нечего ждать

Вне точек отсчёта. Цветение сливы, холодное дыхание на губах. Рюноске замер — вслед за ним в домах замерли стайки обречённых часов, хранивших точность времени так долго, но лишившиеся её с коротким хлопком выстрела. Сбитые с неба утки, бессильно опавшие стрелки. Пахнет деревом. Не крепким, с тёмным-тёмным стволом, а маленьким таким загнившим ивнячком — и Рюноске сжимает белые пальцы на мороке плаща, не в силах совладать с пульсацией зрачков. Из чёрно-белого в цветной лес. Мальчишка перед ним встопорщенный и настороженный, до тошноты знакомый. Калёный зуб волчонка: сунь руку ближе — укусит, не надо проверять; Акутагава задыхается, хватаясь взглядом за смягчившиеся черты, потёртые секундной и часовой стрелкой, и тонкие его скулы сводит болью. Дазай смотрит недоверчиво, но в этом недоверии читается то, чего быть не должно — не может быть; перестаньте, пожалуйста, перестаньте. — Когда я смогу вернуться? Дазай по-звериному чуток, стало быть. В робкой прорези его звонкого голоса — железо и порох. Акутагава моргает обескураженно, строгие его очертания будто бы даже смыливаются, глупеют и становятся совсем… детскими. Он выше на две головы, но упал бы сейчас на колени и сам обернулся дитём. В серости взгляда тревожно рябит зрачок. Убивать людей было проще. — Когда я смогу вернуться? Его ладони сковывает дрожью, но Рюноске теперь держится недвижимым. Не кожа, а стальные листы, не кости — обсидиановая выплавка. Дазай смекает быстро — старший для него уже понятен и съеден, — вглядывается снизу вверх с пристальностью и настойчивостью, вот-вот повторит в третий раз или дёрнет за рукав, как растерянную мамашу. Даже так, — даже из такого положения, — никуда не пропали эти надменность и презрение. — Ты слышишь? Нет.       После того, как Рюноске впервые наказали за самодурство,       он тенью лип к Дазаю, шершавился рядышком тихим эхом голоса:       — Мне можно приступать? Можно?..       — Умолкни, я... — Я услышал с первого раза. Излом бровей — вот и вся реакция мальчишки. Он все ещё ждёт ответа. У Акутагавы першит в горле, сушит горчицей в груди, зудит у сердца — он прикладывает ладонь ко рту, чтобы откашляться и дать себе секунду на размышления (привычка женщин, увиливающих от ответа). Здесь не хватит и года дум, а Рюноске должен решить всё за десять минут. Того, кто оступился, надо убивать сразу. Предателей казнят. Стирает отпечаток с уголка губ, не дышит даже. Чем-то подсознательно-отвергнутым догадывается, что привести Дазая обратно в мафию — захлопнуть собачью пасть, медвежий капкан. Случись такое, Мори-сан бы лаконично сложил руки в замок, умильно наклонил голову и поприветствовал их — его, — тёплой улыбкой и складной речью. Мори-сан расскажет, как скучал — будет много восклицать, смеяться, пустит слезу. А потом попросит Акутагаву удалиться. — Пока что, — его взгляд незряч, но того и не видно — нельзя. — Что? — и снова эта хмурость, на грани со злой насмешкой. — Нельзя возвращаться, — он знает. В детском своём варианте Дазай многим слабее, думается /как гадко допускать это/. Его не нужно волочить обратно, он охотно пойдёт назад сам — потому что не в курсе ещё, что покинул ряды Портовой мафии. Мысль сладит кровью от укуса, удушливой ностальгией, паучьими тенётами на кончиках пальцев. Но Рюноске не может вести на заклание наставника. — Что не так, братец?       Доложи обстановку. Акутагава не до конца уверен, что Дазай потерял память — ещё почему-то кажется, что притворяется отупевшим. Но нет шансов ни проверить, ни объяснить всё сейчас, и он кусает себя за язык после краткого: — Это приказ... ...замирает с вышибленным воздухом. Дазай улыбается. /почти искрится: подступив на шаг ближе, задрав выше голову/. — Аа-а, — тянет и прижмуривается, легко доставая до плеча Акутагавы (тот будто бы даже специально подгибает колени) — ну, хорошо! Приказ есть приказ. Ты постарайся получше. Я не сразу понял, что приказывают, — в его лучезарности серебрится мрак и кровь, здесь нет ни намёка на то, что Дазай станет к нему прислушиваться. — Мори, да? Акутагава хочет разбиться, Акутагава прикрывает веки и медленно скидывает с себя мальчишечью ладонь. Он знает, что вскроет правду, если заговорит — Осаму уловит в дрогнувшем голосе, в некрасивом отзвуке, в отвратительной слабости, — а потому и молчит, только смотрит протяжно, ногтем царапая большой палец. — Не напрягайся, — Дазай рекомендует и отстраняется — это палевно, братец. Приказали же, помнишь? Акутагава не сказал ничего. Дазай знал всё заведомо. Проглатывая спазм в глотке: — Пошли, — не разворачивается, сжимает губами «-те...» и ждёт ответа. — Пошли, — мальчишка соглашается с небрежной лёгкостью, с интересом кошки, держащей в лапах мышь. — А куда? Рюноске хмурит светлую редкость бровей, немеющими пальцами выхватывает из кармана телефон и вызывает такси — потому что не хочет лишний раз светиться по городу. Потому что это бесполезно, и если Мори-сану захочется, он всё увидит и всё найдёт. Акутагава знает одно лишь место, где Дазая можно спрятать.