Видеть и слышать

Мадара не появляется на следующий день. И на следующий. И после — тоже нет. — Тц, — слышит он вместо пустоты и небытия, вместо забвения — почему-то с привкусом горечи. И следом за звуком возвращается мир. Как давно для него мир — один человек? Прямо перед ним, конечно же, Тобирама. В своей лаборатории, каждая поверхность которой завалена свитками — Мадара не помнит, чтобы в последний раз здесь было так грязно, так непохоже на Сенджу хаотично. Тобирама выглядит хуже, чем в первые дни, когда пытался игнорировать неприкаянную душу возле себя, выглядит так, будто это ему самое время лежать на столе для вскрытия на нижнем этаже этого здания. Зная, что его все равно не увидят, Мадара с жадностью склоняется к знакомому до всех линий и точек лицу, словно взглядом намереваясь его выпить. И путешествует от капли чернил на подбородке к тонкому носу; скатывается по острым скулам вверх к прищуренным глазам, скользящим по иероглифам в потрепанном свитке; останавливается на морщинке между бровей — была ли она такой глубокой в последний раз, когда он его видел? За окном заканчивается лето. Оттого, что паршивец так хорошо — но неидеально — держит свое слово, Мадара чувствует восхищение, испачканное разводами обиды. Действительно не вспоминал почти месяц. А было ли это для него тяжело? Желание остаться и просто смотреть, видеть его лицо, слышать голос — заставляет усомниться в собственном выборе. Но сможет ли он выдержать такое существование? Сможет ли быть неполноценной частью другого человека, просто со стороны наблюдая за ним? Наблюдая, как он живет и стареет, возможно, заводит семью, злится на кого-то другого, изредка улыбается кому-то другому. Умирает. Сейчас, глядя на сжимающие кисть пальцы, Мадаре кажется, что он готов к этому. Готов остаться чужой тенью, если это позволит ему хотя бы видеть и слышать. Мадара для себя почти никогда ничего не хотел. Его учили желать мира и процветания для клана, учили желать силы — но все это было не для себя, а для всеобщего субъективного блага. После смерти Изуны пошатнулись понятия о благе, уступив место растерянности. Ведь Мадара не знал, кто он такой — кто он теперь, без младшего брата. И он начал желать другой силы и другого мира. Но опять — не для себя. А во имя — все таких же субъективных — справедливости и правильности. Он никогда ничего не хотел — не позволял хотеть — для себя. А сейчас — уже поздно. Какова же ирония, что, всю жизнь запрещая себе смотреть на Тобираму, запрещая просто допускать лишних мыслей о нем, словно догадываясь, словно зная, что стоит приблизиться — не захочет, не сможет уйти, он только после смерти понял, что все остальное было не так уж и важно. Что весь чертов мир построился и создался бы и без него, без его жертв. Что правильнее было хотя бы один раз пожелать что-то для себя, что-то, что принесло бы ему спокойствие и заполнило пустоту в груди, с которой, кажется, они все здесь рождаются. Не нужно было пытаться разрушить Коноху, не было надобности убивать сотнями неугодных. Даже не надо было насильно меняться. Нужно было просто решиться и сделать один шаг навстречу — и буря непонимания и потерянности в этой жизни утихла бы в груди. Тобирама хмурится, замерев взглядом на одном слове в свитке, и Мадара чувствует, что вновь растворяется. Сенджу уважает свое обещание. Мадара надеется, что будет следующий раз и он вновь увидит его, даже пусть и на мгновение. Даже если это нечестно и он просил забыть себя — не ради себя, а ради самого Тобирамы, ради его возможности жить в реальности без оглядки на призрака. Прежде чем полностью исчезнуть, Мадара усмехается — сейчас, наверное, как раз последний шанс научиться хотеть чего-то только для себя.

***

— Не думаю, что стоит это продолжать. Я приношу свои извинения. Мадара, конечно, не может не чувствовать налет удовлетворения, что его не полностью поглотило забвение, а Тобирама, оказывается, тоже способен допускать повторные ошибки. Но не сейчас. Сейчас, глядя на куноичи, он предпочел бы все же не появляться. Он не готов видеть Тобираму с кем-то — наверное, никогда не будет готов — без возможности уйти и просто остаться в неведении. Он не хочет видеть, как она — как кто-либо — смотрит на Тобираму, кладет свою ладонь ему на плечо — прикасается. И он тем более не хочет видеть, как сам Сенджу ей отвечает. Пожелтевшие листья колышутся на ветру, поблескивая из-за воздуха, пропитавшегося свежестью наступающей осени. Сколько прошло, месяца полтора? — Я сделала что-то не так? — Нет, все в порядке, Миоко, ты хороший человек и все замечательно, — хмурясь, Тобирама отворачивается, будто не способный смотреть ей в глаза. Мадара девушке посочувствовал бы, если бы не темное собственническое ликующее чувство в груди. — Я не хочу тебя обманывать: у нас, скорее всего, разные мотивы. Мне… мне это неинтересно, — пространственно махнув рукой, будто пытаясь указать на то самое «это», Тобирама прикрывает глаза, сдвигая брови. Мадара чувствует, как он становится тоньше, как его пытаются выкинуть из головы. — Почему… почему же ты приходил на встречи со мной все это время? — Мадара думает, что девушке стоит отдать должное — она совершенно не теряет самообладание даже в такой ситуации, ощутимо воняющей унижением. — Только, пожалуйста, не говори, что из жалости, — даже удается улыбнуться ей. — Скорее это ты приглашала меня каждый раз из-за жалости, — криво усмехается Тобирама, но все равно это выглядит довольно искренне. Он ждал криков и обвинений? Мадара видит, как его плечи расслабляются, словно с них сняли часть груза. Но то, как Тобирама улыбается, как атмосфера между ним и куноичи почти не поменялась даже при таком разговоре — все это явно свидетельствует не только об уважении, но и о том, что за это время они стали не чужими людьми. Мадара сжимает руку в кулак, жалея, что не чувствует ногтей, впивающихся в кожу. Ревность и зависть отравляют сознание — отравляют единственное, что у него осталось. — Ты напоминаешь мне одного человека. Хотя вы, по правде, совершенно разные. — Кого же? — без обиды в лице, искренне интересуется куноичи. — Кое-кого, о ком мне нельзя думать. — Разве в этом есть смысл? — Просто считай, что мне приятно видеть твое лицо. — Ну, если это единственное, о чем ты недоговаривал — ничего страшного, — легко пожимая плечами, говорит куноичи. — Я вполне не против общаться дальше без «этого», — повторив ранешний жест рукой Тобирамы, улыбается она. Под осторожный кивок Тобирамы Мадара растворяется и последняя мысль не успевает удивить — как бы ему самому не хотелось Тобираму себе, как бы не было неприятно видеть его с этой девчонкой Учиха, так похожей на него, все же эта Миоко довольно неплоха и умеет заставить Сенджу улыбаться. Мадара лишь умел заставить его губы кривиться в оскале.

***

В этот раз звуков нет, и первое, что осознает Мадара — это тишина. Тяжелая, громче, чем крик, она проникает сквозь душу и заполняет собой сознание, рождает беспокойство, заставляет инстинкты вопить о неизбежном — инстинкты, никогда не обманывающие раньше. — Мне не нравится этот план, — постукивая пальцем по столу, говорит Хаширама. И по всему его виду сразу становится понятно, что предчувствие Мадару не обманывает. Но полностью убеждается он не из-за старого друга. Полностью убеждает его лицо Тобирамы — что-то скрылось, затаилось в тенях вокруг его глаз, которые уверенно светятся тем самым, отчаянным и решительным, с чем обычно шиноби идут в свой последний бой. Сырой холод с улицы беспрепятственно проникает сквозь щели в стенах, проникает сквозь трещины в броне. Зимняя стужа пришла слишком быстро. — И все же это лучшее и единственное, что мы можем, что мы должны сделать, — голосом, лишенным сомнений, Тобирама говорит, не отводя взгляда от глаз брата. — Они уже слишком близко к Конохе. — Две команды и запечатывающие свитки… Думаешь, этого будет достаточно? Со стихией дерева будет намного больше шансов… — Ты нужен здесь, — не дает договорить Тобирама. — Хокаге должен оставаться в деревне и защищать ее. Особенно в случае неудачи этой миссии и проблем со стороны Скрытого Облака. Неужели Хаширама не видит болезненность и измученность, которые, кажется, стали хроническими, которыми насквозь пронизан его брат? Он серьезно думает, что это хорошая идея отправлять его на миссию против Кинкаку и Гинкаку? Но, глядя на Хашираму, Мадара знает, видит — да, он отпустит Тобираму. Потому что привык ему полностью доверять. — Если что — отступайте. Отправьте за поддержкой. Не рискуй лишний раз, Тора, — вместо отговоров просит Хаширама, подтверждая догадки. К черту доверие. Злость вскипает в отсутствующем сердце и поднимается лавой. Мадара знает, что доверие — важно. Знает, что давать право выбора — важно. Но также он знает, что, если бы мог — не отпустил бы Тобираму на эту проклятую миссию ни за что. Даже если бы это грозило полной потерей доверия, если бы Тобирама злился и противился, ненавидел — не отпустил бы. Уж лучше он будет злой и ненавидящий, но живой, чем добрый, но мертвый. А идти всего лишь двумя командами против почти двух биджу — совсем не изысканный способ покончить с собой. — Конечно, — кивает Тобирама, но Мадара совершенно не верит ему. Еще бы он умел отступал, упертый идиот. — Мы выдвигаемся через полтора часа — мне нужно кое-что закончить перед выходом. Если бы он только мог что-то сделать, мог остановить его. Без сильного — сильнейшего — шарингана и мокутона Хаширамы им не справиться сразу с обоими. Тобирама выходит из кабинета, но не идет дальше по коридору. Он останавливается прямо возле двери, с силой сжимает веки и кривит губы — тоже не верит, что это будет прогулкой под луной, не верит, что они с легкостью справятся. Так почему же не отступает? — Сенджу, не иди на эту миссию, — говорит Мадара, отвыкнув от собственного голоса, отрекаясь от обещания. Все что он может — всего лишь попросить. А просьб никогда не бывает достаточно. Бессилие душит похуже удавки. Но Тобирама даже не дергается, слыша его, лишь сильнее стискивает зубы. И полностью выбрасывает Мадару из головы, как ненужную помеху, отбирая у него последнюю возможность не только говорить, но и видеть себя.