Слава
Все расползается в нем. Разрывается, сплетается, болит, болит, болит. Чернота вязкая, мокрая, холодная и острая. Она сидит в нем в нем занозами старыми, иглами ржавыми, криком беззвучным, тишиной оглушительной и слезами солеными невыплаканными. Мертвое озеро топит его. Легкие водой плотной заполняются, разрываются от давления, ребра трещат, не способные сдержать, выдержать, устоять. А оно все лишь множится, множится, множится. Накладывается друг на друга смертями случившимися, жизнями невозвратными, поступками несовершенным и случаями непредугаданными. Это — выше, чем он: глубже, чем Озеро Мертвое, больше, чем Черный Лес, хуже, чем бесцветное выжженное поле Пограничья с ветрами стылыми да скалами бесконечными ввысь. Он везде одновременно и нигде в тот же момент. Оно так болит сильно. Там, где ты держался. Яр. Но слова в гортани застряли, потому что тело не подчиняется более, потому что мыслей вереница, кои не ухватить, потому что жужжат в черепной коробке, взорвать ее пытаясь. Человек не способен вобрать в себя все это. Нечеловек тоже. Он всего лишь мальчик гуттаперчевый, что мать потерял в далеком детстве, оставшись в мире один на один с войной, в которую не хотел попасть, но упал, разбился и бьется столько лет, месяцев, дней, минут и секунд. Он когда-то обещал ей, матушке, что сделает этот мир лучше, постарается, будет платить добром за добро и спасать тех, до кого его руки дотянутся. А потом потерял ее. Мир забрал. Оба мира. Оба проклятых мира, в которых луны насмешливые лишь смотрят, как детей двух земель убивают, чтобы выжить, чтобы прожить, чтобы еще пару вздохов и смерть отсрочить. В груди глухо бьется сердце. Отчаянно, бешено и на пределе. Ему хочется сбежать, скрыться, укрыться, малодушно, потому что все — слишком. Он никогда не хотел себе такой участи, он никогда не хотел участвовать в убийствах, быть свидетелем смерти и быть ее же причиной. Он просто хотел — жить. Просто. Спокойно. Размеренно. Как в той деревне, что сейчас уже выжжена дотла и лишь одноглазый сторож Федор теперь извечный страж братской могилы, где «ваши» и «наши» без разбора — вместе. Только там — вместе. В холодной стылой земле на два метра вниз. Червям неважно, откуда они взялись, для них те — мясо трупное да кости оставшиеся. Ему хочется оказаться там же. Ему стоило тогда оказаться там, чтобы не быть здесь сейчас. Но Яровита он не боится. Как никогда и не боялся. Он тянется сам к этой смерти, что в глазах чужих горит ненавистью безбрежной. Пусть горит, пусть спалит, сожжет его без остатка. Он один — не справится. Сам не справится. Яровит ломает его, он его тоже — не боится. Кости трещат под натиском этой силы извне, но внутри все куда хуже — плавится нутро, агония вылизывает внутренности, обгладывает его, Славу, как дворовая стая голодных собак потерявшегося в ночи ребенка. Беспощадно, безжалостно и остервенело. Он не может уже плакать, потому что слезы — кровь. Она везде. Она расползается под ним черным пятном. Быстро-быстро-быстро, как весенний ручеек снежный под ласковым мартовским солнцем бежит, обнажая первые в году подснежники, белые, хрупкие, только вместо цветов — кости его поломанные, торчащие, кожу продирающие в разных местах. И сила страшная сочится с кровью вместе. Он пытается удержать руку-удавку Яра на своей шее, чтобы все просто — закончилось. Хотя бы сейчас уже. Чтобы не стало его, чтобы не стало для него этого мира, чтобы его, наконец, просто отпустили туда, где березы белые и поля пшеничные, а в озере непозволительно синем разноцветные рыбки живут, чья чешуя на солнце играет волшебно. Он силу эту выталкивает, вырывает, выблевывает, отдает всю, но ее слишком много, а он не может руками вычерпать океан, что ломает клетку тела его. Оно слишком маленькое, чтобы вместить. Он — слишком маленький, чтобы выдержать. Сонечка внутри беснуется загнанным зверем, она не защищается от силы, не защищается от Яровита и его беспощадных рук, она его внутри защищает, укрывает то немногое, что еще пока от него самого осталось. Слава расползается, утекает, как кровь сквозь пальцы, как слезы на изможденном лице. Даже глаза уже — не его. Черные. Беспросветные. Безнадежные. — Слабак… чертов слабак… ломай, ну же, ну!!! — не его крик разносится по крыше, не его злость и надменность с насмешкой на лице его вырезано. Не надо…мне больно… очень больно… я не могу… Первый. Их первая встреча. Второй. Лысая карлица. Третий. Мамин платочек с солнышком вышитым. Четвертый. Даже дядя Костя не такой впечатляющий. Пятый. Банка с помидорками у Хаски на кухне. Шестой. Поехали домой, Яр, заболеешь. Седьмой. Сырок будешь? Не стесняйся, бери два. Восьмой. Одна кровать, когда через балкон в другую комнату. Девятый. Яр в оконной раме в домике Алевтины и вкус его на языке. Десятый. Мятые простыни и «Держи меня, хорошо? Ты — держи…» С каждым сломанным пальцем ломается что-то внутри, с каждым — мертвой силы все больше, с каждым — Сонечка прижимает его все сильнее, все то, что когда-то получило имя — Слава. Но его уже — совсем ничего. Лишь капля посреди всего. Светлые глаза — чистые, глубокие, как озеро Байкал. Он — то, что осталось — поднимает руку, сломанное ребро протыкает легкое, оно забавно свистит, выпуская воздух, но большей боли просто невозможно уже осознать. — Яр, ты такой дурак… фантастический просто… — Улыбка грустная и отчаянно нежная. — Ты меня… Возвращайся домой… Сердце пропускает последний удар. Гуттаперчевый мальчик с надеждами — мертв. Как давно уже должен был быть. Минута. Две. Три. Он не двигается. Не дрожат ресницы, нет дыхания и сердце больше не бьется. В светлых глазах яркое пламя флуоресцента, Сонечка, держит, держится: — Держи его, Яровит… Я одна — не могу… И оно тоже — потухает. Славу собирают по частям и осколкам. Константин не жалеет на это сил, ведьм и кого бы то ни было. Они восстанавливают его тело, возвращают к былому ему — только без второй почки, что была отдана Изнанке, потому что невозможно создать что-то из ничего. Каждые четыре часа они читают заклинания, чтобы тело продолжало жить, чтобы сердце запускалось и качало кровь. Со стороны кажется, что Слава просто уснул — безмятежно. Но в этом телесном гробу его самого — нет. И Сонечки тоже — нет. Она лишь схватывает крохи силы, чтобы остаться, чтобы поддерживать изнутри этот мавзолей Славиного имени, но она без него — ничего. Только раз ночью тело начинает бесноваться, царапаться, хрипеть и отмахиваться. Только раз. Внезапная память телесная, пережившая ужасы той ночи без сознания. А потом все снова успокаивается и становится никак.***
— Слав, тебе пора… — Меня так зовут? — он смотрит на чашку, в которой одиноко плавает случайный чайный лист. — Тебя ждут. — Кто? — Вспомни. — Не хочу. Там больно, а я не хочу больше… — Почему тогда ты крутишь кольцо сейчас? — Кольцо? — Переводит удивленный взгляд на палец. И правда, кольцо. Откуда оно? Голова нещадно болит. Взрывается. А кольцо — горячее, обжигающее и какое-то очень… родное. — Тебя там ждут. Поверь. — Киллоран, кто? — Вернись и узнаешь. — Можно, я обниму тебя на прощание? — Слава, это не прощание и… — Она смотрит на зеркало позади него, где отражается только она. — Ты не можешь меня обнять, потому что тебя здесь — нет. Ночь тиха. Мерно тикают часы. Дрожат ресницы, он с трудом поднимает веки, чувствует тело, что как будто и не его. — Яр… — едва слышно, потому что связки одеревенели. — Ближе… — Он хотел бы пошевелиться, но слишком мало сил, и все, на что его хватает, лишь малый поворот головы, чтобы прижаться щекой к другой. Выдыхает. — Алексей жив… он в Черном Лесу с кем-то… с кем-то страшным… — Тот человек — страшный, он не видел его лица, но почувствовал это. Тот человек — страшный, а Яр — близкий и родной. — Он живой… а Мертвое Озеро очень холодное… а твоя сила теплая… — Он чувствует ее в себе: не ту, что черная и безжалостная, что раздирала нутро, а другую — угольками раскиданную внутри, что не сжигает, а наоборот. — Киллоран сказала, что я не здесь… а я был… нигде и везде… а ты меня удержал. Дурак… там, за окном, снег? Тебе не холодно было, Яр? У нас полы же ж ледяные… А еще… посиди так еще немного, хорошо? Я очень хочу спать… Не уходи только, хорошо? Никуда не уходи… Ночь тиха. Мерно тикают часы. Слава спит. И у него внутри бьется сердце. Он вернулся домой.Яр
Ночь тиха. Мерно тикают часы со старым механизмом — деревянной, еще дореволюционной кукушкой, которой никогда не выскочить наружу. За распахнутым окном густая темнота укутывается в белесое покрывало. Яр молча выслушивает сбивчивый шепот и улыбается. В первый раз за несколько десятилетий кряду. Рука зарывается в волосы, и он обнаруживает, будто только ото сна: как приятно пропускать их сквозь пальцы. Вьющиеся. Мягкие, как мамин платок-паутинка, которым он укрывал ее остывающее тело на санях. Все обретает плотность, текстуру, смысл. Цвет. Светлые, почти прозрачные глаза сонно моргают, когда он перехватывает Славу за плечи и, поколебавшись, укладывает его голову поперек своей груди. — Не засыпай пока, — просит Яр, хотя знает, что не удержит. Стылые пальцы бездумно скользят по теплой коже. Она пришла к нему с лицом Карелина, расплела шов Границы на нити так легко, словно была ножом. Тиканье часов становится чаще, словно дыхание чудовища, которое ускоряет бег, настигая добычу. Время веретеном колется в пальцах. Он аккуратно перекладывает голову Славы на подушку. Снег упорошил подоконник у распахнутой рамы, снег тает у Славы на подрагивающих ресницах. Длинных, как у девчонки. Яр собирает снег на подоконнике в вафельный стаканчик мороженого. Дешевого постсоветского, когда всего литр молока на чан воды, но такое вкусное, какое бывает только в яркости детства. Стаканчик подрагивает от ветра на подоконнике, заклеенный сверху круглой бумажкой с солнышком из «Ералаша». Слава спит. Яр наблюдает, как мерно вздымается и опадает его грудь, пока тиканье часов не начинает отдаваться ему в пальцы. Затем поднимается с подоконника, снимает с его пальца черное кольцо, кладет к себе в карман. Щелкает его по носу. Иди. Живи. И не помни. Ни к чему это. Истина не делает свободными, истина порабощает. Он выходит за порог, не оглядываясь. Прикрывает за собой тяжелую железную дверь. Лестница уходит вверх — на ту крышу в нигде, вокруг которой белая выключенная пустота. Он направляется вниз, в зовущую черноту этажа. Спускается. Спускается. Спускается. Его следы заметает метель.***
Константин появляется, как и всегда, с легким хлопком. Яр слышит еще хлопки, но не поворачивает головы. Слава лежит на кровати в их старой хрущевке, и Яр тоже лежит — рядом, и смотрит, долго. Пальцы Славы целы. Как и позвоночник. Как и рот. Его глаза закрыты, на лице застыла безмятежность. Кажется, что Слава спит. Но его грудь не движется. И ничто вокруг не движется. Только скапливающиеся, как кузнечики, люди, наседают на укрывающий их защитный купол, шарят в поисках бреши. Он не помнит, как его ставил. Или купола нет, и то всего лишь предупреждение в их головах, мягкое, но безапелляционное: любой, кто пересечет незримую черту, — подохнет. Со всеми не совладать, но первый, второй, третий, четвертый светленькие — умрут. Пока ни один из них не желает вставать в этот ряд. Яр треплет Славу по волосам, ему хочется трогать их еще. Поднимает тяжелый взгляд и обводит им дозорных. Во всей его подобранности нечеловеческое ожесточение — так волчица защищает раненого детеныша. Только Слава уже совсем не раненый. Константин говорит с ним, как сквозь толстую вату. Он не хочет терять людей. Темный взгляд Яра останавливается на нем. — Он не хотел быть спасённым. — Не хотел, Яровит? Это ты запер овцу в клетке со стервятником. Не знал ли ты исхода?.. — Я его освободил. Таково было его желание. — Это всегда было только твое желание. Яр оценивающе поднимает подбородок. Без Константина все рассыплется. Воцарится хаос, и Россия умоется в крови. Яру дела до России нет. До Константина. До Дозора. Пусть все горит. Печать сансары на руке красную колею прожигает уже от одного намерения. В Пограничье печать молчала. В Пограничье его руки были развязаны. Пальцы Славы целы. Все происходило — лишь в голове? Люди не умирают от игр воображения. Он испытывает отвратительное дежавю. Слишком хорошо помнит, что и как было после смерти Славы в Стерлитамаке. И Константин помнит — по воспоминанию на балконе. Поэтому бережет людей, осторожничает с ним. Взывает к сознательности. Гамлетовские «слова, слова, слова». Только одни слова в самом деле имеют значение — те, на крыше. Его обещание, закрепленное силой и кровью. Дозорные ломают купол, он бросает последний взгляд на тело рядом и вытаскивает из кармана фишку-портал. Идет за ним.***
Она пришла к нему с лицом Карелина, расплела шов Границы на нити так легко, потому что была ножом. Светленькие сходились в мысли, что сердце Изнанки, где бы оно ни находилось, укрыто от глаз и оплетено таким количеством слоев-защит, что дозорные могли каждый день проходить прямо сквозь него и ничего не замечать. Искали место преломления силы, замеряли активность тварей. «Найди мертвого, что жив, и живое, что мертво». Провидец с глазами, что не видят. Вокруг на многие километры — выжженная земля. Телепорты не работают. Пройди долиной смертной тени, если уцелеешь. Монстры сливаются в одно, он валится с ног от усталости у вод Мертвого озера, обескровленный, но живой. У Мертвого озера нет дна. Высота, а не глубина. У Мертвого озера нет хозяина. Он погружает ладони в стылые воды, погружает запястья. Смотрит, как они вспениваются, размываются акварелью. Не все ли они — акварельный рисунок под рукой ребенка? С тенями по углам, чтобы придать объема, живости картинке? Наивному комиксу с обязательно героями и злодеями, в котором никто не умирает насовсем, даже исчезая со страниц, в котором главные герои — обязательно — победят злых? А раз так, одними и теми же красками можно нарисовать разное. Много разного. Нужно только для начала вымыть краску. По глади Мертвого озера идет рябь. Он на коленях перед ней, погружает в воду плечи. Она любила Славу как своего ребенка — хотя почему "как". В человеке человека не найти, не найти столько, сколько в Славе не славиного. Он всегда считал «ее», сердце Изнанки, выдумкой экзальтированных волюнтаристов, основы его мировоззрения были очерчены и незыблемы. Теперь, погружаясь в растворитель, он слышит, как она поет ему, как баюкает на волнах, как отвечает на мольбу.***
Ночь тиха. Яр молча выслушивает сбивчивый шепот Славы и улыбается. В первый раз за несколько десятилетий кряду. Она позволила ему убедиться на прощание. Он не хочет уходить, не по своей воле. Зима продлится слишком долго. Больше, чем Слава сможет простить. Больше, чем можно спасти из пустоты. Тиканье часов ускоряет свой бег.the end