Гнойный
Гнойный наблюдает за происходящим с ебалом вселенской грусти: лысая карлица даже не удосужилась оценить его кожаный ошейник и маленькое представление, отобрав в свои костлявые пальцы ничего не значащую игрушку! Мирошка за все года так и не научился постиронии. Прямой как танк советский на выжженной земле Афгана. Ни грамма иронии, ни толики веселья, лишь смертоубийственный настрой на верную смерть. Не обязательно свою, конечно же. Желательно чужую. Сонечка разочарованно вздыхает, всплескивает руками картинно в воздухе, словно прошмандова-жена, кою муж из командировки застал с коллегой по цеху: — Твой член, Мирошка, вообще плохо работает, должен тебе сказать. И мальчик-то хороший, а ты не выкупаешь прикола. Мне такие покладистые нравятся, — тянет сладко Гнойный, губы распухшие облизывая, как блокадный ленинградец при виде трупа соседа. Теплого трупа. Коим поживиться еще можно, чтобы выжить, пусть даже в рай после путь закрыт. Но какой рай, когда ад на земли разинул свою бездонную пасть, полную уже трупов окоченевших? — А я не покупал. Сам ко мне котик этот пришел. И ты пришел. Соскучился, масик? Маленький Мирошка в штанах соскучился по Сонечке? Две недели ни слуху, ни духу, а тут… — Гнойный разваливается на диване, как домохозяйка в пожизненном декрете, фривольно, подпирая подбородок руками, что только недавно обнимали чужое тело. Марик его мало интересует, Сонечка быстро теряет интерес к куклам, когда видит в своем поле предмет куда более занимательный. Сонечка брезгует вещами, что не доставляют ей больше удовольствия, она вытирает пальчики о плед на диване, стирая грязь с подушечек оных. Желание выпотрошить масика растет в геометрической прогрессии. Сработавший амулет наливается силой, заставляя в голове секунды звучать отсчетом детонатора. Гнойный ловит взгляд Мирона, чуть улыбается, обнажая секундно резцы, передавая безмолвно: ты чувствуешь, карлица, как клапаны в твоей лысой черепушке начинают взрываться поочерёдно? — Ну, что ж ты так грубо, Мирончик! Мальчик не возбужден, ах, как все-таки ты плох! Котик только две минуты назад стонал, а теперь похож на мальчонку в детской колонии, которого старшина ебать собрался. Все-таки педофил ты, Мирончик. Как в воду глядел тогда. Гнойный видит, как страх ползет змеей по хребту Маркула, впивается в кости, заставляя дрожью покрыться тело. Миленький маленький мальчик протягивает к нему руку, что натыкается на очаровательно-бездушную улыбку. Сонечка тоже не против посмотреть. Девочку со спичками помнят посмертно, Марика Гнойный запомнит по вздувшимся венам на голове карлицы. Ей хочется прокусить их, чтобы теплая кровь залила эти архисерьзные глаза, преисполнившиеся своей доменантности. От пряности ощущения Гнойный прикусывает свой пальчик, когда Целитель лижет напидоренный ботинок Главы Дневного Дозора. Он видит в Марике не милого мальчика, а Федорова. Сломленного, жалкого и дрожащего: то ли от страха, то ли от желания. Жаждущего насилия и отрицающего его. Видит, как сознание в этой лысой башке достигает апогея раздрая и Мирон вылизывает его ноги, признавая свою слабость и покорность. Гнойный знает, что Мирошка может быть самой сладкой сучкой. Его только надо этому научить, показать и раскрыть, так сказать, потенциал, как тугую дырку, до которой никто не добирался. На глазах Сонечки пелена, как вуаль вдовы, закрывающая истинную причину поднимающегося возбуждения. — Неблагодарную тварь? Ма-а-а-а-сик, — тянет противно. — Сколько раз ты кончил в прошлый раз? Ах, эгоист ты хуев! Все про себя да про себя, а удовлетворить никак никого так и не получается. Столько гонора, а районную давалку так и не в силах выебать на славу. Я уже говорил, что член твой поплохел? Да? Ну, Мирошка, повторение — мать учения, — Гнойный ржет, захлебывается смехом, как утопающий болотной тиной. В этом воспаленном обыденностью мозгу нет понимания страха и липкого ощущения безысходности. В нем нет ничего, кроме животного инстинкта. В нем ничего, кроме безумства Сумрака. — Марик, ротик пошире открой, видно плохо, — губы дует обиженно. Гнойный прикидывает, как далеко зайдет бутылка самостоятельно и насколько глубоко, если ей помочь. Инквизитор — добрая душа, в таких делах всегда рад подсобить ближнему своему. Для своего удовольствия. Все только для себя. До сухого дна. Сцепка взглядов, как брачная случка. Маленькие детонаторы, разбросанные внутривенно, взрываются поочередно, разрывая капилляры. Сонечка беззастенчиво ласкает себя, раскинув широко ноги, но карлица — наверняка — даже не заметит этого. Слишком увлеченно Мирошка ебет его взглядом, чтобы увидеть, как Гнойный шевелит губами: я тоже скучал по тебе, масик. Звук взрывающейся бутылки звенит фейверками в голове, снарядами по больнице и плачем изнасилованной женщины, что убила своего насильника в его собственной постели. Гнойный вгрызается в этот звук, он звучит почти что признанием. Сонечка падка на красивые вещи и широкие жесты, ей такая свиданка по кайфу. Оплатит счет случайный котик. Жизнью иль смертью — плевать. Сумрак обнимает его, как забытая любовь. Пространство стремится заполнить пустую оболочку, напомнить о забытом, присвоить и оставить с собой на кладбище мертвых, некогда живых, сердец. — Прикончи его. Давай, я хочу увидеть тебя. — Поцелуй хочу, — Гнойный прижимается грудью к экстазу Федорова, обнимает пульсирующее тело со спины. — Увидеть хочешь, значит? Масик, ты разрешил мне. — Сумрак заполняет пустоты внутри, оставленные атомными мира земного. Гнойный разворачивает лицо Мирона к себе, разделяя и присваивая оргазм через переплетенные языки. Тело Федорова дрожит, Сумрак делает все похожим на секс под кило кокаину с пакетом мдмашек. Но это не заводит так, как разрешение, здесь, в Сумраке. Разрешение, в котором сам Мирон не отдает себе отчета. Сонечка просит Сумрак помочь, продлить жить котика, что уже на грани распада, обещая отдать что-нибудь, если это что-нибудь он сумеет найти, но напоенная кровью земля откликается и без этого. — Хороший мальчик, — Мирошка для него — хороший мальчик, самый сладкий из возможных. Рука Гнойного проваливается в грудную клетку Федорова беспрепятственно. Пустая оболочка в Сумраке не имеет границ. Инквизитор Гнойный последний, кого можно увидеть на той стороне. Сонечка не позволяет отвести голову, разорвать влажный поцелуй, когда второй рукой держит и стимулирует чужое сердце, заставляя его сокращаться в такт сокращению Мироновского члена. Она знает толк в извращениях совершенного иного уровня, дозволенного только в Сумраке. — Хороший мальчик, — Гнойный ведет языком по лицу Федорова, как собака по кости. — Могу начинать шутить, что твой член убил пацана, а, Мирошка? Понравилось? У тебя много котиков в Дозоре, давай на досуге пригласим еще какого-нибудь? Мне понравилось. Только вот мы не закончили, масик, — под подошвой Гнойного трескается череп Маркула, чавкающий звук. Сумрак проглатывает останки. — Знаешь, — толкает Федорова на землю, что устлана кровью, точно красным шелком. — У тебя стоит, у меня стоит. И кого из нас больше заводят извращения? И у нас была такая чудесная прелюдия, но ебать-то меня ты собираешься? — Сонечка ведет по щеке острым когтем, оставляя на коже глубокую царапину. — И не рыпайся, масик, ты мне разрешил в этот раз. Пацан из целки член не успеет вытащить, а я из тебя сердечко — легко. Так что приступай, масик, и лучше тебе в этот раз действительно постараться.Мирон
У Сонечки ебало преисполнившееся настолько, будто она тут, на коленях распластанная в Сумраке, ждет конца времен, стоя покаместь под простым концом, она сует в него руку так просто, словно в пакет с продуктами. Мирон заходится хрипом, когда сердечная мышца его сбивается с ритма, и еще-еще-еще-еще, сердечко главы Дневного дозора в кулаке у районной шалавки — ебать история, достойная летописи, что подают Завулону к утреннему кофе. Об этом Мирон думает уже после, когда валится в кроваво-пепельное нечто, в реальном мире представляющее собой замызганный пол бывшей коммуналки. Член остаточно сокращается в такт — медленно, люди в Сумраке больше похожи на свиней: полчаса не предел, убийство давно стало рутиной, в сравнении с прямым массажем сердца, думает Мирон, все кажется рутиной — очень освежающе, очень бодряще. Тело Мирона Яновича — храм и харам, любые инвазивные вмешательства — мысль крамольная. Он продолжает ощущать грязные пальцы Гнойного самым своим нутром, и это охуеть как заводит. Примерно как внезапная смертность. Ебаться приятнее, чем убивать, ебаться приятнее, чем пытать, хотя с Гнойным в этом отношении он, вероятно, провел бы часы, а не минуты. Он все еще не поволок Гнойного за волосы в одну из милых маленьких комнаток на минус четвертом Лахта-центра, комнаток, которые были предусмотрительно обложены плиткой, потому что с нее удобнее всего смывать кровь, исключительно в силу своего миролюбия. А миролюбие мироновское, в свою очередь, заключалось по большому счету в той причине, что отвращение его, как и законы прекрасной России настоящего, имело обратную силу, а потому сломленный и разнюнившийся Гнойный еще долго бы отдавался воспоминанием в подреберье, куда более тошнотворным, чем сейчас. — «Постараться?» — чуть ли не глаза закатывает, в крови бурлят посторгазменные эндорфины, да и кости крысы удовлетворяюще хрустят под ботинками. Мирон перекатывается со спины и нависает над Гнойным. Затягивает свой ремень вокруг его шеи, поверх чокера, псу Сумрака нужен ошейник побольше. Обворачивает другой конец вокруг своей ладони, раз, второй, третий, тянет на себя. — Ты эту стилистическую фигуру в методичке для инквизиторов-неудачников вычитал? «Постараться», а не то что? Что вы со мной сделаете, господин инквизитор? — он подпускает сладко-невинного тона в голос, опираясь локтем привязанной руки рядом с коллекторской башкой. Второй рукой отстегивает пуговицу и дергает ширинку. Не свой член в ладони — непривычное ощущение. Кожа на ощупь слишком мягкая для того, кого он привык видеть в Гнойном. Чуть сжимает ладонь и тянет ремень еще, еще, заставляя задыхаться. Холодные глаза фиксируют пробежавшую по лицу дрожь. Бойся своих желаний, дрянь, я исполню их. Чисто по-человечески приятно, что что-то способно вынудить эту проблядь заткнуться. — Может, заставите меня, господин инквизитор? — Блядь, божья коровка, воинственно начитавшаяся Мао. Так мило, что у него реально встает. — Накажете? На колени меня поставите перед Хеной? — Мирон ухмыляется, идея Гнойного, с торжественным ебалом вершащего справедливое линчевание по причине недостаточной выебанности, настолько нелепа, что даже местами трогательна. Мирон готов не ебать его еще десять лет ради ее осуществления. Ну, скажем, десять лет после этого раза — он двигает рукой насухую, с оттяжкой проходится большим пальцем по головке. Методично и медленно, по привычке, как любит сам. Ебет его так, как ебал бы себя.– Пиздец, ну ты уникум. Бедный неебанный малыш-инквизитор только и мечтает ночами, как бы поскорее присесть на хуец да побольше. Ты, я смотрю, готов язык засунуть и в задницу трипперной шлюхи, лишь бы тебе потом дали, так? Мирону не нужно словесного подтверждения. Ладонь размазывает предэякулят по стволу, он зачерпывает рукой крошку бутылочного стекла на полу, и незапланированное дрочево посреди клубящегося вокруг от жадности Сумрака приобретает пикантную остроту. Пока Дневной дозор заседает в Лахта-центре, даже у инквизиторских шалашовок мечты сбываются. В глазах его холодное удовлетворение. Смысл прогнил между строк, пальцы Гнойного шарят у Мирона по груди, ему почти хочется, чтобы они провалились внутрь.