В упор

Гоуст не собирался сидеть сложа руки в ожидании следующей возможности встречи с Джерабом. Очевидно, у него был какой-то план. Судя по их переглядываниям с Прайсом, наотрез отказавшимся возвращаться в Британию без них, тот об этом плане имел куда большее представление, чем Соуп. Судя по их редким спорам, начинавшимся в его, Соупа, отсутствие и стихавшим, стоило ему замаячить на горизонте, в восторге от идеи Прайс не был. Соуп сжимал зубы и проходил мимо, не говоря ни слова. Знаю я, элти, что Прайсу ты доверять привык, что он не раз вытаскивал тебя за шкирку с того света и что, быть может, только благодаря ему ты всё ещё жив. Знаю, что не вправе претендовать на тот же уровень. И ещё знаю, что мой долг велит мне выполнять команды начальства, а не задавать вопросы и терзаться отсутствием ответов. Вот только… Какого ж хрена оно так болит-то? Так или иначе, появление Прайса решило вопрос с поиском укрытия: они вернулись на базу неподалёку от Алеппо и наконец-то смогли снять с себя идиотские тряпки, делавшие их похожими скорее на придурков, нежели на арабов. С другой стороны, это ставило под сомнение их статус инкогнито в Сирии. Когда Соуп спросил об этом у Прайса, тот спрятал улыбку в бороде и ответил, что ровно это и было им необходимо. Заветное «А нахрена?» жгло Соупу язык, но он тогда так и не задал этот вопрос. Гоуст, сверливший его задумчивым взглядом, в обсуждении не участвовал и мысли его читать не спешил, так что… Так что всё вроде как оставалось как было: они дожидались непонятно чего. Во вторую с момента неудачной операции по ликвидации Джераба ночь дежурить выпало ему. Ночь была ясная и беззвёздная, в округе — ни намёка на неприятеля или случайного прохожего, забредшего не туда. Соуп успел даже задремать, привалившись плечом к грубой холщовой ткани тента, когда на бревно рядом с ним кто-то сел. Он немедленно встрепенулся, открыл глаза, повернул голову. Это был Гоуст — знакомый и всё же чуточку новый в своей неизменной балаклаве с черепом. Будто Соуп уже успел от неё отвыкнуть. — Ты не в платке, — ляпнул он самое тупое, что можно было ляпнуть. Гоуст покосился на него. Его насмешливый прищур, линия бровей и даже один наклон головы так и говорили: ты что, болван, думал, что я буду носить его вечно? Соуп не возражал бы. Гоусту шло. Его самого это глупое одеяние заставляло выглядеть комично, а вот Гоуста делало горячим — горячее здешних песков. Какое-то время, быть может, пару секунд, они оба молчали. Соуп пялился на Гоуста, Гоуст пялился вдаль: привычный расклад, старый добрый откат к самому началу, когда всё, что у Соупа было, — это взгляды украдкой и торопливая грубая дрочка, сквозь зубы, сквозь спазм, сквозь отчаяние. Было бы безрассудством выяснять отношения здесь и сейчас, сидя возле палатки, в которой спал — или бодрствовал — кэп. А впрочем, было ли Соупу что терять? Гоуст не торопился прерывать тишину. Соуп метался от одной мысли к другой, мучительно обдумывая и в конце концов отметая каждую из них. Спрашивать Гоуста о том, что означала та его фраза про весточку Джерабу, не имело смысла, равно как и требовать подробностей их нынешнего плана — это было всё равно что пытаться удержать на коленях норовистого уличного кота, гордого и матёрого, с порванным ухом и острыми когтями. Если он захочет, он сам оботрётся об ногу пушистым боком, выпрашивая ласку; но пока его зрачки сужены, а хвост нервно ходит ходуном, держи руки при себе. Или рискуешь их лишиться. Сравнение было забавным, но Соуп не обнаружил в себе ни крупицы веселья. Наконец Гоуст тихонько вздохнул, пошевелился и еле слышно произнёс: — Утром мы отправимся в Идлиб. Приобретём пару вещичек на местном чёрном рынке оружия. Соуп прикрыл глаза. Затем хрипло уточнил: — «Мы» — это ты и Прайс или… — Это мы с тобой, — спокойно сказал Гоуст. — Прайс останется на базе. Соуп медленно кивнул: — Здорово. Он не спрашивал ни зачем им приобретать пушки у арабов, ни не кажется ли Гоусту, что это охренительно рискованный шаг — торговаться за оружие прямо под носом у противника. Наверное, просто устал выпрашивать откровенность за откровенностью, выцарапывать каждое слово будто бы с боем. Иногда даже клоуны нуждались в перерыве. Гоуст поёрзал на бревне. Его твёрдое мускулистое бедро прижалось к бедру Соупа. Соуп уже успел понять, что на языке Гоуста эта неловкая осторожная близость служила чем-то вроде извинений. Горло сдавило. Он даже захотел отодвинуться — но раньше, чем он сделал бы это, Гоуст напряжённо проговорил: — Нам нужно будет позаботиться о естественности процесса. Всё должно выглядеть так, будто мы действительно нуждаемся в оружии. — Снова придётся натягивать эти хламиды? — утомлённо спросил Соуп совершенно не о том, что его по-настоящему интересовало. Пошевелил ногой. Их колени столкнулись — и это стоило ему крошечного взрыва в животе. Гоуст как будто бы едва уловимо потеплел глазами. — Нет, — в его голосе появились странные интонации, похожие на лукавство или на мрачное веселье. — Мы пойдём туда без прикрытия. Как военные. Как враги исламистов. Вот теперь Соуп всё же не выдержал — он повернулся лицом к Гоусту и отрывисто пробормотал: — Всё, что мы делаем в последнее время, кажется мне самоубийством. Ты будто очень хочешь быть заметным. И я не совсем понимаю, зачем тебе это в условиях вражеского государства, в котором за твою голову объявлена награ… И вдруг осёкся. До него дошло — до нелепости поздно. Пазл, казавшийся неразрешаемой головоломкой, сложился моментально. — Но ты этого и добиваешься, да? — прошептал Соуп. Гоуст кивнул. — Ты… — Соуп помедлил: здесь и сейчас ему не сообщали никакой информации, но абсолютно не препятствовали тому, чтобы он озвучил собственные умозаключения. Должно ли было это означать, что Гоуст рассчитывал на то, что он сам сложит два и два, самостоятельно допрёт до причин всех тех неразумных и рискованных поступков, которые они совершали? Гоуст молчал. Он не поощрял Соупа, но и не останавливал его. В твоём стиле. — Ты хочешь, чтобы Джераб узнал о том, где ты, — наконец прохрипел кто-то другой пересохшими губами Соупа. — Хочешь, чтобы он… чёрт побери, элти, ты совсем выжил из ума?! Гоуст молчал. Рисунок черепа превращался во тьме в неразличимое бельмо, на которое Соуп натыкался взглядом снова и снова, всякий раз ловя себя на бессмысленности и неконтролируемости этого действия. — Зачем? — в конце концов выдохнул он. Гоуст чуть повернул голову и уставился на него в упор. Соуп не ждал объяснений, но они неожиданно последовали: сухие и краткие, как и всегда. — Я оставил ему послание там, в Эль-Бабе. Он уже должен был узнать о нападении на базу. Должен был понять, кто это сделал. Осталось лишь позволить ему выяснить, где именно мы находимся. Дать ему иллюзию владения ценной информацией. — И ты считаешь, что он настолько глуп, чтобы клюнуть на эту наживку? — враз осипнув, спросил Соуп. Бедро Гоуста всё ещё прижималось к его собственному, и это понемногу начинало лишать его трезвого рассудка. — Я считаю, — произнёс Гоуст после длинной паузы голосом смертельно уставшего человека, — что его эго не позволит ему остаться в стороне, когда он выяснит, что человек, уничтоживший стольких его подчинённых, свободно расхаживает по Сирии и покупает пушки. — Так-то оно так, — буркнул Соуп, как следует обдумав эту мысль. — Но нас всего трое, а ублюдок наверняка завалится в гости с целой оравой террористов. Или пришлёт убийц, а сам даже не почешется, чтобы выползти из укрытия. — Нет, — возразил ему Гоуст почему-то с тихим смешком. — Если я хоть что-то понимаю в том, как мыслит Аль Сафа, он захочет убить меня лично. — Ты так спокойно говоришь об этом, — Соуп сжал зубы с такой силой, что на скулах заиграли желваки. — Но абсолютно каждая вещь в этом плане может пойти не так. Нас могут ёбнуть ещё на рынке. Джераб может включить мозги, а не уязвлённую гордость, и просто задавить нас количеством бойцов. Мы можем банально не суметь выстоять против них. Гоуст фыркнул. Положил ладонь на его плечо — от прикосновения кожу жгло даже через футболку, куртку и бронежилет. — Ты забываешь о том, что мы выяснили на том рынке, — негромко проговорил он, подавшись вперёд, так, что его лицо было теперь в считанных дюймах от лица Соупа. — «Ан-Нусра» готовит диверсию. В распоряжении у Джераба будет не так много бойцов — особенно учитывая то, скольких он потерял на той базе в Эль-Бабе. А добытые сведения позволяют Прайсу вызвать сюда команду, получив соответствующее задание от руководства. Значит, они будут не одни. Что ж, это славно. Хорошая новость. Ещё два-три человека могут сыграть огромную роль в предстоящем им пиздеце. Почему Гоуст рассказал ему об этом сейчас? Почему не раньше? Словно бы в ответ на его так и не озвученный вопрос, Гоуст прошелестел: — Я знаю, что тебе не нравится оставаться в неведении. Потерпи. И ещё — неожиданно мрачно: — Некоторые наши действия требуют от тебя слепой веры. Естественности, которую будет тяжело подделать. Иногда, чтобы враг не догадался об уловке, о ней не должен знать даже союзник. Но Прайс знает. Настроение у Соупа опустилось ниже плинтуса. Он передёрнул плечами, неосознанно стряхнув руку Гоуста, уставился вперёд, на далёкие очертания гор, кажущихся сейчас сделанными из самой ночи. Потом, не особенно-то рассчитывая на ответ, поинтересовался: — А что с Хаджаном? Я так и не понял, предал он нас или нет. — А Хаджан, — откликнулся Гоуст, понятливо отстранившись и сместившись на самый край бревна, — сыграет самую важную роль в завтрашнем спектакле. — Ты же не доверяешь ему, правда? — Соупу отчаянно хотелось придвинуться обратно, вернуть утерянную близость, и в то же время никогда прежде он так остро не ощущал, сколько между ним и Гоустом не сказанного, умолчанного и замятого. Сущие пустяки — если речь идёт о взаимоотношениях двух сослуживцев. Непреодолимая пропасть — когда это касается человека, которого ты… Хватит. Это уже слишком. — Нет, — ответил Гоуст, взгляд которого скользил по лицу Соупа со странным напряжением, как если бы он надеялся что-то там отыскать — в глазах, на правой щеке, в районе губ. — Разумеется, нет. — А мне?.. — вопрос вырвался сам собой, Соуп не планировал его задавать, Соуп не хотел слышать ответ, который, несомненно, оказался бы честным и безжалостным, в классической гоустовской манере, идиот, идиот, идиот, не мог, что ли, захлопнуть варежку? Повисло молчание. Гнетущее и давящее, оно сказало Соупу намного больше того, что могли сказать любые слова. И это… стало последней каплей, понимаете? Не то чтобы он был сраной истеричкой. Просто он вроде как считал, что та сцена с поцелуем означала… ну, может, и не признание. Но всё же она как будто бы говорила, что Гоусту не всё равно. Что Соуп ему нужен — больше, чем напарник, прикрывающий ему спину. Но какая об этом могла идти речь, если между ними не было самого важного — доверия. — Извини, — буркнул он сквозь силу, сперва зажмурившись, а после — проморгавшись, пока цветные пятна перед глазами не слились в неясную пелену. — Зря я это начал. Я сгоняю отлить, ладненько? В туалет ему, конечно, не хотелось. Ему хотелось побыть одному, отдышаться, проветрить мозги — очевидно, в какой-то момент Соуп перестал ими пользоваться, и теперь они все были в пыли и паутине. Он встал с бревна. Даже сделал первый шаг, оставив Гоуста позади. И тогда послышалось оно. Тихое и мягкое, с незнакомыми и невозможными просящими нотками. — Джонни. Соуп окаменел, сжав руки в кулаки. Удивительно — одного слова, одного его грёбаного имени было достаточно для того, чтобы начисто лишить его воли. Теперь Соуп и не смог бы сделать ещё один шаг: ноги стали ватными, всё тело — слабым и как словно бы беспомощным. — Что? — сипло откликнулся он, сражаясь с собственной гордостью. Послышался шорох: должно быть, Гоуст поднялся с бревна. Шелест ткани. Один осторожный шаг. Почти-соприкосновение спины с широкой грудью. Чужие пальцы мазнули по его запястью, тронули, легонько и настойчиво, это было похоже на ласку и на требование, Соуп рефлекторно разжал собственные… И что-то тонкое и лёгкое легло в его расслабившуюся ладонь. Что-то, что было… Какого хера. — Повернись ко мне лицом, — прошелестел Гоуст, невидимый, но ощущаемый каждой клеточкой тела, которое больше не соглашалось подчиняться Соупу. Голос его звучал буднично и спокойно. Так, будто ничего странного между ними не происходило. Так, будто бы он сам не вытворял ёбаную срань. Так, будто бы это не его балаклаву Соуп теперь комкал в кулаке, задыхаясь невесть от чего. — Это приказ, сержант, — добавил Гоуст чуть резче. И Соуп обернулся. Сгустившийся вокруг них ночной мрак милосердно спрятал от него подробности, но зрение, приспособившееся к темноте, всё равно было способно вычленить отдельные черты: твёрдый широкий подбородок, выдававший упрямую и сильную натуру. Плотно сжатые губы, которые, как ему уже было известно, были шероховатыми на ощупь и удивительно напористыми в поцелуях. Нос с небольшой, угадывающейся лишь чудом горбинкой. Сощуренные глаза со светлыми ресницами. Брови — тоже светлые, Соуп протянул руку, чтобы повторить правую из них подушечками пальцев, отпрянул было, опомнившись, но Гоуст успел поймать его дрогнувшую ладонь, отрывисто кивнув: универсальное, чёткое, не поддающееся иной трактовке «можно». Боже, блядь, элти. Что ж ты творишь-то. Волоски на ощупь были мягкие, а лоб — прохладный и твёрдый. Нос ощущался куда более неровным и рельефным в районе переносицы, чем показалось на первый взгляд. — Сколько раз тебе его ломали? — зачем-то спросил Соуп. — Четыре, — зачем-то ответил Гоуст. В целом это объясняло его впечатляющие навыки по вправлению носов. Соуп пережил спазм в горле — и продолжил исследование. Соскользнул с переносицы чуть ниже, кость здесь будто бы слегка сместилась, ушла влево — к щеке со шрамом, удивительно нежным под подушечками, как странно, что следы наших ран ощущаются именно так. Хотелось спросить, откуда этот рубец. Хотелось узнать историю каждой из многочисленных отметин, которые он уже видел и которые ещё не. Соуп только отдёрнул руку. И слабо пробормотал: — Для чего это всё? Гоуст — непривычный, невозможный, не-на-самом-деле без своей извечной маски — пожал плечами. — Чтобы ты знал, какой я, — наконец тяжеловесно уронил он — спустя долгие мгновения бешеной внутренней борьбы, которую идиотское сердце Соупа затеяло с его же здравым смыслом. Соуп зажмурился до рези и жжения под веками. Я и так знаю, какой ты, элти, подумал он с исступленной горечью, на которую у него не было причин, но которая росла и множилась в его рёбрах. Я знаю, что ты только учишься мне доверять и что это похоже на первые неуверенные шаги ребёнка, которому становится всё страшнее решиться на новую попытку после каждого падения. Но, думаю, ты и не представляешь себе, сколько всего я выяснил и запомнил о тебе украдкой. — Ты ненавидишь армейские ремни и никогда не прикасаешься ни к чему без перчаток — возможно, это напоминает тебе о чём-то неприятном, — заговорил он отрывисто, и его собственный голос, опустошённый и нежный одновременно, ошеломил его. — Тебе не нравится бывать на солнце, наверное, у тебя чувствительные глаза, ты всегда щуришься и отворачиваешься, всегда занимаешь позицию в тени. Ты чистишь оружие и орудуешь вилкой правой рукой, но перезаряжаешь магазин только левой — так делают переученные левши. Твой голос становится тише, когда ты напряжён, и ниже, когда ты взволнован. Я мог бы отличить возбуждение от ярости по одной нотке твоего тона, хотя они очень похожи. Ты всегда перехватываешь инициативу и ненавидишь проигрывать даже в поцелуях. У тебя отзывчивое тело, но ты так привык себя контролировать, что не позволяешь себе насладиться этим как следует. И, готов поспорить, лейтенант Райли, ты решался на этот диалог все два дня, что мы бесцельно проторчали на базе. Гоуст молчал. Он смотрел на Соупа, не говоря ни слова, и в его лице — лице, которое Соуп так хотел увидеть и которое теперь вдруг показалось ему давным-давно знакомым, как будто он уже знал, что именно окажется под маской — читалась настороженная беспомощность. Очень гоустовская. Всё, что он делал, что говорил и как жил, было в его собственной манере. — Это, — Соуп взвесил балаклаву в ладони, — ничего не меняет. Не даёт мне никакого нового знания, которого бы не было у меня прежде. Только позволяет надеяться на то, что ты… Он не закончил — Гоуст сократил расстояние между ними до считанных дюймов, Соуп даже готов был к удару или к хлёсткой реплике, которой Гоуст одёрнул бы его и напомнил бы ему о том, где его место. К чему он готов не был — так это к тому, что его дёрнут на себя, что впечатают грудью в грудь с такой силой, что кислорода в лёгких не останется, что стиснут в медвежьей хватке, похожей на отчаянный порыв сломать ему рёбра больше, чем на объятия. Соуп застыл. Неуверенно опустил ладонь на широкую спину Гоуста. Потом, осмелев, погладил — неуклюже и смазанно. Этого оказалось достаточно. — Для меня, — глухо произнёс Гоуст куда-то ему в висок; чужие губы ощущались сухими и шершавыми, — это меняет всё. Он мягко забрал из ослабевших пальцев Соупа балаклаву. Отстранился. Надел её — прямо вот так, стоя перед ним, ни на мгновение не прерывая зрительного контакта. И, вместе с вернувшейся на законное место маской черепа снова сделавшись лейтенантом Райли, а не Саймоном, прошелестел: — Да. — Что?.. — Соуп ошалело моргнул: его перегруженный мозг отказывался обрабатывать информацию. — Ответ на твой вопрос, — терпеливо произнёс Гоуст. — Да. Да, я тебе доверяю. Будто ты не сказал этого на тысяче никогда не существовавших языков, сняв балаклаву и позволив мне повторить каждую неровную и резкую линию, из которых состоит твоё лицо. — А сейчас мне нужно, чтобы и ты доверял мне, Джонни, — добавил Гоуст еле слышно. — Любому моему шагу. Даже если тебе неизвестны или непонятны мои мотивы. Что-то умерло и сразу же родилось заново, как грёбаная птица феникс, у Соупа в животе. — Так точно, сэр, — отрапортовал он согласно уставу и ещё прошептал себе под нос, пробуя это имя на вкус, обжигаясь им и царапая язык о его острые сколы: — Саймон.