В упор

В медотсеке было тихо и светло. Военный медик, в срочном порядке вызванный Прайсом, ещё не прибыл, но Соуп сомневался, что Гоуст позволил бы ему себя осмотреть. Гоуст и Соупу-то здесь не рад был, судя по взгляду. — Это лишнее, — ага. Да, точно, нихренашеньки не рад. — Замолчи и дай мне снять с тебя балаклаву. Это, конечно, было меньшим, что Соуп мог сделать для него сейчас: Гоуст не подавал виду, что его что-то беспокоит, но какая-то деталь в нём — то, как он передвигался, то, как прижимал руку к груди жестом, похожим на нечто бессознательное и неконтролируемое, то, как берёг дыхание — подсказывала Соупу, что у него могут быть повреждены рёбра. Так не выёбывайся и позволь мне помочь хоть чем-нибудь. Несколько секунд они пялились друг на друга: один — утомлённо, второй — упрямо. Соуп, которому каждый вдох давался с трудом, едва ли тянул на квалифицированного врача, но даже ему хватило бы навыков обработать возможные ссадины на лице Гоуста. Лице, которое тот не показал бы больше никому — разве что ему и Прайсу. Но Соуп не собирался уступать капитану. Не здесь, не сейчас и не в этой ситуации. — Пожалуйста, — тихо добавил он. Удивительно, но этого слова хватило для того, чтобы Гоуст сдался. Чтобы разом как-то ослаб — плечами, подбородком, взглядом — и сдержанно кивнул, привалившись спиной к плотному брезенту. Соуп сглотнул. Шагнул ближе к нему, очутившись выше теперь, когда он стоял, а Гоуст сидел на кушетке. Протянул руки к маске, но запнулся, замешкался на секунду: расколотый надвое череп выглядел жутко, непривычно, пугающе. Как мысль, к которой Соуп был не готов и которая едва его не прикончила, пока они лежали на земле, силясь прийти в себя после взрыва. — Джонни, — мягко шепнул Гоуст, напоминая ему о себе, и Соуп очнулся. Прокашлялся. Пробормотал: — Да. Да, я… сейчас. Пальцы слушались с трудом и ощущались будто бы чужими. Не сгибающимися. Обожжёнными. Когда он потянул балаклаву вверх, Гоуст едва уловимо дёрнулся, Соупу почудилось глухое шипение, местами ткань отделялась от кожи с усилием, как бывает, если она прилипла к ране или кровавой полосе. Думать об этом было стрёмно, и, чтобы отвлечь себя и его, Соуп пробормотал себе под нос: — Надо было надеть халат. Я бы сошёл за секси медсестричку, а, элти? Гоуст сощурился. С такого расстояния Соуп, неспособный отвести от него взгляд, видел каждую дрожащую светлую ресницу, каждый блик в карих глазах. Каждый, господиблядьбоже, рубец на бледной коже, обнажавшейся по мере того, как балаклава ползла вверх. Соуп застрял на его губах. В уголке рта виднелась запёкшаяся кровь, прямо поверх памятного шрама на левой щеке легла кривая царапина, будто бы перечеркнувшая старый след. Соупу захотелось повторить её языком — но это, разумеется, было бы довольно сомнительной первой помощью. — Красавчик, — прохрипел он, окончательно сняв с Гоуста балаклаву и оглядев его. — Хоть сейчас на подиум. Гоуст прикрыл глаза. Соуп схватил кусок ваты, щедро полил перекисью, предупредил зачем-то: — Будет щипать. У тебя довольно много порезов. Ему не ответили. Гоуст вообще не пытался ни поддерживать диалог, ни реагировать на его жалкие потуги в юмор. Даже не смотрел на него теперь — пялился куда-то в сторону, Соуп оглянулся, рассчитывая наткнуться взглядом на Прайса или на кого-то ещё из команды, но медотсек был пуст. Обработка шла медленнее, чем могла бы. Соуп намеренно тянул время, будто пытался погладить или поцеловать грёбаным куском ваты чужое израненное лицо. А может, боролся со смутной тревогой — всё было как-то не так, неправильно между ними, как будто… — Это должен был сделать я, — внезапно произнёс Гоуст, когда Соуп завершил экзекуцию и отшвырнул вату в сторону. Соуп озадаченно моргнул: — Что, прости? Гоуст пожал плечами. Повторил — с ледяным разочарованием, от которого у Соупа мурашки по коже побежали: — Это должен был сделать я. Убить его. Наконец до Соупа дошло, в чём было дело: Джераб. Грёбаный ублюдок умудрялся отравлять им жизнь даже после того, как сдох, — не иронично ли? — Ты бы не смог, — хрипло сказал Соуп. — Никто из нас не смог бы. Если бы Прайс не выстрелил… чёрт, элти, сам знаешь, как мы были близки. Особенно ты. Гоуст пошевелился. Поднял на него глаза — мрачные и тёмные, похожие на зыбучие пески, в которых Соуп увязал раз за разом. — Я мог успеть, — выплюнул он сухо. — Мог свернуть ему шею. Где-то у Соупа в животе зашевелилась беспомощная злость. — На нём была грёбаная взрывчатка, — прошипел он, склонившись к самому лицу Гоуста. — Даже если бы ты его грохнул, тебе ни за что не хватило бы времени покинуть радиус поражения. На таком расстоянии от бомбы — без шансов. Гоуст смотрел на него со спокойной усталостью, и Соупа вдруг пронзила жуткая мысль о том, что он всё это понимал. Понимал — и всё ещё считал это приемлемым вариантом развития событий. — Ты… — Соуп облизнул губы, попытался взять себя в руки… А потом, плюнув на всяческий самоконтроль, сграбастал Гоуста за грудки, за куртку, на которой больше не было бронежилета. Встряхнул, игнорируя вспышку боли, которой отозвалось это усилие в его собственных мышцах. Прохрипел: — Ты же не всерьёз. Скажи мне, что ты, мать твою, просто дерьмово пошутил. Ты бы умер вместе с ним, если бы я не оттащил тебя, а Прайс не выстрелил. Охренительная перспектива, элти, не правда ли? Цель оправдывает средства, да? А я… — тут Соуп запнулся, подавился вставшим в горле комом, проморгался — глаза почему-то щипало. — А мне, блядь, что было бы делать?! — Соуп… — начал было Гоуст, но Соуп помотал головой и зло продолжил: — Меня бы, знаешь ли, нихуя не утешила сладкая мысль о том, что ты успел ему отомстить. Уёбок был обречён и сдох бы так или иначе, от твоей руки или от взрыва его же пояса. А вот у тебя были варианты. У тебя был выбор, эгоистичный ты мудила. И если бы ты выбрал героически помереть, напоследок поставив галочку возле пунктика «замочить Джераба», я бы… я бы… Его голос опустился до глухого шёпота, когда Соуп закончил: — Я бы никогда тебе этого не простил, ясно? Поверить не могу, что ты счёл свою жизнь менее значимой, чем его смерть, это… это просто ёбаный бред. Глаза Гоуста потрясённо расширились. Соуп передёрнул плечами, разжал руки, выпуская из ладоней ворот его куртки. Отвёл взгляд. Буркнул: — Ладно. Ладно, я очевидно на взводе и могу наговорить много дерьма, о котором впоследствии пожалею. Попытался шагнуть назад — и не смог: на его запястье сомкнулись чужие пальцы, перчатка оказалась повреждена и разорвана, и Соуп ощутил прикосновение к коже обнажённых подушечек. Шершавых и загрубелых. Ровно таких, какими они были в его воображении. — Извини, — проговорил Гоуст с усилием. Взгляд у него был опустошённый — и ещё почему-то растерянный, будто он ожидал от Соупа какой-то другой реакции на свои слова. Будто осознал что-то очевидное и в то же время невозможное — по его, Гоуста, меркам. — Херня, — буркнул Соуп, кусая губы. — Дело уже сделано. Просто… просто не веди себя так, будто тобой можно пожертвовать. Нельзя, элти. И ещё — сдавленно, ненавидя себя за прорвавшиеся в голос нотки отчаяния: — Ты нужен мне. Ты нужен мне живым. Гоуст молчал долгое мгновение. Потом осторожно потянул его дрожащую ладонь на себя, позволил прижаться к чуть колючей щеке с едва ощущаемыми под пальцами рельефными рубцами. Выдохнул, неожиданно мягко: — Джонни, ты полный кретин. Соуп моргнул. Гоуст продолжил — с совершенно не свойственной ему интонацией усталой нежности: — Я не тот человек, с которым у тебя когда-либо будет дом с белым заборчиком или совместное Рождество в идиотских свитерах. Ты не знаешь обо мне и десятой доли того, что я пережил и что совершил. Многие из вещей, которые я делал, чтобы выжить, кажутся бесчеловечными даже мне самому. Многие из вещей, которые делали со мной, я никогда не смогу ни забыть, ни выбросить из своих ночных кошмаров. И я не могу пообещать или предложить тебе ничего, кроме… — О, да заткнись ты, — простонал Соуп, дёрнув его к себе за подбородок и на мгновение вжавшись своими губами в чужие, сухие и обветренные. Улыбнулся — слабой дрожащей улыбкой, похожей скорее на судорожный вдох. — Меня всё устраивает, ясно? Всё что угодно — пока твои руки ложатся на мои бёдра так же, как легли сейчас. Гоуст моргнул. Чуть запрокинул голову, так, что теперь они соприкасались горячими лбами и носами. Прошелестел: — Ясно. Будто погладил — одним этим коротким обрывистым словом. Сколько они простояли вот так, в этой нелепой позе, в которой затекала шея и сходило с траектории биения взбесившееся сердце, Соуп не знал. Отпрянул он лишь тогда, когда послышались шаги, а в палатку проник поток света, сопровождавший чью-то высокую фигуру. — Как вы тут, парни? — спросил выпрямившийся Прайс. Соуп, успевший обернуться и отступить от Гоуста, пожал плечами и хрипло ответил: — Да вроде путём. Отоспимся, пожрём — и хоть сейчас на перехват «ан-Нусры». Прайс приблизился к ним. Окинул пытливым взглядом Соупа, похлопал по плечу Гоуста, и не потрудившегося надеть балаклаву. Покачал головой: — Я так не думаю. Выглядите дерьмово. Вам требуется более существенная помощь, чем ватки и пластыри, я сказал, вам обоим, МакТавиш, не думай, что я не заметил, как ты кривишься при резких движениях. — Но… — запротестовал было Соуп, однако Прайс не дал ему ни шанса возразить и продолжил, будто бы его и не пытались перебить: — Вертолёт прилетит за вами через десять минут. После того, как вас осмотрит дежурный медик штаба, будете свободны до нашего возвращения. Судя по тому, какой спокойной, но непоколебимой уверенностью дышало его лицо, капитан уже всё для себя решил, и не было ни малейшего смысла оспаривать его приказ. Гоуст молчал, пока тот говорил, однако, когда Прайс убрал руку с его плеча и шагнул к выходу из палатки, тихо спросил: — Уверены, что справитесь без нас? Прайс оглянулся на него. Усмехнулся, ответил по-отечески ласково: — На все сто, сынок. И вот ещё что… это может тебе пригодиться. Запасная балаклава легла в ладонь Гоуста тряпичной чёрной змеёй. Прайс кивнул ему и покинул медотсек. Несколько секунд после того, как они остались в палатке вдвоём, оба молчали. Затем Соуп протянул натянувшему балаклаву Гоусту ладонь, качнул головой, пробормотал: — Полетели домой? Удивительно, как быстро это расплывчатое «домой» сделалось для них общим и интимным. Гоуст сверлил его руку напряжённым взглядом. Потом, словно бы решившись на что-то, кивнул, стиснул его пальцы, поднялся на ноги. На секунду тяжело оперся на его плечо — всем своим весом, всем жаром тела. — Эй, — шепнул Соуп, помогая ему выбраться наружу, к песку и сухому горячему ветру, — необязательно корчить из себя героя. Хотя бы со мной. Гоуст издал странный звук, нечто между предупреждающим выдохом и смешком. И позволил себе облокотиться на него снова. Он не возражал, когда Соуп обхватил его за пояс и потянул вперёд, к пока ещё пустовавшей посадочной площадке; не возражал, когда Соуп помог ему забраться в вертолёт; не возражал и тогда, когда Соуп застегнул на нём ремень безопасности. В полёте Гоуст, кажется, задремал. Соупу не спалось — мышцы тупо пульсировали, спина ощущалась сгустком боли, а в голове было так много мыслей, что он ни за что не сумел бы забыться сном. Так и сидел, сверля задумчивым взглядом спрятанное за балаклавой лицо, каждая черта которого теперь безошибочно угадывалась им даже через ткань. Облегчение мешалось с усталостью, отголоски ярости — с желанием прикоснуться. Он не стал бороться с последним: опустил ладонь на чужое крепкое колено, погладил, как никогда остро ощущая себя живым. — Кто ещё из нас кретин, — прошептал Соуп, когда Гоуст пошевелился во сне и накрыл его руку своей. И улыбнулся.