — Валер, я... — Хлопов закусывает губу. В голове мгновенно зажигается лампочка: костёр! Он скажет это Лагунову на костре! Они обязательно пойдут туда вместе и поговорят. — Валер, я очень жду наш с тобой костёр..! Лагунов хмурится, а затем вдруг снова улыбается. Кивает и уходит. Вскоре сгорбленная, похожая на капусту фигура пропадает из виду. Ветер развевает лёвины волосы. На небе сгущаются сумерки. Тяжёлые облака нависают над лесом, а Хлопов всё стоит. Почти что Данко с горящим сердцем. И именно сейчас, когда внутри разгорается пламя, Лёва думает, что смерть — не самая страшная плата. Самое страшное — терять близкого человека. Здесь, на этой тёмной и жухлой траве, скрытый лишь голыми суховатым веточками, Хлопов клянётся себе, что любой ценой защитит Валерку. — Клянусь сердцем — он будет жить.