Яр
Мир возвращался смазанно, кусками. Яр резко втянул воздух и закашлялся от пыли, тут же забившей легкие. В ушах звенело от пропущенного удара — позорный просчет — времени прийти в себя не было, подняться с колен не вышло — огромная туша падальщика приземлилась прямо на него. Яр сориентировался мгновенно: обхватил того почти любяще и поджег собственную шкуру, увлекая за собой с края застывшего в пространстве островка. Огненный сгусток тел с шумом обрушился на землю. Падальщик нечеловечески скулил и пытался отстраниться, пока его гнилое мясо в местах, которых коснулся огонь, бугрилось и отваливалось от костей. Яр позволил — он почти выжег весь кислород вокруг себя. Он поднялся на ноги, которые в этом слое реальности больше напоминали уродливые тигриные лапы. Огонь исчез, как только схлынула ярость, не задев и волоска на его шкуре — ходячая неопалимая купина. Он глубоко рвано вдохнул воздуха и поморщился, чуть ли не согнулся, — кажется, было повреждено легкое и сломаны несколько ребер. Пара минут, и боль прошла. Ему даже не пришлось предпринимать усилия — сама изнанка, обхватив и перевязав его, питала, исцеляла. Нашептывала. Падальщик пытался отползти к краю острова, оставляя за собой влажную дорожку ворвани вперемешку с кровью, темно поблескивавшую под светом холодного навечно, изнаночного отпечатка солнца. Трогательная бесхитростность. Яр преодолел расстояние между ними в три огромных прыжка. Порождение изнанки выставило перед собой то, что когда-то было ладонями — привычный последний жест всех, кто пытался его убить. Из поврежденной гортани с присвистом выпали слова с интонацией, больше всего походившей на удивление: — Ты… наш. Почему. С ними. Яр моргнул. Затем запрокинул голову и захохотал, по-волчьи, утробно. Тварь предприняла еще одну попытку: — Помню договор… я… Согласен. На службу. Ну право слово. Еще минуту назад подбирал с камней свои печень и кишки, а теперь, поглядите, — готов к труду и обороне во имя людского блага. На месте указательного пальца Яр выпустил коготь до размера, в полтора раза превышающего стандартный нож для колки льда. Точность и аккуратность. — Хотите заключить с Дозором контракт? — Он поскреб когтем подбородок, будто размышляя, и шагнул ближе. Каждая изнаночная тварь обладала этим так называемым «правом». В Дозоре полагали, что это отвечает мировой тенденции к гуманизму. Он улыбнулся, наслаждаясь. — К сожалению, как раз в мое дежурство у нас закончились бланки. Мои глубочайшие извинения. А пока что, многоуважаемый, jeblo te veslo koje te prevezlo. Коготь пробил кость глазной впадины и вошел в мозг, рассекая волокна лобных долей. Падальщик забился под ним, задергался и затих. Его грудь тяжело и медленно вздымалась. Яр отступил и облизнул пересохшие губы, вытирая с ладоней, возвращавшихся к человеческому облику, чужую кровь. Как только он покинет изнанку, падальщика разорвут его же собратья. Трансорбитальная лоботомия представляла собой элегантное решение. Не давала ему шанса сорваться. Да и идеалы гуманизма оставались нетронуты.***
Новый русский бизнесмен Арсений Петрович совершал перелет из Москвы в Петербург авиакомпанией «Газпром авиа». Это был мужчина лет пятидесяти, с лысой головой и трудовым мозолем, которому позавидовала бы и женщина на восьмом месяце беременности, мужчина широкой души и глубоко укоренившегося патриотизма. Он был одет в очень дорогой костюм и пил очень дорогой алкоголь, поглядывая на худощавого соседа в рубашке с закатанными рукавами, хмурого, безволосого и с истинно еврейским шнобелем. Ощутив внутреннее родство и стараясь подавить беспокойство, которое почему-то охватывало его при взгляде на соседа, Арсений Петрович, несколько заплетаясь во фразах, радушно предложил тому выпить. Шнобель отрицательно качнул головой, не проявив никакого уважения. Арсений Петрович совершенно законно возмутился и получил в ответ череду бессвязных раздраженных слов, в которых смог разобрать только «раша» или «рашн». «Mother Russia» Арсений Петрович, как и все, любил, но странною любовью. Придя к умозаключению, что делит подлокотник с идеологическим противником, он весь как бы вздулся, в воображении прокручивая заготовленный диалог в ключе «как нам обустроить Россию». — Американец, да? Вот скажи мне, американец, в чем сила? — хитро озвучил он русский культурный код. Шнобель криво ухмыльнулся, как будто бы все понявши, а затем молча отвернулся к окну. Решив, что соседу придется-таки принудительно оценить широту русской души, Арсений Петрович сунул ему под нос свой стакан, не прекращая увещеваний. Он успел увидеть только блеснувшие черные глаза без белков и почувствовать, как вспрела спина от окатившей его неведомо откуда волны страха, прежде чем смял носом свой картонный стаканчик, грузно упав лицом на складной столик. Он не видел, как худощавый хмурый мужчина вслед за тем пару раз сжал руку, сведенную тремором, улыбнулся подошедшей стюардессе, объяснив, что его сосед решил прикорнуть, попросил у нее кофе и выхлебал его в несколько огромных глотков, не заботясь об ожогах. Когда по прилете стюардесса тронула Арсения Петровича за плечо и он пришел в себя, место рядом с ним пустовало. Он преисполнился уверенности, что пора завязывать с паленкой.***
Яр прилетел за день до назначенного. Он поймал попутку и отправился в свою старую обветшалую квартиру на Васильевском по новехонькой кад. Затем наведался в еще несколько мест, изучая, как сбросил красно-золотую чешую его город, как он вымазался в граффити и промаслился шаверменными в круглых павильончиках. Многое было непривычно, ново, грязно. Он чувствовал натяжение хаоса. Как шевелилась здесь изнанка. Пока что выталкивающая сила держала его на поверхности, но шаг за порог офиса Дозора на следующий день, казалось, разорвал окружность, что позволяла ему не тонуть. Или он был так рад видеть своих рабовладельцев. В Лондоне офис Дозора располагался на Оксфорд-стрит. Империалистическая идея российского Дозора облюбовать целый остров в центре Петербурга, пресекая таким образом возможные столкновения общественности с деклассированными элементами родом с изнанки, этими оборотнями в погонах новейшей России, была логичной. И все же Яр находил весьма ироничным, что штаб Пресветлого квартировался в здании бывшей тюрьмы. Он знал, что существуют и другие покои, — в глубинах Аничкового дворца, в сусальном золоте да благолепии — но ему, испачканному, туда ход был заказан. Яр вошел в фойе и был остановлен двумя девчушками за стойкой администрации, которые робко и весьма топорно попытались определить его уровень и особенно тщательно проинспектировать безобидный стаканчик с кофе в его руке. Он помахал у них перед глазами тыльной стороной правой ладони, на которой чернела печать, и ухмыльнулся. Девушки отпрянули. Дальнейшая реакция разнилась. Одна из девушек презрительно скривила губы и как бы между делом покрутила меж пальцев Белое копье — базовое заклинание против порождений изнанки, от которого не существовало защиты, весьма болезненное заклинание. Она прекрасно знала, что, согласно контракту, он не мог применять по отношению к ней боевую магию, пусть даже ему хватило бы щелчка пальцев, чтобы развоплотить ее на месте. Чего она не знала, так это того, что объединение простейшей бытовой магии и креативности давало подчас более впечатляющие результаты. Вторая девушка смотрела со странным выражением, которое он не мог расшифровать. Яр безэмоционально озвучил шаблонное: — Contract No.3427. I have arrived from the London subdivision with a diplomatic mission. If you would indulge, where could I find Konstantin Yuryevich's office? — You're looking for office 28 that's on the third floor to the right. Do you perhaps require any help? — почти без акцента спросила вторая девушка. И снова этот странный взгляд. Он помедлил. — Yes, I do. Она поднялась. Большая часть людей, расположившихся за прямоугольным столом в просторном помещении, ожидаемо была ему знакома — почти весь петербургский цвет Высших дозорных. Сестры-близнецы, армянки Симона и Татьяна, подчеркнуто по-разному одетые, Алексей, по совместительству на его памяти обучавший оперативников, какой-то нескладный пацан двух метров ростом и Пресветлый, безвкусно обросший. Раз уж они притянули к ноге даже его, Яра, они опростоволосились, причем наверняка всем Дозором. Они что-то вяло обсуждали, но при его появлении в кабинете воцарилась тишина. — Colleagues, it's a pleasure to see you all in good health, — сухо кивнул он почти без иронии. Девушка с ресепшена чуть кашлянула, но перевела. На него смотрели непонятно. Безупречный костюм, галстук, запонки, начищенные до блеска лоферы. Что. Возможно, дело было в желтушном фингале под глазом и рассеченной брови: в изнанке не углядел, а возвращаться туда только из-за этого счел излишеством. Для людей он навесил морок, чтобы вызывать меньше вопросов. При входе в штаб Дозора тот, конечно, стерся. Возможно, дело было в том, что все здесь присутствующие в принципе желали ему скорейшей смерти. Он вгляделся в незнакомого пацана внимательнее и по-змеиному склонил голову набок, неприкрыто изучая. Они, должно быть, совсем в отчаянии. — When exactly has our establishment been downgraded to a kindergarten? — тихий голос был бесцветен, но властные нотки не укрылись ни от чьих ушей. Петербургский Дозор, разумеется, не был «его», но одновременно и был, был уже много-много десятилетий, еще до той поры, как родители девчушки-переводчицы взяли в руки первый букварь. Шкеты должны маршировать под стол, пока взрослые дяди разгребают дерьмо за другими взрослыми дядями. Пресветлый поморщился, как будто у него свело зубы, и ответил на русском: — Хватит ломать комедию, Яр. Пятнадцать лет — не великий срок для такой живучей твари, как ты. — I would prefer Turritopsis dohrnii. — Он не считал, что это упрямство. Яр сделал глоток кофе и вольготно расположился на свободном офисном стуле с черной обивкой, закинув ногу на ногу. — 'Tis the times' plague, when madmen lead the blind. It is my personal comfort zone, much like your Cuban cigars are to you. Ему ли не знать, как на самом деле Константин Юрьевич любил отступать от протоколов в угоду своим прихотям. — Я понял, Света. Нет нужды, — перебил Пресветлый девушку, которая открыла было рот.Слава
Утро встречает Агутиным. Нет, конечно, не самим Леонидом, а песней, в которой по летнему звучат гитарные аккорды, заставляющие выныривать из беспокойного сна: петербургская жара лишает шанса на сон продолжительный и бестревожный — жарко и душно настолько, что даже растянутая майка на четыре размера больше неприятно липнет к спине, а солнечные лучи нелицеприятными террористами так и норовят попасть аккурат в глаза и даже темные плотные шторы не спасают, увы. В Санкт-Петербурге наблюдается небывалое лето: отвратительно знойное, влажное и совершенно безветренное, кое раздражает петербуржцев до глубины души, ибо выросшие под свинцовыми низкими небесами (точно крышка гроба или кусок асфальта, право слово) да неискушенные небесным светилом под названием «солнце» люди города этого на Неве совершенно не приспособлены к подобным сезонным условиям. А еще и пух! Этот чертов тополиный пух, что укрывает Питер уже вторую неделю белым «снегом» да так и норовит пробраться везде, куда только сумеет. Вот и сейчас Слава под веселое агутинское «Это ли не то, что бывало со мной//Это летний дождь встал над миром стеной//Это ли не то, что бывает шутя» вытаскивает изо рта невесть как попавший туда пух. Точнее, он точно знает, что явно с улицы, ведь все же окна открыты едва ли не на распашку, чтобы хоть как-то снизить градус духоты квартиры, а шторы — не спасают, если уж от солнца не спасают, так от пуха и подавно. В горле — филиал Сахары локальный, а на лице витиеватый узор от подушки, который он не видит, но очень хорошо так чувствует шершавыми пальцами, когда проводит по лицу, отголоски сна прогоняя. Время — пять тридцать семь на часах, что примостились по правую сторону от кровати, что передвинута прямо под открытое окно: лайфхак нерабочий, конечно, но гипотетически облегчающий жару. С улицы уже доносятся звуки жизни: кто-то кому то сигналит, гавкает собака и, кажется, уже не одна, в отдалении плачет ребенок, а во дворе горланят «черный бумер» школьники, что, кажется, еще живут днем вчерашним, ибо пока сна не было, то все еще «сегодня», а не «завтра». И жизнь уже кипит, а он страстно желает — умереть. Нет, конечно, желание не из серии совершенно суицидальных, просто по ту сторону ему, может быть, удастся, наконец, просто напросто выспаться. Желание простое, но с приходом этого лета совершенно невозможное. Нет, конечно, можно было бы обзавестись кондиционером, но цены-то на них видели? То-то же! Кажется, торговцы данной техники в этом году — натурально — озолотились, потому что во всем городе было совершенно не сыскать охлаждающих аппаратов, даже на той же Уделки все раскуплено, а одно лишь это говорит очень уж о многом. Правда, даже если Слава и нашел бы кондей, то на какие шишы б купил? Зарплата хоть и была стабильная, но жить на широкую ногу, к сожалению, совершенно не позволяла, а потому по квартире то тут, то там стояли тазики с холодной водой — хабаровский лайфхак для бедных, который, тем не менее, худо бедно как-то справлялся, правда, воду приходилось довольно часто менять, ибо за два часа успевала нагреться: сизифов труд, но трудностей Слава не боялся. Когда жизнь с самого рождения не сахар и не к тому как-то привыкаешь, а уж с его жизнь и подавно. Но вернемся к вопросу насущному: пять утра и Агутин. В его квартире. Вопрос. Сначала Слава подумал, что это Андрей, в простонародье Замай, вернулся, но это было бы странно, ведь только ж два дня назад его выписали в Кыргызстан по «очень важному делу», но как казалось самому Славе — картошку копать.Наверняка, бабушка его посодействовала, что хоть в рабочий круг и не была вхожа, но имела крайне тесные связи с тамошним Дозором: баба Клава уже лет 40 как поставляла к столу на кыргызскую ораву домашнюю еду, а это, сами понимаете, очень важное дело, ибо баба Клава готовила так, что являлась ценнейшим неофициальным сотрудником и если сказала — картошку копать, то все едут ее копать, и в первую очередь — ее внук Андрюша. С Андреем Слава познакомился где-то лет 10 назад, когда его в Петербург привезли и вписали в эту квартиру, представив соседа, с которым, как говорится, мгновенно сошлись по вайбам: все же изнаночные люди, пусть и в разных градациях, понимающие, что мир этот куда более многогранен, чем девяносто девять обывателей могут себе представить, сразу обнаружили тесные точки соприкосновения помноженные на шаверму, пиво и плюшки, которые Замай умудрялся находить почти что за бесценок. Как говорится, каждый справлялся со стрессом как мог, а потому на их подростковые «шалости» закрывали глаза, пока это делу не вредило, а вот из ментовки — не вытаскивали, хоть и попадали туда эти два брата акробата с завидной частотой, ну, что поделать-то, когда кровь молодая бурлит да жизнь в Питере кипит совсем не так, как в Хабаровске или Кыргызстане? Потом Слава подумал о Забэ (просто Забэ, потому что больше о нем никто ничего не знал — даже имени настоящего), но последний приходил ровно раз в полгода, заваливался спать в гостиной на четверо суток мертвым сном, а после снова куда-то уходил — не ел, не разговаривал, не взаимодействовал никак от слова совсем. Просто приходил поспать, а после оставлял на тумбочке в прихожей деньги на полгода вперед на коммуналку и благополучно исчезал на эти же полгода. Хотя, нет, приносил с собой коробку чая, кою оставлял на кухне, и Слава почему-то была уверен, что пачка сия была для него, ибо про его чайную наркоманию по питерскому Дозору разве что легенды не ходили. Но вот тайна занятия Забэ была, пожалуй, самой мистической из тех, с которой он имел удовольствие сталкиваться. Но, увы, разгадку за три года он так и не нашел, но очень так имел сильное желание разгадать. — Дядя Костя, а я, посмотрю, вам прям нормально так, да? — спрашивает Слава, облокотившись на кухонный косяк и собираясь зажечь первую за сегодняшний день сигаретку, что должна была настроить его на правильный дневной лад. Но зажигалка ни в какую не хотела работать и Слава даже не был удивлен — гость его нежданный не переносит запаха сигаретного дыма и давно говорит ему: «Брось это, Слав, здоровее будешь, проживешь дольше», — а он в тон ему отвечает: «С моей-то работой? Сами то верите?», — и на этом как-то расходятся, оставаясь каждый при своем. Но вот обычный утренний ритуал уже безбожно нарушен и в голову начинают закрадываться мысли о том, что и день пойдет по одному месту определенно, ибо ритуалы на то и ритуалы, чтобы настраивать на правильный лад. Хотя, кажется, и с ноги не той встал тоже. Дважды за пять минут бодрствования все уже идет не по изученному годами расписанию. И, что самое страшное, последний пакетик чая тоже уже виднеется из мусорки: его последний пакетик, которого самому Славе хватило бы на пару тройку дней, уже использован и выброшен. Провал. — У вас опять, что ли, воду отключили? Вы б хоть предупреждали, а то так спросонья не разберу и все, в драку полезу, — произносит Слава, прикуривая от газовой плиты под неодобрительный взгляд из-за стола. — И кружку взяли мою, я ж сколько раз просил не трогать? У нас под пятнадцать чашек, а вы все мою берете. Я вам вон… специально для вас купил еще и с надписью «Слава КПСС», — в голосе нет ни раздражения, ни какого-либо другого в негатив окрашенного чувства, но вот чашку забирает, отливает половину в эту несчастную кружку с коммунистическим лозунгом, а после горячей воды добавляет — и так, пожалуй, сойдет. — А Вы что тут забыли спозаранку…? — но ответа не получает, как и не видит более незваного гостя на кухней своей. Все как обычно. А вот сна уже ни в одном глазу, ну, и что прикажите делать-то? День полностью течет не так. Совершенно. В шесть утра начинаются разборки под окнами между молодежью с черным бумером (на дискете, что ли, одна только песня записана?) и ранними старушками, что готовятся ездить по городу в целях найти морковку на двадцать копеек дешевле. К сонму баса и фальцета присоединяются усталые голоса милицейских, которых вызвали «проституток и наркоманов» из» хорошего двора» выгонять. Ребенок с пятого, кажется, тоже уже совершенно проснулся и орет-орет-орет-орет, а в тон ему вторят и погодки с шестого. Беруши не спасают. Агутин тоже продолжает петь про летний дождь, которого и в помине на горизонте нет. Разведенный чай кажется несусветной бурдой, что неприятно в горле горчит, а в холодильнике ровно половина огурца, половинка лимона, кетчуп («Андрюша, вы там опять со Славой этот кепчук едите? Андрюша, давай я тебе аджики то хоть пришлю!» — слышится эхом голос баб Клавы) и пачка пельменей, которыми он и решает позавтракать. Как говорится, пельмешки обычно не подводят, но, видно, не в этот раз, ибо к моменту, когда Слава о них вспоминает, они уже превратились в разваренную кашу и, кажется, даже умудрились пригореть, а потому завтрак — тоже мимо. Дальше его чуть не сбил какой-то шумахер на повороте, когда он вышел в поисках пропитания, споткнулся на ровной дороге, сбив, видно, спешащего на работу офисника, что в красках расписал в каком направлении ему стоит идти, не обнаружил ни одного открытого магазинчика в шаговой доступности и решил позавтракать шавермой, но и та, черт возьми, оказалась пересоленной. В общем, весь день в таком ключе, а потому по прибытию в глав. штаб питерского Дозора Слава пребывал не в самом благоприятном расположении духа. Поцапался со Светой — стандартно. Отвесил комплименты Симоне и Татьяне, что радушно его приветствовали, но комплименты не приняли, спросив, а не пил ли он вчера, ибо выглядит он очень так не очень. Слава немного даже обиделся, но, действительно, видок у него был тот еще — помятый да раздраженный. Алексей же первым делом крепко пожал руку да поинтересовался, как он умудрился в очередной раз на Изнанке не помереть, на что получил традиционный ответ: «Леш, я бессмертный, а твари дохнут от моего очарования, сам знаешь» — посмеялись все находящиеся перед залом для летучки и только Света неодобрительно поджала свои выкрашенные в поросячий губы. На самой же летучке было безбожно скучно. Сначала Слава игрался с зажигалкой, потом достал тамагочи, который несколько дней как сдох, потом попытался поспать, но был разбужен Алексеем, что существенно так пихнул его в бок — больно. — Слав… Слава….Вячеслав! Изнанкой клянусь, я тебя собственноручно на ту сторону отправлю без возможности обратного перехода, проснись и обрати свое внимание на происходящее, — из вернувшейся дремы вытаскивает голос за шкирку. — Дядя Костя, не сплю! Честное пионерское, не сплю, могу еще Союзом или партией поклясться, если хотите, — тараторит Слава, всячески имитируя бодрое расположение духа. — О, я хотел сказать, Константин Юрьевич… — исправляется он под неодобрительным взглядом его утреннего незваного гостя. — Вы, кстати, душевую забыли выключить, воды натеклооооо… на вас заяву писать собираются, ну, то есть не на вас, а на квартиру нашу за потоп, у соседей с третьего штукатурка потрескалась… Может, это, зарплату поднимете как раз, а? — попытался в очередной раз выторговывать себе Слава повышение и в который раз — провально. — А это что за лупоглазая хтонь, кстати? Изи-изи, рил ток, ландон ис э капитал оф грейт британ, луггаге, дохтер, мазер рашша, — «блистает» Слава своим глубоким познанием английского языка, за который в школе получал свои честные и бескомпромиссные двойки, что по размеру были в полстраницы — не пропустить, кои соседствовали с бесконечными «сорвал урок», «вынес дверь из школьной столовой», «довел учительницу до нервного срыва”и «заберите, пожалуйста, Славу из нашей школы. Мария Иванова, директриса школы», что являлось просто венцом его учебного процесса. — Хлюпенький еще такой, дохленький, его что ль Света «завалить» успела? Еще и фингал такой… Перво-уровневый, что ль? А что он тогда тут на летучке забыл? Или мы, наконец, собрались здесь, чтобы отпраздновать первую успешную работу Светы? Светочка, — оборачивается он к девушке, что лицом сейчас едва ли не в цвет стены — белоснежная. — Поздравляю от души! Спустя пять лет таки смогла! Ну, и что что «перво-уровневый», все мы с чего то начинали. А тортик, кстати, где? Праздновать чем будем? Света молчит в ужасе, Татьяна с Симоной и Алексеем еле сдерживают смех и старательно делают вид, что они — серьезные люди и происходящее совершенно их не забавляет, а у Константина Юрьевича в руках с громким треском ломается ручка. — Я что то не то сказал? — с неподдельным удивлением спрашивает Слава, обводя взглядом присутствующих, и предчувствуя, что получит определенно какой-то неожиданный ответ. Вот все-таки портить утренние ритуалы нельзя, ведь день может определенно точно пройти совершенно не так, как задумывался.Яр
Весь монолог парнишки Яр выслушал молча, кажется, даже не моргая и не меняясь в лице. Его мозг выдавал ошибки в попытке разобрать этот новый russian cultural code — хотя вот «луггаге» Яр определенно встречал в мануалах по темнейшим заклинаниям наследия хинди. Он поднял брови и обвел глазами присутствующих, которых подобное вопиющее нарушение субординации нисколько не возмутило. Оставишь без присмотра на пятнадцать лет… «Дядя Костя», от тяжелой поступи и магического фона которого всех дозорных, кто ниже пятого, исторически влекло вытянуться по стойке смирно, послал упредительный взгляд даже не «дяде Яру», а… — как этот недоросль выразился? Яр понял только часть про «глаз», из чего заключил, что отсылались к его синяку. Замечаний про внешность Яр очень не любил, как не любил и крикливых, шумных личностей, от которых болела голова и развивалась кофеиновая зависимость. В данный момент Яр активно слезал с кофе и одновременно трекал количество дней без вспышек ярости в своем айфоне. Ровный ряд голубых галочек был слишком дорог его сердцу, чтобы расценить это ходячее недоразумение как недоразумение, простить и забыть. Он поморщился, как от надоедливой мухи, незаметно ощупал парнишку на предмет навешенных защит, обнаружил пару простеньких Глаз Колдуньи и одно хитрое за авторством Пресветлого, отклонявшее всякое вредное магическое воздействие. Первые два не являлись помехой в воспитательных практиках, а с последним заклинанием оказалось нетрудно договориться с помощью простенького силлогизма: в конце концов, ведро колодезной воды, которое должно было исчезнуть из рук Марьи из деревни Горбунки под Петербургом и обрушиться на пацана обернулось бы за благо — не придумало еще человечество и хтоньчество более действенного способа пробуждения, а уж польза для сосудов… В остальном языкатый был гол как сокол, но Яр не придал этой странности значения — молодежь, что с нее взять, ветер в голове. Он бы не удивился, если бы у того и пара амулетов оказалась бы припрятана в заднем кармане джинсов, ну да он не нянька, чтобы читать нотации о важности постоянной бдительности. Яр потянулся к пацану через стол, легко коснулся запястья под чье-то тихое «ой» и захлебнувшийся смешок, а в следующий момент его подхватило, перемололо и выплюнуло на стороне задохнувшегося мира. На Изнанке. С пацаном. Без кофе. Твою же ж мать. Он поднялся, отряхивая костюм, который здесь выцветал, как и все остальное неживое, расстегнул пуговицы, ослабил узел галстука — отхлестать бы придурка, что вообще открыл свой рот — распустил его вообще и сложил в карман. Поддержание человеческого облика требовало усилий. Усмирение гнилья, которое лезло из него на этой стороне вдвойне активнее, требовало усилий. Всё требовало усилий. Взглядом, ничего не выражавшим, Яр смерил пацана, которого, кажется, нехило приложило головой (вообще?) при перемещении, но не протянул тому руки. — Проснулся? Вставай, — скупо скомандовал он на чистом русском. Яр быстро огляделся, проверяя, не успела ли еще сбежаться на легкую добычу всякая тварь, похлопал себя по карманам, вдруг где завалялась бы фишка-порт, тогда хотя бы мальца можно было бы перебросить. Времени думать, что за чертовщина срезонировала, выкинув их из реальности, не было. Потом, все потом. Он не готовился, совершенно не был готов сегодня месить английскими ботинками чьи-то внутренности да выдирать себя и придаток за шкирку из этой вонючей дыры. С учетом последних вестей, из-за которых его и выписали в срочном порядке из насиженного лондонского гнезда. — Тебя как звать-то? Слава? Где здесь ближайший пункт перемещения, Слава? Отвечай коротко и по существу. Мне нужно время, чтобы вытащить нас отсюда. — Наконец-то, — произнес откуда-то из-за спины смутно знакомый женский голос, и Яр ощутил, что женщина не подходит ближе, а ждет, когда он обернется. Женщина была молодая, невысокая и стройная, с тяжелыми русыми волосами, современно одетая. — До чего же долго, мой господин, принудили ждать вас, — сложила она губы в улыбку. Яр осклабился, встал между ней и пацаном и шагнул навстречу, разводя руки в приветственном жесте — жесте, который демонстрировал отсутствие оружия, хотя ему даже ладони сводить не требовалось, чтобы на расстоянии свернуть ее тонкую шею. Под невинной внешностью могла быть и моровая дева, и вампириха, и неприкаянная поэтесса, а может, и действительно какая-то человеческая женщина — и сломанные часы дважды в сутки… — Да не тебя, болезный. — Она мимолетно скользнула по нему взглядом и перевела недобро горящие глаза на пацана: — Его. Столько голода было в этом слове, что Яр чуть не поперхнулся. Женщина же медленно двинулась от него по дуге к парню, не сводя глаз, и продолжила тягуче, нараспев: — Всё это только слова — любовь… Я так не могу. Я бы хотела настоящего костра, на котором бы меня сожгли… И опять слова показались ему знакомыми. Ситуация одновременно забавляла и раздражала — попортит она мальчугана, и Пресветлый с него семьдесят семь шкур сдерет. Совсем ребенка разнежили. Среди петербургских высших он ведь не по секретарским делам посажен был сидеть?.. — Ну что, малец. Организуй даме компанию, — кивнул Яр, предусмотрительно отошел с дороги и скрестил руки на груди.