Поздний цвет

Когда Цзян Чэн встречает Вэй Усяня впервые за три месяца, первое, что он понимает — живота нет. Нет, не так. Живот есть, но он плоский, пустой, совершенно не подходящий для того, чтобы вместить завязь на том сроке, который должен был стать последствием цветения. Вместе со слухами о том, что Вэй Усяня схватили и казнили Вэни выходит совсем плохо, а Цзян Чэн говорит Лань Ванцзи: — Не смей его трогать или останавливать. Он в своем праве. — Он жесток, — отвечает Лань Ванцзи, едва заметно хмурясь. Цзян Чэну интересно, знал ли он о последствии их прибывания в пещере Черепахи-Губительницы. Или понадеялся, что все решили избавиться от «проблемы», а?.. А Яньли подбирала имя для девочки, потому что Вэй Усяню этого доверить было нельзя, а матушка постоянно Юаня поминала, заставляя шисюна втрое чаще к лекарю ходить. Так что не было проблемы, было дитя, которого Вэй Усянь, покорно пьющий все горькие порошки, ждал и хотел… ждали этого ребенка многие. Не дождались. — Ты не знаешь, что он потерял, — говорит глухо Цзян Чэн, и чуть не скатывается на альф-рокот в голосе. — Ты не имеешь права запретить ему месть. Все, кто был причастен, должны сдохнуть. Лань Ванцзи смотрит пристально на Цзян Чэна, но не спорит, позволяя младшему альфе вести, следуя за ним, спускаясь в комнату, где Вэй Усянь уже расправился со всеми. Мстил Вэй Усянь с такой яростью, какой Цзян Чэн от него и не ждал, с такой тьмой в каждом движении, что хотелось встряхнуть его и сказать… что говорить-то? — Они уже мертвы, — говорит Цзян Чэн. — Хватит. Вэй Усянь оборачивается на него медленно, потом усмехается, и усмешка эта горькая и темная. Что-то сломалось в его шисюне — непоправимо и жестоко, настолько, что до сих пор осколками под ребрами колет. Цзян Чэн шагает вперед почти против воли, ухватывает за темный рукав, спрашивает: — Есть еще кто-то, кому мы должны… отомстить за дитя?.. Вэй Усянь усмехаться перестает, смотрит растерянно, губами шевелит, но ничего спросить просто не может, только одну ладонь на плоский живот кладет, сглатывает с трудом. — Не смотри так, — ворчит Цзян Чэн, — я не дурак. Да и лекарства ты пил уж больно… пахучие. И матушка тебя берегла. И… Яньли имя хотела подобрать. — Мадам Юй выбрала для мальчика, — едва слышно отвечает Вэй Усянь. — Мальчик и был. Цзян Чэна перетряхивает. И он просто берет и обнимает своего шисюна — крепко и сильно, не вырвешься, дурной, не сбежишь, не пропадешь больше. Тот, напряженный сначала, начинает отбрыкиваться, потом затихает, дергается сильно раз, другой, и обмякает почти в руках Цзян Чэна. Дрожит только всем телом. — Матушка тебя диким кошаком вечно звала, — говорит Цзян Чэн. — Теперь понимаю, почему. Вэй Усянь хрипло болезненно смеется ему в шею, но в этом… нет ничего между альфой и омегой, нет, есть только что-то почти семейное — как с Яньли, когда они еще мелкие собирались во время грозы в огромный клубок и спали, потому что иначе боязно было. Потом так к Вэй Усяню мелкота бегала спать — Цзян Чэн видел, не понимал только, почему именно к нему, почему тот пускал, посмеиваясь и устраивая в своей комнате испуганных детей, которые без родителей остались, отправившись на обучение. Сейчас, кажется, понял. — Только больше нет дома, где мне миску с молоком ставили, — шепчет лихорадочно Вэй Усянь. — Всё сгорело. — Отстроим, — гладит его по тощей спине Цзян Чэн, — и тебя откормим. Ты чего такой худой-то?.. Вэй Усянь напрягается снова всем телом, потом так же обмякает и говорит с притворной веселостью: — А меня в Могильные Курганы сбросили. С меча. Вниз. Избитого. Я оттуда долго выбирался. Цзян Чэн вцепляется в Вэй Усяня крепче, но тот решительно начинает отталкивать, и в этот раз удается уговорить себя отпустить то немногое, что осталось от его прошлой счастливой жизни. — Ты выбрался, — говорит Цзян Чэн, снял с пояса Суйбянь и протянул Вэй Усяню. — Твой меч. Вэй Усянь смотрит на меч горьким взглядом, вздыхает, но берет его, говорит глухо: — Спасибо. И только тогда оборачивается к Лань Ванцзи. Они оба оборачиваются. Лань Ванцзи стоит бледный и каменный. Вэй Усянь крупно вздрагивает, ухмыляется криво, зло, говорит: — Вот какой тебе, Лань Чжань, достался дурной омега — даже до срока доносить не смог. Да и не будет больше у меня цветения. И будет лучше, если меж нами будет всё позабыто. Да, я о многом прошу, но идет война, а мы должны сражаться, да?.. Ухмылка почти оскалом становится — всё еще болезненным, злым, жестоким. А Лань Ванцзи бледнеет еще сильней, хотя, вроде, и некуда, говорит: — Я не знал. Цзян Чэн хочет его ударить — провел с омегой ее первый цвет, а сейчас такое смеет говорить!.. На пальце наливается злым светом Цзыдянь. Потерявший свой оскал и даже не ухмыляющийся Вэй Усянь безмолвно хватает Цзян Чэна за запястье, головой качает, спрашивает устало: — Меж нами никогда лжи не было, Лань Чжань. Ты… правда не знал?.. — Не знал, — говорит Лань Ванцзи, а потом, себя пересиливая, говорит: — Ты был слаб и отравлен, как и я. Это… был твой первый цвет. В первый цвет у омег шанс зачать… его и нет почти. Он выдыхает, и Вэй Усянь к нему шагает почти против воли, руку Цзян Чэна отпускает, тянет его как магнитом к тому, кто стал его первым альфой. — Вернись со мной в Облачные Глубины, — говорит вдруг Лань Ванцзи. Вэй Усянь замирает, потом говорит: — Ха. Точно. Вы в Гусу ненавидите отступников от праведного пути. Точно. Я и забыл. А там мне помогут, да? Там меня спасут, исцеляет, вернут на праведный путь… или искалечат, пытаясь. Нет уж. Кем мне быть и как вершить свою месть, как вести войну и чем платить за это — это только мой выбор. — Пойдем, — говорит Цзян Чэн, твердо кладя руку на плечо Вэй Усяня. — Тебе нужно отдохнуть. Лань Ванцзи смотрит упрямо, говорит: — Вэй Ин. — Это наше семейное дело, — обрубает Цзян Чэн. — Ты — не часть семьи. Вэй Усянь позволяет увести себя. Он рассеян и ухмыляется по привычке. Его мертвецы следуют за ним, и Цзян Чэн постоянно косится на мертвого младенца, пытаясь понять… но нет, вроде, нет, этот большой, ползать уже может… это не Юань. — Тебя нужно покормить, — говорит Цзян Чэн. — Я не слабая омега, — рассеянно отвечает Вэй Усянь, — не надо обо мне заботиться, альфа. — Я не как альфа забочусь, дурной, — фыркает Цзян Чэн, — а как шиди. И Яньли не простит мне, если увидит тебя таким худым. Вэй Усянь смотрит на него и… улыбается. Улыбка у него слабая, но походит на прошлую, когда в его глазах не было столько боли. Цзян Чэн только крепче сжимает руку на плече Вэй Усяня и продолжает вести его в сторону лагеря. Надо будет найти храм и поговорить с матушкой, чтобы приглядела за Юанем… на той стороне. Надо будет.