Descending down the Opera

      "Боюсь наша переписка не будет вестись в формальном виде, мсье. Мне придется установить условия, а Вам придется им следовать. Если Вам покажется неуместной моя манера, я боюсь, что иначе, чем прямотой, мне не удастся вынудить Вас прислушаться к моим словам и поверить им хоть сколько-нибудь.       Так и будет. Я знаю.       О Ваших трудах я узнала от дорогого друга. Я давно не живу во Франции, поэтому выписывая "Ле-Голуа" мне приходится ждать получения нового издания с большой задержкой. Поэтому я не стала писать Вам сразу.       Как бы больно это ни было слышать, Ваши труды оказались напрасными — часть свидетелей водили Вас за нос намеренно с самого начала. В том нет Вашей вины или их злого умысла. Мы все лжем ради чьего-то блага. Эти люди защищали своих друзей. Но нынешнее положение дел позволяет мне без вреда моим любимым сообщить о том, что произошло на самом деле, теперь.       Я разумеется говорю о Призраке Оперы, об истории, которую Вы публикуете. По последней изданной главе я понимаю, что Вы приближаетесь к завершающей половине расследования. Не вздумайте останавливаться что бы ни произошло — если всем было угодно изложить историю таким образом, я не хочу, чтобы читатели считали иначе. Я итак нарушаю десятки данных слов.       Но чтобы узнать чем на самом деле кончилось дело, которое никому так и не удалось раскрыть, даже Вам, Вам, господин Леру, придется хранить мои рассказы в тайне до последнего. Не публикуйте их. Не меняйте уже описанные Вами события. Не смейте судить Эрика прежде, чем я закончу.       Возможно единственным, кто не заслуживал осуждения в этой истории, был он.       Я не смогу, к моему сожалению, описать всё сразу. Мне бы хотелось начать сейчас, когда я могу представить себе в каком ключе развивается концовка Вашего романа, и как бы холоден ни был мой тон, мне тяжело об этом говорить. Боюсь временами Вам придется ожидать нового письма с большими перерывами.       Мы начнем по порядку.       Стоит отметить, что при похвальной наблюдательности и вниманию к деталям, Вам всё же не удалось сложить воедино образы людей, о которых Вы писали. В привычке одних баловать, Вы не уследили избалованность и испорченность других. Вы не обратили внимание на признания в любви кого-то, кто был искренен, но посчитали искренним чувство тех, кем двигали жадность и тщеславие.       Вы справедливо заметили: "Никогда не стать парижанином тому, кто не научился скрывать скорбь под маской радости и набрасывать черную маску грусти, скуки или безразличия на тайное ликование! Если вы узнаете, что у кого-то из ваших друзей неприятности, не пытайтесь его утешить — он скажет, что уже утешился; если же у вашего друга случилось радостное событие, воздержитесь от поздравлений — выпавшая удача кажется ему вполне естественной, он удивится, когда вы заговорите об этом. Париж — нескончаемый бал-маскарад".       Вы отметили то, что в словах свидетелей Вашего расследования никто не посмел бы усомниться, но описанная Вами катастрофа произошла тридцать лет назад. Как же Вам удалось сформировать уверенность такой силы, что Вы ни на секунду не задумались, мсье, что воспоминания со временем и возрастом претерпевают изменения, срастаются намертво с выдумками и фантазиями? Вы могли предположить, что крошки-балерины начинали верить в россказни администраторов и сотрудников сцены, как в свои собственные воспоминания, но не предположили будто показания почтенных свидетелей могут оказаться лишь плодом слабости старческой памяти?       Теперь, когда Вы задумались о неточности их воспоминаний, позвольте мне поделиться своими соображениями о характерах того, о ком Вы решили писать в первую очередь.       Виконт Рауль де Шаньи. В романе даже его брат, граф Филипп, усомнился в невинности виконта, когда речь зашла о Кристин Даае. Тот в точности знал дорогу к гримерной оперной певицы, которую очевидно преследовал. Вы описали его действия как результат возмущения или возбуждения, из-за которого он не отдавал себе отчета в том, что его поведение переходило все допустимые границы. Вам казалось, что он ранен, что его ум ослаб от любви, поразившей его с особой жестокостью.       Я же хочу напомнить Вам, что как мужчина, Вы никогда не были объектом преследования или откровенных посягательств. Вы никогда не были объектом. Разумеется Вам не удалось разглядеть в действиях виконта злого умысла, разнузданности или болезни всех вельмож, купающихся во вседозволенности — он никогда не слышал отказов. А не зная таких слов, он как неразумное дитя не мог сообразить что же означает слово "Нет".       С той лишь разницей, что виконт уже не был ребенком. Он был выращен женщинами, потакающими его капризам, и мужчиной, никогда не имевшим жены. Граф не был женат. Рауль же в итоге был воспитанником таких нравов.       Вообразите себе, что вопреки его "прекрасным голубым глазам, светлым усикам и девичьему цвету лица", вопреки "крепости его плеч", в мире существовали женщины, не искавшие не просто его общества — общества молодых мужчин в целом.       Это не было результатом отвратительного ханжества, робости или травм. Находясь глубоко под водой, от потери воздуха, от боли в груди уже не соображая где небо, а где морское дно, раненные солью глаза едва ли разглядят звезды, но существует спасительный шанс заметить Луну, и пока есть силы пытаться спасти себя — выбраться из океанской пучины.       Даже на поверхности, посреди ледяного ничего, наконец вдохнув воздух куда более теплый, чем были эти черные воды, кроме Луны, уже ничего не видишь. Возможно спасаться не было смысла — берега не видно, и тяжесть собственного тела продолжает упрямо тянуть вниз, но выбраться в итоге, пускай на краткий миг, удалось лишь благодаря этому маяку.       Едва ли такое удалось бы забыть. Слепота в отношении виконта — не пренебрежение, но верность другому человеку. Совершенно естественная, лишенная сомнений.       До первого триумфального выступления Кристин Даае, в соответствии с Вашими же соображениями — Рауль берег своё сердце, был уверен, что не женится на певичке. Возможно его, как и его брата тогда, и не обвинили бы в романе с артисткой театра. Но не думайте, будто репутация бедняжки Сорелли, например, не пострадала. Даже Кристин Даае, никогда не позволявшая себе большего, чем сестринской симпатии к господину виконту, не спаслась. Вам показалось, что для неё всё кончилось безобидным побегом, что покой певицы теперь под защитой приватности.       Поверьте, она никогда этого не желала. Я говорю не о тщеславии, о котором Вы могли бы подумать или жажде славы. Я имею ввиду то, что в день, когда всё было кончено, было покончено и с её собственной жизнью, её именем, именем её отца. Никто больше не станет носить фамилию Даае. Не потому что Кристин стала женой, но потому как даже будь она цела и здорова, будь она жива, это имя не позволило бы ей прожить и дня.       Бесконечные эгоизм и требовательность господина виконта.       Но, впрочем, довольно о нём. Теперь, когда Вы понимаете, что я не стану Раулю де Шаньи адвокатом, позвольте мне поделиться тем, что я знаю из историй самой Кристин Даае. В те годы ей от одиночества и изолированности, от невозможности заговорить ни с кем о том, что происходило, пришлось не сладко. Она в отчаянии стала писать мне. Этих писем нет в коллекции Перса, как нет и ни в чьей — копии снимать было некому, Даае отдавала их мне лично.       Она боялась говорить вслух. Боялась, что её сочтут сумасшедшей, хотя, пожалуй, письменные доказательства её помешательства были бы куда опаснее, но мне она от чего-то доверилась. Теперь я исполняю её волю — когда похоронены последние её друзья, и я одна во всём мире осталась, чтобы встать на защиту этих людей, я должна рассказать о катастрофе, разбившей её единственную семью на осколки, превратившую её саму в пыль.       Боюсь это письмо будет утомительно длинным, как и все последующие. Сожалею, я не писатель.       Матушка Даае скончалась, когда Кристин шел шестой год, её отец умер позже, но барышню тогда ещё даже назвать девушкой было нельзя. Это Вы знаете. Прошло некоторое время с тех пор, как де Шаньи в последний раз навестил свою маленькую подругу. Мадам Валериус, покровительница, воспитавшая Даае, как свою собственную дочь, была единственной причиной возможно не только того, что девушка всё таки продолжила обучение в консерватории.       Не думаю, что она наложила бы на себя руки на самом деле. Но это только мои соображения. Что можно сказать о чувствительном, ранимом человеке, едва понимавшем себя самого в то время?       Она была безутешна. Со смертью отца исчез не её талант, но всякое стремление вообще к чему бы то ни было. Кристин однажды подумала, что горе сводит её с ума — она стала ощущать некое присутствие в стенах Оперы.       Его трудно описать, в конце концов театр всегда переполнен людьми, но иногда, в одиночестве, прислушиваясь к стенам, ей казалось, будто у тех есть лёгкие, кирпич расходится и сходится обратно на вдохе и выдохе, за красной глиной бьется сердце, трепещут ресницы, связки стискивают голос за тонким слоем краски, как под кожей горла. Как будто нечто населяет это здание, иначе, чем люди — оно находится у Оперы в жилах.       Конечно испуг и отчаяние натолкнули Кристин на мысль — это призрак отца преследует её, такой же неспособный обрести покой. Сколько бы она ни звала, он, тем не менее, не отзывался.       Тогда, из преследуемой ожившими тенями, Даае превратилась в преследователя. В ответ присутствие будто затаилось, но эта тишина была противоестественной, как молчание двух людей, помещенных лицом к лицу в замкнутом, пустом помещении.       Возможно такова была его натура, или Кристин в своей излишней наблюдательности, постоянных оглядках за спину, несмелых окликах в пустоту перешла границы дозволенного, и тот фантом решил от неё избавиться.       В первый из таких вечеров затянулась репетиция хора — ставили новый спектакль, хористов по обыкновению вместили в график так, будто издевались над ними, лишь бы угодить расписанию див и премьеров. Даае задерживали к тому же всегда ради порции наставлений — она в самом деле звучала хуже "ржавой петли".       Привидение выжидало, подбирало момент, когда девушка останется одна, когда наконец можно будет обратить свои запугивания против неё лично, без свидетелей.       Коридор грим-уборных был пуст, зажжена лишь аварийная лампа в конце прохода. Вдоль позвоночника было пробежался холодок, но посреди этого тоннеля, что-то вдруг остановило Даае. Как если бы её имя бросили ей в спину, только безголосо.       Совершенно бледное, гладкое как фарфор лицо в кромешной тьме и пара светящихся янтарных глаз в провалах этих глазниц, прямо на уровне её лица — Кристин столкнулась с этим созданием носом к носу, ледяным, как стекло, и отшатнулась. Как будто чья-то маска повисла в воздухе, оставив от хозяина только глаза. Единственное живое, что было в этом видении.       Она не знала сколько времени прошло прежде, чем собственные лёгкие прожгли дыру в её груди от нехватки воздуха — Даае затаила дыхание, а когда выдохнула, выбора у неё не осталось — пришлось отступать. Видение двинулось прямо на неё. Если бы не эти спутанные шаги назад, они бы столкнулись лбами.       Блестящие глаза не выражали ничего поначалу, как будто изучая смертную напротив себя, а затем распахнулись чуть шире, как если бы он захотел закричать на девушку. — Даае! - разнеслось по холлу, разбиваясь о стены.       Поразительно объемный, глубокий звук голоса, исходящий отовсюду сразу. Несомненно голос кого-то одного, но звучащий в хоре с самим собой. Кристально чистый, такой, что даже сумасшедший без сомнений понял бы что ему говорят.       Голос не принадлежал её отцу. Это должно, просто обязано было спугнуть её, но тогда Кристин была верно сбита с толку этим мистицизмом. Она всё не так поняла, думается мне.       Голос знал её имя, не принадлежал отцу, искал с ней встречи в одиночестве.       Вы описали сказки об Ангеле Музыки, о том, что папа Даае обещал на том свете послать его к дочери. Одиночество наводит на странные мысли порой.       Фарфоровая маска загнала её в угол, но в Кристин не было страха. Она просто повиновалась ему, подобно танцору — шаг вперед одного предполагает шаг второго партнера назад. За её спиной была дверь — оставалось повернуть ручку и оказаться в безопасности. Лицо вновь нависало над ней. Значительно выше теперь. Как будто рост принадлежал человеку внушительно высокому.       Наверняка привидение предпочитало считать этот свой взгляд испытанием, должно быть почти оскорбилось, когда девушка осталась ненапуганной, возможно хотело даже заговорить с ней — ей послышался вдох, какой делают перед гневным окликом, но Даае его опередила: — Вы Ангел Музыки, - сорвалось с её губ почти безголосо.       Она не спрашивала — была уверена. Глаза под маской сморгнули этот гнев.       Фантом просто исчез. Как будто испарился — шагнул назад и пропал из облака слабого света лампы над дверью. Взгляд за секунду до исчезновения показался Кристин изучающим.       Это без сомнения, теперь я понимаю, был Призрак Оперы. По понятным причинам он старался ограничить лишнее внимание в свой адрес. Только ничего не вышло — девчонка не испугалась его.       Когда Призрак отстранился, она только шагнула вперед, словно рефлекторно. Как будто это было естественным для них обоих. Конечно же так и не поймала его, но чего в Даае не было, так это страха.       Возможно потому однажды голос всё же отозвался. — Кто рассказал Вам обо мне, дитя? - спрашивал он, - Что Вам известно об Ангеле Музыки?       Всё началось именно так. Из-за притупившегося в Даае страха. Наверное ей так и не удалось разбудить его в себе до самого конца. В тот момент Кристин ощутила, наконец, защищенность из-за присутствия в Опере Ангела.       Странная барышня, не находите? Ей мерещатся голоса, летающие головы, а она чувствует в этом безопасность.       Не удивительно, что она оказалась неправа настолько, что расплата за эту веру оказалась ей не по зубам. Выражение грубое, но со временем вы поймете, что иначе это не назвать.       Больше Даае никогда не была в безопасности. Нет, не из-за внезапного интереса Призрака к ней.       Ангел Музыки оказался не всесильным — всего лишь смертным мужчиной. Ему не удалось защитить Кристин."