Гнойный
Гнойный хлопает ресницами, едва ли не дует влажные губы. Мирошка действительно временами такой глупый, как студентка, которую позвали на вписку в мужскую хату, обещая исключительно чай, а не персональную маленькую нагую вечеринку в ее честь. Лысая королева будет в восхищении. Всему свое время. А пока Сонечка лишь укладывает свои пальчики поверх чужих: — Мирошка, вот ты такой вроде бы важный, — вторая рука блуждает по груди. — Далеко сидишь, много говоришь, а при этом такие глупые вопросы задаешь, — улыбается простодушно, как училка первоклассника, что принес ей какую-то поделку, которую бы сжечь стоило, а все равно принимаешь как подарочек по сердцу. — Ты меня, че, реально на понт берешь, а, Мирошка? — пальчики проходят сквозь грудную клетку играючи, сердечко у Яныча горячее, почти раскаленное, Сумрак выкручивает все на сотку, ломая тормоза и любое сцепление с реальностью. Сумрак поджигает все больное керосином, заставляя глаза Гнойного гореть сибирским пожаром, что остановить невозможно, как и справиться со стихией простого — похоти. Сонечка действительно готова на многое, лишь бы себе приятное сделать. Жаль, конечно, невыносимо, что «приятное» столь энергозатратно, но похоть Сонечки — атомная электростанция, что при невыполнении сливных работ грозится взорвать все в радиусе сотен километров. Он почти дошел до точки перегрева, благо лысая карлица подвернулась аккурат с его великодушным снобизмом и непреклонностью в вылупленных зенках, что наливались кровью под каждый Сонечкин «Ма-а-а-а-а-сик». Мирошка был такой сладкой карлицей, что у Гнойного сводило зубы, когда они встречались в петербургских подворотнях. Хотелось прогрызть это высокомерие, вылакать сладкую кровь, что будет по рукам его течь, пока сам он будет слизывать солено-сладкие слезы в этих надменных глазах. — И что ж ты себя шлюхой-то обзываешь, рано пока, — Сонечка смеется около ребер клетки, целует там, где пальчики ее входят в нутро. — Про хуй побольше ты загнул, конечно, стандартный размер, Мирошка, но ты вполне, — кусает нежную кожу, думает, что на карлице красиво бы смотрелись штанги, чтобы тянуть и тянуть, пока задыхается под ним этот Глава, прося «Не надо», — компенсируешь, когда стараешься. Интересно, а ты, — на нежных — фигурально — пальчиках Сонечки маленькие ранки от стекла, что занозами заходят под кожу. — Часто обо мне думаешь, когда грустные девочки пытаются сесть тебе на коленки? Когда так мило тянут «Мирооон Яновиииич, вы такой восхитительный, что я теку, стоит вам только появиться в поле зрения»? А ты даже личика их не помнишь, да, Мирошка, потому что мое вспоминаешь? Гнойный знает, что так есть, чувствует, как дергается Мироновский член, как громче звучит его сердце. Хочется, конечно, чтобы Янович попросил, но пока, как жаль, что все еще не время. Но ничего, Сонечке пока и этого хватает, чтобы облизывать взглядом вздувшиеся вены на лысой черепушке. — Но, Мирошка, знаешь, почему тебе не хватает? — Сонечка поднимает глаза, что сейчас светятся в Сумраке, что разрешает забирать, потому что разрешение получено. Ах, как сладок в своей глупости этот невыносимый человек, что занозой сидит, что стеклом под кожей сидит у него там, где клинит предохранитель Гнойновской сущности. — Поймал, — шепчет на ухо, оказываясь позади Мирона, роняя того в цепкие объятия. — Не рыпайся только, — рука проваливается уже полностью, пальчики до этого были лишь легким аперитивом. — Боли твоей, может, я и хочу, а вот для смерти, масик, пока еще рановато, — Гнойный говорит так, будто рассказывает о скучных бумажках инквизиторских. Буднично. Ему от Яныча скрывать давно уже нечего, кроме, конечно, пары-тройки вещей, что обязательно случатся. — Маленький сладенький Мирошка, такой большой и важный, такой серьёзный, а со спущенными штанами в Сумраке, что увидь кто, так дрочил бы ближайшие лет двести. И я буду Мирошка, только вот знаешь, в чем разница между твоими мальчиками да девочками, что лет на триста младше твоей травмы, и мной? Он кладет ладонь на горло, пока второй — натурально — держится за Мироновское сердце. Сонечке просто хуя недостаточно, ей сердечко тоже нужно. Она пожрет Мирона целиком, обглодав даже кости. — Никто из них тебя не сможет выебать так, что ты потом ноги свести не сможешь, — Гнойный ловит то, как Федоров дергается, кусает за шею, чтобы перекрыть кислород почти. Сонечка все-таки не хочет, чтобы Мирошка здесь сдох, на них двоих у нее большие планы, в которых сдохнет даже Гесер, если понадобится. — Ну что ты, Мирошка, еще раз так дернешься, так я вдовой стану. Пальчики в подтверждение нежно сжимают сердечко, что Сонечке хочется поставить на свою полочку в спаленке, чтобы любоваться долгими ночами. — Тебя когда-нибудь ебали, а, Мирошка? — Второй рукой ведет по позвоночнику, спускаясь все ниже. — Это приятно, а тебе обязательно понравится. — Руки у Гнойного в собственной крови от порезов, чем не смазка, правда? Он не проваливается, как к сердцу, он проталкивается пальцами, чтобы Мирон прочувствовал каждую фалангу. — Мирошка, так ты у нас целка? Тугой, как восьмиклассница. Фрикции быстрые, Федоровский хуй реагирует так, словно Яныч вообще никогда не ебался, а вены на лысой черепушки грозятся взорваться. — Посмотрите, а кто это у нас без рук даже кончил? — Сонечка обмазывает Мироновские губы его же спермой. — Кра-са-ви-ца, — разворачивает лицо Яныча к себе, целует эти грязные губы. — В следующий раз я тебя выебу, масик, если ты мне цветов не принесешь, — Гнойный улыбается, но выглядит это жуткой маской, что наскоро прилепили на его место его лица. — Я пошел, а ты приводи себя в порядок, номерок хорошего терапевта могу подкинуть, все-таки первый раз — это так волнующе, правда? — Сонечка в последний раз оглаживает сердце, что кровит. — Очень жду нашей следующей встречи. Не скучай, масик. И Гнойный проваливается в реальность.Мирон
Милый, я проведу нас сквозь все это ебаное разрушение. Мне нужно только твое решение.
Он вздрагивает весь от резкой, электризующей боли и разлепляет глаза: Сумрак жрет кровь с его руки, вгрызается в него гиеной, учуявшей падаль, он добрался уже до нервов на пальцах — это невыносимо, это выдергивает его из забытья. Мирон едва приоткрывает губы. Сгибается на земле от резкого приступа — кашель впивается в легкие окровавленным чертополохом, лишает даже хрипов. Он успевает повернуть голову влево, и его выворачивает. Спазмы остаточно расходятся по телу, он пытается приподняться и расходует весь оставшийся в легких кислород. Сердце человека не создано для прямого контакта, даже такого человека, как Мирон. В грудной клетке у него слишком тесно для еще одного, Гнойный поковырялся в нем с самозабвением маньяка-недоучки, ему хочется выцарапать, выблевать эту мерзость из себя, утопить внутренности в формалине, а в груди тяжелая цинковая змея разворачивает свои кольца в левое плечо, ползет по руке, оплетает бок, оставляя ему ощущать, как вымерзает вся левая половина. Ебать, Мирон Янович посреди Сумрака со спущенными штанами подыхает от инфаркта после дрочки с собственной кончой на губах. Я тебя аннигилирую — мысленно пробует Мирон, но позитивная мотивация явно не его история. Ты подохнешь, тварь, у моего сапога, в луже собственной блевотины и крови, пока не сотрешь пальцы до кровавых волдырей и не сорвешь голос в ультразвук, как последняя сука, умоляя меня наконец тебя прикончить. Выходит получше. Он приподнимается, помогая себе одной рукой, на силе ярости, что продирается сквозь спутанную пелену сознания. Дыхание поверхностное и прерывистое, по шее струится холодный пот и бьет мелкой дрожью, исцелить собственные повреждения крайне сложно, исцелить собственные повреждения внутренних органов посреди Сумрака — невозможно. Даже для него. Городецкий чуть не сдох от ножниц, но у Городецкого была гесеровская шлюха, а у Мирона — ни черта за душой. Сердце. Легкие. Печень. Нервы. Он держит свои системы от шатдауна исключительно внутренней волей. Сердце. Легкие. Печень. Нервы. Ты подохнешь, тварь. С пятой попытки он открывает портал.***
Это иррациональное — спокойствие, с которым он ждет. С которым поправляет запонки на пиджаке, идеально сидящие на идеально сидящем. Идеальная шнуровка на берцах. Как будто не он этими самыми берцами не далее как час назад месил лица, сливающиеся в единое неудовлетворяющее пятно. Как будто не ему мало. Но все по бумажке — аккуратности Мирону не занимать. Маркул тоже пошел в расход по бумажке. Крыса Ночного, подсаженная под дверь миронова кабинета улыбающимся Хеной, а потом убитая на хате у инквизитора невыясненным лицом — у Гнойного наверняка выдалась веселая неделька, но не то чтобы Мирона это хоть сколько-нибудь ебало. Как и растерянное маркуловское: «Но вы же сами…» и так и недоговоренное: …сказали мне к нему приехать сегодня. Мирону было крайне удобно решать свои проблемы чужими руками. А Гнойный мог хоть усраться, воображая себе, что от пальца в заднице у него с главой Дневного дозора образуется какой-то невообразимый бонд. Хотя что-то, может быть, и образовалось, раз уж при виде инквизитора Мирон улыбается. Инквизитор вплывает в гостичный номер буквально как томная дама — на ручках поддерживающих его вампирчиков — и выглядит отчего-то нерасположенным к энкаунтеру при свечах, то есть при свидетелях. Выводы Мирон всегда делает мгновенно, поэтому на номере стоит заглушка — выйти в Сумрак не представляется возможным никому. Гнойный быстро соображает. Мирон улыбается шире. — Соскучился, — поясняет он. Умоешься моей скукой. С расстояния в стол он оглядывает припухшую челюсть и заливающийся фиолетом глаз. Славно. — Мои орлы чутка перестарались? — хмурит брови. — В самый раз? Нет, моих сапог ты сегодня не дождешься, хотя, конечно, можешь попробовать стащить их зубами. Гнойный пошло причмокивает и щерится в ухмылке, Мирон, отдающий приказы, смотрит на приоткрытый окровавленный рот и чувствует, что ходит по грани.Гнойный
Внутри Гнойного тысяча «малышей» от скуки копятся. Тех самых, что рассыпались химозным фейерверком над Хиросимой в 08.15 утра. Отменный был взрыв. Атомно-бомбезно-помпезный. Такой, что лишил слова «скука» всех, кто выжил. А кто нет, желал лишь кончиться там же, в 08.16 утра, чтобы не расчесывать гнойные нарывы по телу от урана. Гнойный смотрит на глаз в руках своих, вертит, словно пятирублевую грязную монету, едва ли не пробует на зуб, чтобы удостовериться в подлинности. Но, пожалуй, незачем. Обладатель бывший лежит тут же, смотрит пустой глазницей, в которой море-океан красный, что слезами-ручьями лицо омывает трупное уже. А бравады-то сколько было. Все они поговорить любители, пугатели детского сада имени Ромашка да Фиалка. В конечной точке все схлопывается лишь в одно — у кого страха животного меньше, кто дернется в последний момент, уходя от столкновения рефлекторно, чтобы выжить. Жизнь — такой пустяк. Гнойный не дал бы за нее и пятак. Поэтому он сейчас сидит, а тот, кто жить хотел — лежит. Хена, конечно, будет в восторге. Гнойный опять и не сдох, так еще и упокоил того, кто дражайшему главе инквизиторов в лицо плюнул, потому что ложиться под него не захотел. Хотя, конечно, кто бы захотел под это омерзительно дряхлое тело-то укладываться? Даже за обещание продвижения по карьерной и парочке запрещенных амулетов сверху? Гнойному, правда, Хена повторно тоже не предлагал. В первый раз он сам охотно согласился, пообещав откусить член, чтобы дражайший его определенно запомнил, но так, чтобы точно понравилось Хене. Получил сомнительное: «кхе-кхе, вьюноша, шуточки у вас, конечно…» Но проверять не решался после. Особенно по прошествии времени, что медленно и верно варило мозги Гнойного на жарком огне скуки, размалывая кости его в желании получить хоть что-то от своей жизни, что заставит его жить. Ну, или поскорее умереть. В целом для Гнойного эти понятия были равнозначны. Правда, умереть у него не получалось, видно, Сумрак имел на него долгосрочные планы, что заканчивались смертью других, но его долгожданная не приходила. Ощущал он себя Онегиным, которого бросила Татьяна с косой, отвергла, как пацана нерадивого, оставила лишь вздыхать да смотреть на руки свои костлявые в перчатках белых. Один Мирончик тяжкое бытие и скрашивал. Не звонил, правда, да и не писал тоже после их последней свиданки. Гнойного очень интересовало, как много, часто и долго Мирошка дрочил на воспоминания их последнего вечера. Потому что Сонечка явно отрывалась, да так, что заимела пару мозолей. Федоров тот еще латентный пассив, которого драть и драть, как козу по весне нужно было. Хоть бы цветочки послал, пидорас ебаный. Так нет, заигнорил как последний мудак, даже на разбирательства с темными не явился на прошлой неделе, когда эти ушлепки определенно и точно сами нарвались. Но нет и нет. Федоров заперся в своем Дозоре, как баба, потерявшая невинность на вписке. Ну подумаешь, палец в жопе, а сердце в руке. Зато какие незабываемые впечатления! Кто б еще рискнул такое провернуть да подарить главе Дневного такие незабываемые впечатления-то? Гнойный грустно вздыхает. Паршивец этот Мирошка, конечно. Даже этот вампирюга не развлек его нормально. Все тоже орал: «Да я тебя! Да я тебя!!!» И хуй с маслом. И хуй метафорический, что прилетает по затылку так, что крошатся в глазах капилляры. «Вот пидорасы!» — даже немного восхищенно думается ему, потому что амулетики у них явно из подвалов каких-то черных, что скрыли их появление. «Их», потому что Гнойный готов поставить селезенку в последние пять секунд своего сознания, что один бы такой к нему никогда не сунулся. Мирошка бы мог, конечно, но он этого милого узнает по походке даже под всеми амулетами Инквизиции. Очнулся где-то хуй знает где. Фонило страхом так, что блевать захотелось прямо под ноги этим горе-похитителям, что, точно падаль, еще и отмудохали его ногами. — Найду же ж, суки, — Сонечка приоткрывает один глаз. Лица запоминает, что старательно отворачиваются, но хорохорятся, ибо толпа всегда в выигрыше. Не с Гнойным правда. Но с Гнойным, что обвешан амулетиками, как елка новогодняя. Снимают они их аккурат перед тем, как затащить на поклон к носатому. Вот же ж ссыкуны. Еще и расскажут наверняка, как в честном бою на колени поставили. — Орлы? Дядь, голуби в максимуме. А ты главная мамка-наседка, че, — лениво отвечает. — Не, ну чтоб со спины нападать, финита, конечно. Самому не стыдно за них, а? Все таки какие-то вещи действительно были в статусе-кво. Подобное нападение на Инквизитора считалось смертоубийственным. — Ты че, Мирошка, настолько ссыкун, что тебе нужно было ораву просить меня притащить для нашей встречи или че? Тебе телефон нахуя, а? — Молодой вампир смеется тихо, Гнойный думает, что вообще тупой. Он реально, что ли, думает, что его отсюда кто-то выпустит? Не Гнойный, так Федоров упокоит. — Гаврик твой вон даже над тобой смеется, че, милый, смешно тебе, да? А тебя не учили, что твой главный петух такой петух, что не сносит подобного? Ой, простите, Мирон Янович, батька-Арёль, — Гнойный веселится. — И скучал, правда? Пальчик в жопе взбудоражил нашего Сиятельного? — Ва-банк. Вампиры покрываются трупной бледностью к своей обычной смертной. Ну говорил же Гнойный, что они сдохнут быстрее, чем он. Мирошка таких сплетен не переживет. Батька Арёль в жопу не дает ни при каких обстоятельствах прилюдно. Гнойный причмокивает. Соскучился все-таки.