Слава
Он в Пограничье заперт. Ни здесь, ни там. Здесь нет дна, нет Луны, нет ничего — и его тоже нет. Одна лишь боль, выгрызающая все. Бесконечно вниз. Бескрайняя вверх. Она рвет на части, кости и суставы выворачивая, горло расцарапывая, но голоса — нет. Он заперт. Сердце кровоточит ядом жизни безвозвратно утерянных и его — сохраненной. Он в обмен на других — насмешка. Они в обмен на них — правда. Дни сливаются в один, смазываются на репетитативе. Все одинаково, ничего не меняется, лишь бычки множатся в пепельнице на кухне. Капкан. Сюда невозможно попасть и невозможно более выйти, потому что разольется море кровавое да озарится криками все последней агонии. Он грязными пальцами в нутро постоянно, потому что это последнее, что держит его здесь. Один лишь вопрос. Мания. Помешательство. Яр. Другие, те, что вне, не могут попасть к ним внутрь этой импровизированной тюрьмы на двоих, пока не будет получен ответ, который Карелину и не важен уже. Был важен в первые дни и тогда, когда впервые он перешел черту, а сейчас все сжалось до двух точек в зрачках напротив, в которых он ловил свое отражение с кратерами в глазницах, с осунувшимся лицом и черными размазанными синяками под глазами, в которых можно было легко утопиться. В нем все кричит — болит. Скулит, грызется, беснуется и умирает… Каждый вздох бритвой по легким, на каждый выдох надежда, что последний. И снова по кругу. Вновь. Опять и опять. Пластинка заела. Славу сожрали. Выхода нет и рассвета — тоже. Лишь дыра без сторон и дна, лишь боль безбрежная. Он ходит за Яром бледной тенью, смотрит долго, молчит, тянет руки, чтобы зацепиться, чтобы подцепить себя самого на тройник, продрав горло крючком. И ему все еще недостаточно. Он свою цену все еще не оплатил. Это он допустил то, что произошло, расслабился, замечтался и подумал, что, авось, и так пройдет, не страшно… не страшно, ведь? Ужасающе. Слава позволяет вести себя, проваливаясь в плоть так далеко, что ладонь вся красная, но глаза его отливают мертвой синевой рыбы на рынке. Удушье. Он топит себя в этом, с головой, больше, хуже, жадно… Откидывает голову назад, хрустят позвонки, может, лопаются, как шарики? Жаль, нет. В горло вгрызаются, но все еще недостаточно, потому что он сам — дышит. Яр забирает, он впервые так близко за долгое время, что Слава видит эти длинные ресницы, чувствует, как зубы оставляют кровавые отпечатки на теле и, особенно, горле и… ему все еще мало. Губы под ладонью растянуты в кривой улыбке, он беззвучно смеется, дрожит всем телом, распластанный на кровати, подмятый, распятый — и телом, и душой. Нагой. Обнажает всю дыру, выворачивает себя наружу, являет то, что пожирает его так давно, что дробит каждодневно. Но и этого — недостаточно. Наотмашь бьет ладонью. Звук надрывный, громкий, выкрученный в максимум. Колено аккурат в солнечное сплетение, чтобы откинуть после от себя, но не для того, чтобы остановить и защититься, нет… — Сла́бо… — он весь на кровати белый, красный и фиолет синевы. Глаза — могильный камень. Улыбка-оскал гноем сочится, острая бритва, что режет, режет, режет. — Ты слабак, Яровит… От удара затылком в глазах пляшут звезды, рот заполняется кровью, а в ушах звенит. Слава громко смеется. Так люди не умеют, но он мальчик-мертвый, но почему-то все еще дышащий. — Почему, Яр? — он не спрашивает, за что, он не спрашивает, что происходит, он знает, он понимает, он принимает, но спрашивает: — Почему я все еще живой? Почему ты все еще держишь меня по эту сторону, не давая уйти? Ведь ты можешь, я под тобой распят, не сопротивляюсь, а в тебе столько же ненависти и боли, как во мне… Отдай ее мне, погрузи меня в нее, утопи, дай захлебнуться сполна и никогда больше не вздохнуть вновь. Отдай… — отдай мне свою ненависть, отдай мне свою боль, отдай мне мою смерть. Освободи. Перегрызи горло, сломай кости, вылижи мою душу, потому что я так больше не могу. Это не любовь, это не ненависть, это не похоть и не насилие. Это — не любовь. Это — чистилище для них обоих. Больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно… Агония не прекращается, даже когда Яровит выжигает, раздирает изнутри, заставляя ногтями царапать спину и прокусывать губу, заставляя ноги выворачиваться неестественно, потому что ему нужно больше, глубже, больнее, чтобы крик звенел в ушах, чтобы порвать связки и после только хрипеть. — Отдай… меня отдай… — беснуется, мечется, возвращает укусы и требует больше. Он не может отпустить его, он не хочет, как бы ни было — даже так. Потому что это «так» — единственно возможное для них. Они слишком сломаны, оба. Они штопают друг друга ржавой иглой, сшиваясь воедино.***
Слава сидит на кровати поджав колени и умостив на них голову, словно Аленушка на картине Васнецова. Курит. Смотрит в стену. Время течет медленно, кажется, что даже стрелки часов в гостиной застыли, звуков нет, ничего нет. Яр тоже курит, ступни касаются пола. Славе думается, что пол — очень холодный, можно заболеть. В темноте тускло поблескивают кольца вражды, два круга стальных, что опоясывают дыры у каждого внутри. Он тушит сигарету о свою ладонь и отбрасывает окурок в сторону, а после откидывает Яр на кровать, усаживаясь сверху. Он вся одна кровоточащая рана, он весь вывернут на наружу. Он есть. Он здесь. — Убей меня, когда уйдешь. Прежде чем уйдешь, — его ладони на яровой груди, он наклоняет близко, так, что может утонуть в черноте глаз напротив, но он более не может, потому что в горле тройник, он проглотил его целиком. — Я не буду сопротивляться. Решай. Не кто-то, а ты, Яр. Ты — решай… — он вылизывает его ладонь, словно собака, а после кусает, как дворовая. — Знаешь, почему прыгуны так любимы Изнанкой? Мы оставляем ей часть себя. Почувствуй, — Слава прикладывает ладонь туда, где под ребрами бьется сердце глухо. Слава начинается расползаться, расщепляться, раскладываться на молекулы, как перед прыжком на ту сторону, но этот он контролирует — сам. У него никогда ранее этого не получалось — чувствовать этот момент превращения в ничто здесь, чтобы собраться по ту сторону, изменившись. Ладонь проходит сквозь кожу, сквозь ребра, словно тело его — фантом, призрак. — Ты касаешься моего сердца, чувствуешь, как бьется? Ты должен мне, Яр… потому что оно все еще бьется. А не должно. И когда ты убьешь меня, то лишь вернешь мне этот долг. Не раньше. Не иначе. Никак еще, слышишь? Слава вынимает ладонь из себя, собираясь вновь здесь, не соскальзывая туда, удерживаясь. А после приподнимается, чтобы насадить себя вновь, распять еще раз, отдать то, что гниет внутри. Радужка глаз не горная речка, не флуоресцент, а чернота, как у той Луны, что зияет по ту сторону пустотой. В нем слишком много крови, в нем слишком много смерти, в нем слишком много силы, которая должна быть испита до дна, иначе оно поглотит все остальное. — Яр, — он почти нежно касается лица, на лице безмятежность и какое-то умиротворение. — Отдай Зверю то, что гниет, выпусти, но держи меня… Ты — держи… хорошо?Яр
Ты не можешь стать больше, чем Изнанка. Пограничье навеки твоей клеткой станет. Знаешь наказание за богохульство? Смерть. Он смотрит в глаза своей смерти, жалобной, хнычущей, ядовитой, цепкой. Смерть его кричит, задыхаясь. Ей больно, она давится кровью, трупным гниением — невинная, чистая, неотвратимая. Своя, родная, разрушающая все, к чему прикасается. Ей — больно. Яр ее ненавидит. Но кивает ей. Глаза его темнеют в безоглядную черноту. Он тащит Славу за собой в воды Мертвого озера с каждым движением, срывает оставшиеся клеммы на своих ребрах, колючие поводья с шеи. Со всем желанием разорвать, уничтожить, растворить в себе, распять, разодрать кости, выпустить, но не отпустить, а присвоить, посадить на цепь, намертво впаять в себя, и сохранить, сохранить, сохранить жить — с каждым толчком все острее кромкой ответного взгляда режет невозможность этого и своя перед этим не желанием, но потребностью — полнейшая капитуляция. Он задыхается в унисон и в унисон же кричит — впервые в жизни, когда Слава размыкает границы себя, и кровь, смерть, сила подбрасывают его на постели, раздирая на атомы свое новое вместилище. Тело пытается вырваться, но сила не отпускает, прошибает позвоночник, обжигает одновременно огнем и холодом, закладывает уши. Он падает в нее, и его накрывает с головой и тянет по острым камням отливной агонизирующей волной глубже в океан. Вся шелуха, вся внешняя личность, высокомерие и безразличие стираются мгновенно. Слава будто снимает с него слой за слоем, оставляя только комок оголенных нервов, на которых танцует завороженно свой заколдованный освобождающий танец с запрокинутой вверх головой. Возвращая Яра туда, где с ним впервые делали это же. Уже не Славины голубые глаза, а ее темные глубокие. Не его задушенные всхрипы, а ее переливчатый смех. Их ладонь умело раздвигает рваные края кровоточащей раны. Яр дергается под ней мгновенным узнаванием своего палача. Но ему нет другого исхода. Он выбрал смерть добровольно, он навечно прикован к ней. Он против воли проваливается сквозь их воспоминания, он проживает каждый момент марфиной мясорубки снова, вместе со Славой: свое сопротивление, свое отчаяние, свою агонию, свой страх, страх, страх — не за себя. Спасения не будет. Никто никогда не приходил. Смерть настигнет всех. Свою сковывающую боль утраты. Замершую тоску по тому, кого больше нет. Он знает, он видел своими глазами, своими руками лишал жизни. Свои наконец преклоненные перед ней от бессмысленности прочего колени. Всё это вытекает и поселяется в глазах напротив, вся неприглядная правда, которую он жаждал скрыть. Простая истина того, что и у него теперь есть уязвимость, то, ради чего он добровольно наденет ошейник. Всё это вытекает из него в голубые — не ее совсем — глаза напротив. Яр по-прежнему чувствует боль, но воспринимается она иначе. Простым ощущением, как сбитое дыхание или сердцебиение. Она опадает, будто волна Балтийского моря, что разбивается о длинный риф. На животе у него рубцуется и стягивается в шрам рана. Изнанка поет ему. Зовуще. «Убей меня, когда уйдешь». Скребущему изнутри зверю он протягивает ладонь. Грудь заливает анестезирующей холодом яростью. Ведьме суждено сгореть. Любому, кто встанет поперек его дороги, суждено сгореть. Он сжимает славино бедро до синяка по отпечатку ладони, а другой привлекает его к себе. Близко-близко, глаза в глаза. Подхватить языком на пробу безумный коктейль агонии и удовольствия, в котором мальчик потерял себя. Движется в нем быстрее-больнее-слаще, цепляя шею стальной хваткой, не позволяя вырваться из объятий. — Ты — мой, Слава, — хрипло вбивает он слова, как удавку, чтобы задушить окончательно, набрасывает, — и больше ничей. Только мой. Повтори. Ее слова. Лижет взглядом то, как Славу плавит, как все остальное перестает для него существовать, остается только голод — звериный, ненасытный. Требующий. Сжигающее ощущение полнейшего обладания. — Давай, — Яр пропарывает его с двух концов насквозь, сам уже задыхаясь и едва удерживаясь на грани, — давай, Слава. Для меня. Он размыкает руки и позволяет откинуться, залить легкие криком, а затем обнимает, собирает всю дрожь с тела маленького мальчика, так отчаянно желающего принадлежать чему-то большему, чем он, измученного собственной строптивостью и изгрызенного чужими предательствами. Слава выдыхает ему в шею, Яр трогает его волосы, а затем подхватывает под плечо и сдергивает с кровати, не дав себе разрядки. Волочит ослабевшее тело за собой по подобию лестницы на подобие крыши. Крыша серая, без края и конца, с забетонированными наглухо оконными проемами, а вокруг — белая, словно выключенная, пустота. Прежде чем уйдешь. Яр улыбается Славе широкой ласковой улыбкой. А затем его кулак летит Славе в челюсть снизу вверх. А Слава летит на бетонное покрытие. Ударь он чуть ниже, в кадык, смерть была бы мгновенной, но веселье только начинается. Яр с размаху пинает его в грудь несколько раз — босые ноги, удары слабые, никакого удовлетворения. Тогда он подминает Славу под себя, хватает за подбородок и прикладывает затылком о бетон. Удар в челюсть. Снова. И снова. И снова. Кровь. Столько люди не выдержат, но Слава — мальчик-мертвый, мальчик-мечтатель. — Достаточно? — интересуется холодно. Слава смеется и сплевывает кровь, Яр вежливо смеется вместе с ним, а в следующую секунду Слава летит по воздуху и ударяется о кладку выхлопной трубы. Судя по хрусту, поврежден позвоночник, поэтому Слава не может подняться и отползти, пока Яр подходит. Как жаль. Он опускается рядом на корточки. Радужка глаз напротив вспыхивает оранжевым. Яр прикладывает палец к силящимся что-то сказать губам. — Помолчи, Соня. — В его собственных — чернота дна Мертвого озера. — Это только между нами. Ты здесь никто. Пассажир, — в его голосе сонм всех чудовищ изнанки, эхо которых бурлит теперь у него в крови. Он не Соня и не Костя, на него не повешаешься, как пальто на крючок в прихожей. Ребро большого пальца оглаживает щеку. Тело под ним дрожит. — Охуенно ты устроился, Карелин. Все тебя, блять, бросили. Никто тебе, сука, ничего не говорит. Весь мир на хую вокруг тебя вертится, а у него все такое же, недовольное, — Яр подцепляет ногтями края рта, растягивает в подобии улыбки, пока губа не рвется посередине, — ебало. Неужели и то, что увидел, не понравилось? Смотреть, как меня за тебя пытают, — не понравилось? Она никогда бы не смогла. Она никогда бы не смогла, если бы он не отдал ей власть над собой добровольно, опасаясь того, что Слава опять поступит по-своему. Как он и сделал. Яр кривит губы в издевательском сочувствии, пока его рука мягко гладит Славу по волосам. — Может, выдавить тебе глаза, чтобы ты не страдал от лицезрения этой вселенской несправедливости? Сначала левый, — он оттягивает веко и касается хрупкой покатости белка, — или правый? Или сразу сердечко, которое ты Изнанке оставил, потому что так болит, невыносимо? Никто тебя здесь не освободит, мальчик. Умирать можно неделями. Ты сам сегодня видел. Он переворачивает Славу на спину и усаживается сверху. Сломанные кости в теле под ним причиняют владельцу постоянную, мучительную боль. Он знает это. — Какая же ты сочная тварь, Славче, — Яр качает головой в наполовину настоящем неверии. — И та без печати на ладони. За тебя столько людей подохло, а ты все ноешь о смерти. И ноешь. И ноешь. И ноешь. Хочешь, чтобы я решил за тебя? Принадлежать мне пытаешься? Вдыхай. Его рука сжимает Славино горло. Он пусто наблюдает за тем, как тело рефлекторно дергается в попытках получить воздуха. За тем, как Слава теряется в очередном витке агонии. Как сопротивляется себе. Как наконец цепляется против воли за его руку, пытаясь оторвать от горла. Тело — не Слава. Тело — хочет жить. — Сейчас я разожму пальцы. У тебя будет две секунды, чтобы вдохнуть снова. Он разжимает пальцы, и ровно через две секунды тело под ним снова дергается. Он повторяет. И снова. Меняет интервал. И снова. Не разжимает пальцы, когда обещает. Из глаз Славы сами собой текут бессильные слезы. — Посмотри на себя. Such a soft material. Тряпка. Даже умереть с достоинством не можешь. Принадлежать мне?.. В мире Яра больше не существует ведьм, изнанки, константинов и насущных проблем. В глазах у него — ледяное крошево. Он говорит негромко и вкрадчиво: — Принадлежать мне, Слава, это так, — он наклоняется ближе, оплетает, словно удав, и давит: не телом, а одним только взглядом заставляет замолчать, успокоиться, обратиться в слух, — ты подчиняешься мне. Только мне. Ты сражаешься по моему приказу. Кончаешь по моему приказу. Умираешь по моему приказу. Никакого контроля. Ноль ответственности. Без сожалений… Со мной. Для тебя ли это, Слава? Ты дважды переступил границы, которые нельзя было. Он оглядывает, почти любовно, славино лицо с залегшими под глазами тенями. На его собственном застыло безмятежное предвкушение, и в нем сейчас — жизни больше, чем было там, на простынях. Кровь, смерть и сила застилают ему глаза. — Я расскажу тебе, что сейчас будет происходить. Я сломаю тебе пальцы на руках. Все десять. По одному за каждый день, в который ты посчитал, что обладаешь правом перейти черту. У тебя есть три выхода. Первый. Съебать нахуй и никогда больше меня не видеть. Второй. Прыгнуть с этой крыши и получить свое успокоение самостоятельно. Третий. Лежать тихонько, как мышка, и взять от меня все то, что я даю, взять до конца. Тогда ты будешь принадлежать мне. Навсегда. Я собственной кровью тебя отпою. Выбирай.