***
— Где он? — ворвавшись в кабинет Хокаге, с порога задает единственный вопрос Мадара. Будто и не было между ними решающего смертельного боя, разделившего мир на «до» и «после». Словно не прошло столько времени и еще только вчера они обсуждали текущие дела Конохи, а сегодня Мадара пожаловал в легком недовольстве. Шок на лице Хаширамы совершенно естественный и, смилостивившись — ведь, должно быть, не каждый день удается лицом к лицу встретиться с мертвецом, — Мадара позволяет долгих несколько минут старому — бывшему? — другу просто молчать и смотреть на него в неверии. Заявиться к Хокаге на ковер после того, как пытался уничтожить его деревню, а его самого убить — довольно рискованно (даже если отбросить тот факт, что Хаширама был тем, кто нанес решающий удар, переступив через самого себя, даже если отбросить то, что Хаширама в тот миг изменился и стал другим человеком). Но Мадара готов встретить лицом к лицу любые вопросы и неверие, готов к новому бою, который, вероятно, начнет Хаширама в инстинктивном желании защитить свой дом. Он шел сюда, осознавая возможные последствия, но не мог просто раствориться в ночи, оставив все как есть. Не мог, пока самый упрямый и глупый человек в его жизни на пути к тому, чтобы занять его место бестелесного духа. А то, что он не будет в силах его отпустить даже после смерти, — Мадара знает наверняка, знает так же несомненно, как его тело знает, как дышать. — М-Мадара… — неуверенность — бросаться обнимать своего старого друга или обнажать клинки — явно проступает на лице Хаширамы, пока он приподнимается со своего места. — Где Тобирама? — при других обстоятельствах он бы удостоил Хашираму объяснением — удостоил, если бы раньше не сбежал на другой край земли, лишь бы не встречаться больше с ним глазами, лишь бы мысленно не возвращаться во времена своих величайших ошибок. Но сейчас каждая секунда может быть решающей, сейчас есть что-то важнее, чем разговоры о прошлом. Сейчас на кону стоит настоящее и будущее, на кону желания самого Мадары, от которых он не намерен отказываться даже при риске повторной смерти от еще одного сражения с Хаширамой. — Но… Как? — На это сейчас нет времени, — вполне осознавая, что напоминает еще более помешанного, чем при последней встрече, Мадара глубоко вздыхает в попытке успокоиться. Хаширама ведь знает только прошлого его, того, кого лучше было убить, того, кто жил одной лишь ненавистью и тонул в непринятии. Но на попытки оправдаться и убедить, что ему можно верить, времени нет, а Мадара и в спокойные времена не отличался терпением. — Я не опасен для Конохи. Но ты должен сейчас же сказать мне, где твой брат? Лицо Хаширамы после этих слов словно по команде решает, на какой именно эмоции остановиться — неуверенность и радость от встречи с вернувшимся другом исчезает, будто их и не было, а на их месте рождается непоколебимость и желание защитить родное. Защитить не только деревню, но и младшего брата, упомянутого Учиха. Его брови сходятся на переносице, а челюсть напрягается, выдавая собранность и готовность вступить в бой немедленно, и Мадара смиряется с мыслью, что быстро договориться не получиться. Но вдруг взгляд Хаширамы опускается ниже в попытках просканировать физическое состояние возможного противника, и Мадара видит момент, когда что-то меняется. Хаширама замечает одежду, надетую на Мадару, одежду, что он отыскал в лаборатории и которая все еще хранит запах самого Тобирамы и не может быть неузнанной его старшим братом. — Я не опасен для него, Ками, просто скажи, где он? — заметив вернувшуюся неуверенность в лице напротив, надавливает Мадара, позволяя Хашираме самому додумать, почему он в одеждах Тобирамы. — Я обязательно тебе все объясню, но позже. Хаширама, сейчас мне необходимо найти Тобираму. Он благоразумно держит за зубами то, что хочет отыскать Тобираму и уничтожить врагов только для того, чтобы самолично придушить самоуверенного придурка; молчит, что ни у кого нет права, кроме него, просто пальцем тронуть Сенджу. Хашираме таких откровений не понять. Не умея красиво толкать речи и убеждать, вкладывать весь пыл в свои слова и явное намерение, как это всегда удавалось Хашираме, Мадара действительно с неподдельным удивлением и неверием видит, что Хаширама ему почему-то верит. Что именно убеждает Хокаге деревни Листа, что Учиха Мадара не опасен, — неизвестно. Точно уж не надетая им одежда брата Хокаге и явно не сбивчивые слова без доказательств. Неужели просто верит на слово? — Тора с командой на срочной миссии. На севере от Листа, — выдохнув, будто сбросив груз напряжения, говорит наконец Хаширама. — К утру они должны вернуться, тебе стоит… …Но его последние слова тонут в поспешном побеге Учиха, которого он, ведомый чутьем, даже не пытается остановить. — …тебе стоит дождаться их здесь.***
«Успеть-успеть-успеть», — нескончаемым потоком бегут мысли, пока Мадара мчится в указанном направлении под сгущающимися сумерками. Чакра послушно разгоняется по телу, согревает клетки и, Ками, как же он скучал по этому чувству жизни внутри себя, по ощущению силы, которым, кажется, он переполнен до краев. Чакра потрескивает и просится выплеснуться наружу, просит, чтобы ее использовали, направили в бой, и Мадара ускоряется — еще совсем немного, еще чуть-чуть и он сможет полноценно размяться, сможет полностью убедиться, что живой. Но только если успеет. Страх в животе не парализует, не рождает отчаяние, страх гонит вперед розгами. Ведь не может быть, чтобы Сенджу смог сделать невозможное, смог победить ту пропасть, что считается непреодолимой, а он — просто не успеет. Конечно, с техникой, созданной Тобирамой, можно успокоить волнение, но Мадара смотрит правде в глаза — мало просто знать правильные пропорции и последовательности, чтобы вернуть мертвого к жизни. Нужно действительно владеть частью гениальности, чтобы воплотить эту технику в жизнь. И он совсем не уверен, что даже с полными данными справится так же легко, как и Сенджу — за жалкие полтора часа, отведенные ему самим себе перед миссией. Под небом, уже щедро усеянным звездами, слыша первые далекие звуки сражения, Мадара не думает о том, что не просто не надел привычные доспехи, но и вовсе не взял с собой оружие, отправившись на помощь с голыми руками. Но, думает он, его главное оружие всегда при нем, не так ли? Чернота глаз окрашивается красным, даря позабытую возможность видеть больше, видеть будто сквозь пространство и время. Всполохи чакры, присущие только сражению в разгаре, мелькают дымкой впереди. Если есть вспышки чакры, значит, еще ничего не кончено. Значит, он успевает. — Кто-то приближается, — слышится незнакомый голос. — Подкрепление врагу или нам? — Сейчас и узнаем, — отвечает Тобирама, точно узнавший его чакру, ведь он не мог не распознать. Неужели не уверен? Это, конечно, правильно, Сенджу — шиноби. А Мадара потратил годы и годы на то, чтобы уничтожить любое доверие. Но сколько бы чужое недоверие не было правильным, оно все равно скребет грудную клетку когтями.***
От привкуса крови из прокушенной губы тошнит. Или тошнит от буйства чакры противника, которым провонял воздух вокруг. Или от перекрывающего все вкуса огня, коим, кажется, пропитан подоспевший Учиха. Учиха Мадара. Неужели… получилось? Тобирама с самого начала знал, что у него было мало шансов на успех. Времени было слишком мало, а ранее единственные проведенные опыты выполнялись лишь на животных, закономерно считаясь более простыми, чем попытка вернуть человека. Он мог отсрочить миссию только на полтора часа, а другого шанса могло и не быть. И Тобирама рискнул, сделал свою последнюю ставку и ушел, оставив надежду в лаборатории — там она была нужнее. Тобирама знал, что все сделал правильно. Идти на смерть с этим знанием — проще. Идти на встречу со смертью с очищенной душой всегда проще. И все же — почему Мадара здесь? Никто во всем мире не стал бы его искать, никто даже не смел подозревать, что он может вернуться, в полной уверенности, что его тело давно изучено и зарыто в землю Сенджу Тобирамой. Мадара мог уйти в любом направлении и получить шанс на жизнь с чистого листа, мог полностью закрыть двери, за которыми остались призраки прошлого. За которыми Тобирама остался бы воспоминанием, больше напоминающим дурной далекий сон. Может, он пришел, чтобы полностью завершить эту главу, чтобы не тянуть в будущее незаконченное? Мог ли он прийти просто в желании окончательно стереть Тобираму из своей истории? Ведь тот единственный, смазанный заполошным стуком сердца вечер, в который Тобирама позволил пасть всем возведенным им стенам, может не значить столько же и для Мадары. Ведь у Учиха тогда ничего не было, никого, кроме надоевшего и набившего за всю жизнь оскомину Сенджу. У Мадары даже и выбора не было. Как бы ни хотелось не думать, но Тобирама вполне осознает, что происходившее между ними могло быть для Мадары лишь способом скоротать скуку, как тот не единожды говорил. По этой же причине Тобирама не стал дожидаться результатов своей техники — давая своим отсутствием возможность Мадаре самостоятельно выбирать, что будет дальше. Зачем бы он не пришел — пусть. Тобирама подписался под всеми последствиями своих действий и с поднятой головой готов их встретить. Даже если Мадара намеревается убить его — пусть попробует, Тобирама согласен, хоть и без боя сдаваться не намерен. «Сдаваться» не заложено в его генах. Ничто не важно — даже возможная чистая ненависть Учиха, направленная на него. Ничто не важно, когда чертово глупое своевольное сердце предательски, сука, радуется одному единственному факту — живой. Мгновение — и поле боя замирает, погружается в безмолвную тишину. Тобирама окидывает взглядом оставшихся в строю шиноби Листа — они еле держатся на ногах, но смело крепче обхватывают оружие, готовые сразиться и с прибывшим Учиха. Окидывает взглядом лежащего без сознания Гинкаку и вполне готового положить их всех Кинкаку, впавшего в ярость и приобретшего покров биджу из-за брата. И останавливается взглядом на Мадаре, которого, кажется, совсем не интересует развернувшаяся перед ним схватка. Мадара не отрываясь смотрит только на него и с каждой секундой, видя что-то в лице Тобирамы, все сильнее наполняется злостью. Тобирама усмехается. Кажется, злость — единственная эмоция, которую он легко может у него вызывать. Ничего не изменилось. — А ты что за хрен? — возбужденно кричит Кинкаку, быстро утомившись от простоя, желая скорее избавиться от надоедливых врагов. Но Мадара его будто и вовсе не слышит, продолжая смотреть на Тобираму, словно ожидая именно от него каких-то слов, а Тобирама вновь и опять этого не понимает. — Тебя разве Хаширама не просил не рисковать и запрашивать подмогу при необходимости? — явно намекая на пятерых не способных более продолжать бой шиноби Листа, тихо — но его все равно все слышат, прислушиваясь, — спрашивает Мадара. — Зачем? Либо подмога уже прибыла, либо нам уже ничто не поможет, — спокойно отвечает Тобирама, все еще неуверенный, на их или на своей собственной стороне будет Учиха. Но в голосе явно слышится смирение, которое, судя по всему, лишь сильнее распаляет Мадару. — Ай да похрен, тебе тоже не жить, — самоуверенно бросает Кинкаку, привлекая все внимание к себе, и из его красной демонической чакры формируется сразу четыре хвоста. Тобирама знает, что выбить из боя одного из братьев было чистым фартом, везением, родившимся из чужой самоуверенности. Но смогут ли они справиться с кем-то, кто действительно сейчас зол и обладает столь мощной силой, а они, наоборот, почти израсходовали все ресурсы? Они должны иметь хоть одно преимущество, решает он, и начинает складывать печати техники беспроглядной тьмы: лишить врага зрения — единственный выход. Но не успевает Тобирама сформировать последнюю печать, как волосы на его затылке шевелятся от пробежавшего холодного ужаса в воздухе. Ему не нужно видеть, чтобы знать, что кровавый шаринган, рисунок которого снится ему уже не один год, преобразовался в Мангеке, не нужно обращаться к сенсорике, чтобы знать, что совсем рядом выросла смертоносная фигура Сусаноо. Самая сильная форма Сусаноо, которому ранее мог противостоять только Хаширама. От размышлений и неуверенности, должен ли он защищать своих людей от псевдо-биджу или от Учиха, Тобираму спасает сам Мадара, направивший два клинка своей воли прямо на врага. — Всем отойти! — кричит Тобирама, и сам подхватывает одно из тел бессознательных товарищей, уходя из радиуса атаки. Земля содрогается и, кажется, стонет, когда слышатся взрывы от соприкосновения сил, давно вышедших за рамки человеческих. Тобирама, не сдержавшись, возвращается и занимает удобную позицию на самом высоком дереве на холме, содрогаясь одновременно в ужасе и восхищении от созерцания громадной синей фигуры. Долгий бой не получается. Самодовольный противник, никогда ранее не видевший Учиха Мадару в бою, проигрывает четырем клинкам Сусаноо в постыдно короткий срок. Тело Гинкаку тоже больше не подает признаков жизни, поломанной куклой застряв остатками головы между двумя нерушимыми породами. Тобирама подходит ближе, зная, что теперь ничто не сможет отвлечь Мадару от того, что он задумал, от того, зачем на самом деле он пришел. Осматривая Мадару, на котором нет и намека на повреждения, даже не запыхавшегося, словно сходившего на легкую прогулку, он только сейчас замечает, что на нем — его одежда. Но имеет ли это значение? Имеет ли значение то, что он только что избавил Коноху от серьезного врага, избавил Хашираму от волнений за жену? Помог Тобираме? Мотивы Мадары все еще неизвестны, а Тобирама давно не умеет надеяться. Он встречается взглядами с Мадарой и готовится — ко всему. Отбивать удары, отбивать слова, отбиваться от стука предательской мышцы в груди, смотря в спину уходящего. В конце концов, вернуть Учиха к жизни было его выбором. Он оставил Мадару одного в лаборатории, потому что, возвращая, ни к чему его не обязывал. Мадара ему ничего не должен. И Тобирама не уверен, что, имея жизнь, имея возможность выбирать что угодно, кого угодно, не будучи привязанным к нему, Мадара выберет его. Жизнь с ним. Это абсурдно звучит даже в его голове, и неважно, что они однажды — всего лишь единожды в момент совместного помутнения сознания и усталости — сказали друг другу. Пружинистым шагом, напоминающим Тобираме поступь охотника к заранее побежденной добыче, Мадара подходит ближе. Его вновь черные глаза не моргают, зло щурятся, смотрят вглубь, желая вскрыть ребра и заглянуть глубже. Зачем — Тобирама не понимает. Сам он чувствует себя нагим и раскрытым, чувствует себя прочтенной от корки до корки книгой. Неужели даже с самыми сильными в мире глазами Мадара еще что-то в нем не нашел, не разглядел? Тренированное горьким опытом, оставившим неизлечимые следы, тело напрягается с каждым шагом Учиха все сильнее и готовится к самому знакомому — к боли. Острое зрение, не подводящие даже в моменты усталости и бессилия, подмечает движение сбоку: оставшиеся на ногах воины Листа принимают боевую готовность, кажется, относясь к Учиха как к противнику в разы серьезнее, чем к псевдо-биджу, положившим большую часть отряда ранее. Гордость за своих шиноби, за тех, кого он называет товарищами, наполняет грудь. С трудом выжившие, потратившие почти все запасы чакры и физических сил, они готовы сражаться до последнего. До последнего — тот девиз, который Тобирама уважает, которому он следует сам. Мгновение затишья рождает в воздухе электричество от напряжения. Тобирама знает, что подчиненные ждут от него сигнала, ждут действий. Но он и сам их ждет, не отрывая глаз от фигуры напротив. Он готов. Но, следя за ним, прислушиваясь сенсорными чувствами, считывая все изменения в чакре Учиха, Тобирама оказывается абсолютно не готов, когда Мадара просто делает два уверенных последних шага и просто протягивает к нему руки и, не давая возможности осознать происходящее, неаккуратно сдирает с него грязное в разводах пыли и крови хаппури. Не давая времени понять почему, зарывается рукой в волосы на затылке. — Я почти готов убить тебя за то, что ты посмел использовать ту технику, а сам просто ушел, — низким голосом, голосом, снившимся каждую ночь, мерещившимся каждый день в пустых комнатах, говорит Мадара. И опять не оставляет возможности привыкнуть, но теперь — к прикосновениям. И прижимается своим лбом ко лбу Тобирамы, воруя его дыхание, впервые дыша общим воздухом. — Но ты даже не представляешь, как я рад возможности сделать это. Какое облегчение успеть и не допустить непоправимое. Что — «это», Тобирама не успевает спросить, он вообще ничего не успевает сказать, не успевает сделать глубокий вдох, перед тем, как утонуть. Мадара не умеет целовать. Вместо этого он может лишь брать, кусая за губы, может поглощать душу, зарываясь носом в слипшиеся волосы на виске и прихватывая зубами скулы. — Мкхм, — раздается где-то вдалеке, так далеко, что Тобирама почти и не слышит, не может слышать, когда его уши настроены лишь на волну чужого дыхания. — Мы, наверное, пойдем вперед… Он не замечает секунду, на которую Мадара открывает глаза и смотрит в сторону совершенно лишних свидетелей, полностью поглощённый лишь одним — как бы заставить сердце не разорваться от сумасшедшего стука. Руки не слушаются — все тело ощущается не своим, словно окаменевшим. Словно отрицая саму возможность подобных прикосновений от Учиха. Будто всему его естеству было проще поверить, что Мадара, имея выбор, никогда его не выберет. Ожив, первым делом не преодолеет путь в несколько часов от деревни, чтобы не дать ему умереть. Просто не бросится первым делом к нему. Неужели такое возможно? — Сенджу, — заметив совершенно непозволительный для шиноби ступор, Мадара обеими ладонями обхватывает его лицо, заглядывая в глаза (и совершенно не пытается воздействовать шаринганом). — Тобирама, — исправляется он, медленно перекатывая имя по языку, привыкая, пробуя на вкус. — Только не говори, что после всего — ты вдруг передумал. Обещаю, если ты сейчас скажешь, что, возвращая меня, ничего не имел в виду — я всю жизнь положу, чтобы доказать тебе, что ты допускаешь ошибку. — Я сделал это ради себя, — собственный голос режет слух — он не помнит, чтобы когда-либо он звучал так надтреснуто, так неестественно. — И ты не обязан… Ты волен делать, что хочешь, и идти, куда хочешь. Я сделал это просто чтобы знать, что ты где-то есть. — И тебе этого достаточно? — Да, — нет. Но это всегда было единственным, что он имел, это единственное, что он знал в своей жизни, — просто знание, что где-то в мире есть Мадара. И сейчас претендовать на какую-то благодарность, давить на долг Тобирама не собирается. И никогда бы не смог. — Как благородно, — до боли знакомо усмехается Учиха. — Ну, а мне этого не достаточно, — просто и без обиняков прямо сообщает он. — И если ты позволишь — я желал прикоснуться к каждому твоему сантиметру годами. — Ты был призраком меньше одного года. — Вот именно, — склонив голову к левому плечу, не пряча в глазах танцующих бесов, Мадара опускает глаза ниже — к губам, к прикрытой воротом шее, — безмолвно прося разрешения. Понимает ли Мадара, что этим — не просто говорит о своем намерении быть с ним, а отрекается от всего того, чем жил раньше? Понимает ли, что в одном шаге от того, чтобы отказаться от мести и злобы, которые, кажется, раннее были единственным источником его сил, были тем, что вело его дальше и дальше. Что в итоге и привело его к погибели? А если понимает, то готов ли? Тобирама не уверен. Но то, в чем он уверен, так это в себе. Уверен, что, если ему позволят, он сможет вцепиться и не отпускать, не дать сорваться в свободном падении навстречу бездне. Знает, что готов быть тем необходимым для Учиха якорем, который остановит и не даст уплыть на волнах сожаления о прошлом и памяти о совершенных непоправимых ошибках. Тобирама никогда не надеялся, не лелеял пустых надежд, но и законченным дураком себя не считал. И поэтому, глубоко вдохнув, приготовившись к новым последствиям, делает свой шаг. Ведь Мадара прав. Ему тоже никогда не будет достаточно жизни без него. Он не мог прикоснуться к Мадаре, пока тот был призраком. Не мог этого и ранее — все время своего помешательства, длившегося, кажется, дольше, чем он себя помнит. Он развязывает крепления, и доспехи легко поддаются, грузно падая к ногам. Водолазка, прилипшая к грязной коже, грубо сдирается, по пути взъерошив волосы, и падает туда же. Под пронзительным взглядом Тобирама цепляется за кофту Учиха и с уверенностью — которой совершенно не чувствует — тянет ее вверх, открывая себе вид на кожу со шрамами от смертельных ран. Кожу, к которой он может прикоснуться и не почувствовать от нее загробный холод. К которой он может прикоснуться и в ответ увидеть, как сокращаются от его действий мышцы. Руки, плечи, шея, скулы, и вниз — к грудной клетке, за которой сильно и быстро отстукивает сердце, и ниже, к твердому животу и твердым ребрам. Тобирама не может остановить свои руки, что в неверии продолжают оглаживать и сжимать, что в неверии наконец могут прикасаться. От глубокого дыхания, которое должно было успокаивать, наоборот кружится голова, а действительность лишь все больше кажется видением, сном. Кажется, будто сам воздух сжимается и схлопывается, забирает с собой здравый смысл. Но ответные, такие же полные жажды прикосновения Мадары не дают забыться, не дают сомнениям поглотить реальность. Он бережно, так, как, казалось, его руки просто не умеют, оглаживает расцветающую гематому на плече после недавней схватки, целует, зализывает тонкую рану, оставленную кунаем, на шее сразу под челюстью, пальцами проводит по бокам и тянет к себе, ближе, и в каждом его движении, в каждом жесте и поцелуе Тобираме слышится лишь одно — мой. — Ты весь — только для меня, — ветром проносится возле виска и тонет в прикосновении губ. Тобирама упускает момент, когда оказывается на холодной земле, упускает момент, когда с них обоих исчезает одежда, полностью поглощенный чужой нуждой. Он никогда не думал, боялся даже представить, каково это — быть тем самым источником, порождающим страсть и голод Мадары. И оказаться вдруг в его власти, в его руках, каждым миллиметром тела ощущать его жар — ошеломляюще. Возможно, думает Тобирама, он погиб на миссии, и это всего лишь видение его погибающего мозга, лишенного кислорода. Но даже если и так — он согласен. Он запускает руку в густую тяжелую гриву — именно такую, как всегда и представлял — и перехватывает инициативу, посасывая нижнюю губу Мадары, лаская языком его язык, поглаживая им мягкий и податливый рот. Это точно иллюзия — Учиха не может так целоваться, не может отдавать бразды управления другому. Но даже если и так — Тобирама согласен. Шире разведя бедра, Тобирама на мгновение теряется от звука, кажется, стона, и не понимает, от кого именно он исходит, когда наконец его член притирается к такому же твердому возбуждению Мадары. Тобирама уверен, что горит, сгорает заживо, но все в нем стремится лишь ближе к огню, желая его внутрь себя, желая стать с ним одним целым. Как недостающие, ищущие друг друга звенья одной цепи, они сливаются в одно целое и отдаются инстинктам душ, предаются телами древнему танцу. Короткие, обломанные жизнью шиноби ногти оставляют следы на спине и плечах, словно в противовес нежности, что дарят губы. Бедра сводит истомой и поджимаются мышцы живота, пока сильные толчки навстречу друг другу не подводят к краю. — Смотри в меня, — в самые губы шепчет Мадара. И, когда кажется, что еще мгновение, и он просто умрет от переполняющих чувств, Тобирама открывает глаза и встречает черные радужки, которые без шарингана и гендзюцу бросают его через край. Тобирама, кажется, что-то говорит, что-то стонет, цепляется руками и не отводит взгляда, пока его сотрясает от волны удовольствия. — Оказывается, уже довольно холодно, — вдруг сквозь темноту, что поглотила мир, после того, как он взорвался красками, слышится голос Мадары. — Уже почти зима, а мы голые лежим на земле. Конечно, должно быть холодно, — старается взять себя в руки Тобирама, но голос подводит — охрипший и без намека на привычную сухость, он выдает его удовлетворение с головой. — Я не замечал, — перебирая пальцами белые волосы, пожимает Мадара плечом, но не делает попытки подняться на ноги или отодвинуться от придавленного им бока Тобирамы. — И все же… как тебе удалось? — Я прошел по тому же пути, что и ты в поисках способов вернуть брата. Но в итоге использовал методы, немного отличные от тех, что применяли мои предшественники. — Но у них не получилось, а у тебя — да. В чем же разница? — Возможно, и у них получилось. Но эта техника… ее нужно уничтожить. Она нарушает весь естественный процесс. Нарушает законы смерти, — глубокого вздоха удержать не получается, когда воспоминания о проведении техники, нет, ритуала, всплывают на поверхности. — И нам повезло, что твое тело не разложилось. И повезло, что в критических моментах он оказался одним из тех, кто ставит свои интересы выше общественного блага, ставит жизнь своего человека важнее жизней других. Тобирама должен чувствовать вину и сожаление. Но не чувствует. Он лишь думает, что по возвращению в Коноху нужно убрать все следы. — А те два трупа? — словно прочитав мысли, незаинтересованно спрашивает Мадара. И, возможно, Тобираму должно взволновать его равнодушие к чужой смерти. Возможно, должно. Но его не волнует. — Это необходимая жертва, — отстраненно подтверждает он. — Ты убил… двоих, чтобы вернуть меня? — Чтобы призвать душу и закрепить ее в теле, чтобы действительно оживить, нужно очень много живой силы. От одного я брал физическую энергию, от второго — духовную, — сухо, будто просто декламируя отрывок из учебного пособия, кивает Тобирама, совершенно не желая заглядывать вглубь себя, не желая копаться в своих чувствах. Он сделал то, что должен был. Сделал то, без чего не смог бы не просто жить — не смог бы умереть без сожалений. — Опасная техника. Нельзя, чтобы кто-то еще мог ее использовать, — задумчиво кивнув, Мадара приподнимается на локте и заглядывает в глаза. — Я бы не смог придумать и осуществить подобное. Единственное, что было бы в моих силах, — это изменить весь мир, погрузить все в вечную иллюзию, где сбылись бы мечты. Это я смог бы. Но не изменить законы смерти. — И пристально глядя в глаза, Мадара говорит: — Спасибо. — Ты ничего мне не должен. И благодарить не за что, я же говорил, — нахмурившись, словно боясь благодарности, Тобирама отворачивается и садится, оглядываясь в поисках своих вещей. Двигается, лишь бы не смотреть вновь в глаза Мадары. Это не то, за что стоит благодарить. Смерть двух неповинных людей — не то, за что стоит говорить «спасибо». — Хорошо. Тогда сделаешь мне одолжение? — услышав резкое изменение в интонации, Тобирама, не удержавшись, оборачивается и вздергивает бровь, глядя на тонкую усмешку. — Разрешишь пожить у тебя? Боюсь, я привык к твоему дому за несколько месяцев. — Как хочешь. — И к тебе я тоже слишком привык. И если думаешь, что я могу преследовать тебя только в смерти — ошибаешься. В моих планах продлить эту пытку и на остаток жизни. Тобирама про себя фыркает, но прячет ухмылку, растягивающую губы. Он надевает штаны и водолазку — кажется, ту, в которой был Мадара, — и принимается надевать доспехи. К таким угрозам можно привыкнуть. К такому хочется привыкнуть. Даже если это лишь один из видов помешательства и зацикленности Учиха. — Хашираме сам объясняй.