***
"Вы опубликовали новую главу своего романа. Благодарю за то, что учли мою просьбу, и не стали приостанавливать работу над ней. Я рассчитываю на Вашу добросовестность, господин Леру. Я была бы рада приветствовать Вас, справиться о Ваших делах, но знаю, что ответить Вам будет некому — ведь я об этом позаботилась. Поэтому не сочтите такую вольность грубостью, но простотой. Формализм испортил жизнь не одного моего дорогого друга. Надеюсь Вы поймете. Мы остановились с Вами на том, что Даае соприкоснулась наконец с Ангелом Музыки. Соприкоснулась на самом деле — ещё тогда, лицом к лицу с фарфором маски. Стоило сообразить, что ангелы и привидения таких вещей не носят, их по меньшей мере не ощутить. Она же мазнула по маске кончиком собственного носа, лишилась личного пространства от присутствия маски в том коридоре. Но она этого не учла, сохранив на какое-то время веру. Как же всё таки Ангел стал учить посредственность? Нельзя ведь делать ставку на хоровую мышь, звучащую сносно лишь в потоке голосов других хористок! Даае впервые в жизни проявила решительность и упрямство — зачем бы они ей были прежде? Отец любил её, не находилось даже поводов для противоречий. В юношестве девушка осталась одна, её мир сузился до воспоминаний о прошлом и попыток сосуществовать с миром таким образом, чтобы он не задевал её бережно оберегаемую память. Но отец обещал ей послать Ангела Музыки, и Кристин не могла позволить себе оказаться одной из тех детей, кого гений посетил бы в старости из-за неспособности учиться, нехватки рвения или таланта. Однако последнее Ангел в ней всё же разглядел. Почти угадал. Иногда мне кажется, что ему было просто одиноко в клетке стен и подвалов. Мы оба знаем, что Ангел Музыки никогда не был небесным созданием, и Вам могло показаться, что мотивацией Призрака Оперы была одержимость, влюбленность в Кристин Даае. В конце концов, об этом Вам рассказывали. Вам ведь около сорока, господин Леру, если я не ошибаюсь. Вы продолжаете верить в слепую любовь с первого взгляда? Умоляю, ведь Рауль де Шаньи был вдвое моложе Вас, когда потерял голову! Вы сами не находите его смехотворным? Его наивность граничила с глупостью, он находил простодушие пожилых женщин раздражающим, веря в собственные иллюзии едва ли не вдвое больше, чем они, находя любовь в чьей-то вежливости или угнетение в самозащите одного от другого. Помните как его возмутило заявление, что "добрый гений" Кристин Даае запрещает ей выходить замуж? Мадам Валериус даже уточнила "Он запрещает не запрещая". Если в итоге Призрак влюбился в Даае, есть ли здравый смысл в осуждении его права исчезнуть из жизни Кристин, если она полюбит другого, пожелает сочетаться браком? Только вдумайтесь — он сказал, что исчезнет, если она выйдет замуж. Не угрожал, не приказывал отвергнуть любого мужчину — бесхитростно дал понять: она разделит чувства, которые Эрик питает к Даае, с кем-то другим, и чтобы не раниться ещё сильнее, её учитель просто отступит. Теперь понимаете? Не уподобляйтесь виконту, он был вспыльчивым глупцом. Внезапная безголовая влюбленность — удел воображения доморощенных, мечтательных мальчишек. Я уверена Вы догадываетесь, что Призрак Оперы не был молод или избалован. То, что в итоге превратилось в катастрофу, родилось из обоюдного одиночества, по капле выливаясь в дружбу, и только после в нечто выходящее за рамки симпатии. Конечно музыка сыграла свою роль, ускорив этот процесс. Нельзя было сочетаться мелодически так, как подходили друг другу голоса Даае и Призрака, и не образовать при этом связь. Прежде, чем станете осуждать, напомню Вам о репутации Кристин. О том, что не всё, что говорили об Эрике, было обманом — ложные показания тщательно смешивались с правдой, чтобы придать истории естественности. Поэтому на этом этапе я говорю не о любовной связи. Просто он вдруг стал ей очень нужен. Как бы страшен ни был образ пары горящих под маской глаз, после той первой встречи Даае покинул всякий страх. Попробуйте вспомнить сравнение со звездами, луной и утоплением. Кровь звенит в ушах, твой крик неслышен никому, кроме тебя самого — он формируется в горле, там же и остается. Облака пены и тысячи лопающихся пузырей шумят, пока ты размахиваешь конечностями в попытках не захлебнуться, и этот шум не кончится никогда. Какофония стоит такая, будто ты уже сошел с ума. Такой шум кончился от чего-то. Словно разом упокоились все призраки вымершего мира. Боли больше не было. Берег прогревается за день. Какой бы глубокой ни была ночь, если всё же удастся выбраться на сушу, слои и слои насквозь мокрой одежды, корсета, не спрячут от тепла галечного берега. Мертвенная тишина, камни под измученным телом, непроглядная темнота, но лучшего чувства после пережитого быть не может. Даае никогда не описывала Эрика безупречно добрым мужчиной, в котором не было изъянов. Но как видите, не каждое освобождение непременно безукоризненно. Луна в черном небе — тоже просвет. Сперва Ангел Музыки не поверил ей. Могло показаться, будто он пытался спугнуть Кристин, как распугивает сотрудников театра, когда те подбираются к нему слишком близко. Понимая теперь, что Призрак Оперы и Ангел Музыки были масками одного и того же человека, человека, не знавшего ничего, кроме угроз и презрения, такие цели становятся объяснимыми. Вам не показалось, что Призрак как будто стал "активнее" в своей охоте за смертными в один момент? Тогда директорами ещё были Дебьенн и Полиньи. Хватило пары сеансов "внушений", чтобы убедить их не тревожить Призрака и какое-то время Опере удавалось сосуществовать с её духом в относительном мире. При исполнении его требований, разумеется. Поговорим о реакции балерин. Невозможно годами вздрагивать в страхе и думать о том, что некая потусторонняя сила населяет театр. Такие легенды со временем просто приедаются даже детям. Страх танцовщиц же был жгуч и свеж. Как будто привидение не давало знать о себе годами, а затем от чего-то возникло, чтобы обновить воспоминания сотрудников Оперы о том, что может произойти, если досаждать ему. Даае досадила ему тем, что стала ощущать его, оглядываться, смотреть в пустоту туда, где прятался Призрак Оперы. Может быть сыграло роль её воспитание, мрачные легенды и песни севера, на которых вырастили Кристин. Особого рода чувствительность к таким явлениям. Я не знаю. Она никогда не говорила мне. Мне известно только то, что около начала театрального сезона, лицо смерти стало преследовать актеров, машинистов сцены, администрацию. В самых разных её формах — маска с горящими глазами, череп, обтянутый кожей, лицо с дырой вместо носа, горящая голова и так далее. Иногда фигура в черном мелькала в коридорах, в толпе, преследовала работников Оперы. Однако всерьез воспринимались лишь жалобы старших рабочих, но не крошек балерин и хористок, хотя именно в их обществе Даае и присутствовала. Они же сталкивались с фантомом чаще всего, хотя девочкам и полу-детям мало доверяли, ссылаясь на их бурное воображение. Но он был там. Все разбегались с воплями. Кристин же оставалась. Подруги думали — она каменела от ужаса. На самом же деле, Даае просто ждала, когда видение испарится, не стерпев её взгляда. Или заговорит с ней снова наконец. Но он не говорил. Не издавал ни звука. А если Кристин звала, осмеливалась подать голос, спросить "Вы здесь?", ответом ей было лишь холодное молчание. Господь! Каким же мучительным оно было — ощущение присутствия того, кто не желает тебя слышать. Однажды встреча лицом к лицу повторилась. Когда ловить жертву, чья должность предполагала постоянное нахождение в толпе? Конечно же пришлось выслеживать её, в один момент это присутствие, немигающие горящие глаза в темных углах стали действовать на неё, как действует звук треснувших под чьей-то поступью веток там, где кроме тебя быть никого не может. Мелкая дрожь вдоль позвоночника, озноб, смешанный с лихорадочным жаром. Призрак Оперы отследил привычку Кристин приходить в театр рано утром, чтобы упражняться в одиночестве — её и без того тяготили занятия, в группах же они ещё и смущали. Работники Оперы не приходили сюда в восемь утра — просто не было такой необходимости. Поэтому сцены пустовали. Как я уже сказала, могло показаться, что Призрак старался спугнуть Даае. У него не просто не вышло. В итоге этот провал стал причиной позволить ей приблизиться или дать последний шанс избежать прямого интереса Призрака. Даае завернула в коридор, ведущий к артистическим комнатам, её находилась в самом конце. Чье-то пение послышалось ещё в самом начале прохода. Нечто необъяснимое — мужской голос. Здесь? В этой части театра? Разумеется никто никогда не стал бы размещать гримерные мужчин-артистов в одном крыле с женскими будуарами. Кто-то привел сюда человека, который не должен здесь находиться и он пел этой женщине. Нежный, чарующий голос, но ласковость в нём была мужской. Несомненно он обращался к возлюбленной. Это заставило Кристин остановиться. Возможно ещё не было поздно развернуться и уйти — она не посмела бы прерывать кого-то, кто как и она решил прятаться не под покровом ночи, но при свете зари, должно быть в таком отчаянии запретности этих отношений, что и им в голову пришла эта дерзкая затея! Но двинуться с места, чтобы вежливо удалиться, девушка не могла. Этот голос заставлял устыдиться подслушивающего и вместе с тем звучал приглашающе, в нём звучала та уязвимость, которую не показывают никому, кроме Господа, но в нём, хотя Кристин пока не удавалось разобрать слов, было нечто дьявольски гипнотическое. Словно мягкостью голос искушал к жестокости, торжественностью к смирению, страстностью к покою. Он звучал, как должно было звучать ангелам на небесах, но на мгновение Даае показалось, что она находится у пропасти, образовавшейся из-за раскола в земле, и шагнуть вперед — значит рухнуть и опуститься на глубину Преисподней. Этот голос даровал упокоение и наполнял жизнью казалось даже здание, воздух. Он исходил не от человека поняла Кристин — пели сами стены театра. В нём годами произносили слова любви и приносили клятвы мести лучшие голоса Парижа. Своды сохранили это эхо и оно как призрак путешествовало по Опере. Нет, не призрак. Определенно Ангел. Ангел Музыки должно быть жил здесь всё это время. Она старалась ступать неслышно, едва позволяла себе дышать, стараясь уловить каждый звук, не потревожить эту музыку, двинувшись вперед, на зов Голоса. Даае проходила дверь за дверью, пока ей не пришло в голову немыслимое — Голос находился в её гримерной. Кристин снова не хватало духу пошевелиться, когда она замерла у собственной двери, подавшись вперед, чтобы в один момент, когда нехватка воздуха сожжет ей легкие, прильнуть к дереву щекой, прикладываясь к холодной поверхностью ухом. Горело у неё в груди, её кровь, щеки, дрожащие ладони. Даае могла представить, закрыв глаза, что Голос находится перед тем зеркалом, перед которым обычно занималась сама девушка, как он передвигается по её комнате, то приближаясь, то отдаляясь от двери. Кристин годами не чувствовала ничего, кроме опустошающего разочарования, которое со временем превратилось в безразличие ко всему, что происходило вокруг неё. Было больно не просто возрождать память — задевать её каким бы то ни было образом. А музыка всегда присутствовала в их с отцом жизни. Потому Даае так усердно воспитывала в себе равнодушие к ней, продолжая заниматься только ради мадам Валериус, любящей её, как родное дитя. Но сейчас боли не было. Впервые за долгие годы она в самом деле исчезла. Не от отказа от музыки, но от её чистейшего торжества — безупречного, непревзойденного мастерства того, кто пел в гримерной девушки. Она и не знала, что её сердце было сжато в тиски всё это время, что ей на горло набросили удавку — цепь настолько тонкую, что она лишь от легкого соприкосновения с плотью резала оболочку. Кристин наконец вздохнула без боли, без жизни вытекающей из неё по капле от малейшего движения. Кто-то, этот Голос, отменил эти издевательства. Даае показалась себе опьяненной, совершенно уничтоженной. Девушка вынула единственный ключ из кармана и вставила в замочную скважину. Она медлила настолько, что механизмы не издали ни звука. Дверь не скрипнула, когда Кристин приоткрыла её, практически не видя что делает. От упоения кружилась голова, а от головокружения помутилось зрение. Да и к чему оно ей было? Слух обострился до того, что ничего более Даае не ощущала, не слышала, кроме этого пения. Она шагнула внутрь зная, что никого там не увидит. Человеческое тело неспособно производить музыку такой красоты. Должно быть её посетил Ангел. Намеренно или по случайности, но он был здесь. Кристин так же неслышно закрыла за собой дверь, оставшись в тени этой ниши, глядя на пустую гримерную, слабо освещенную полоской утреннего света из-за зашторенных занавесок. Девушка не желала прерывать того, кто пел, кем бы он ни был, не двигаясь с места, стараясь не издавать лишних звуков. Она казалась себе даже менее реальной, чем этот Голос. У него не было плоти, а в Кристин должно быть не было души — полое пространство за ребрами вдруг заполнило его пение, и до сих пор Даае очевидно не понимала насколько пуста на самом деле. Теперь же от этого упоения, от наполненности, она терялась в тени понимая, что не была реальной даже на половину до сих пор. Призрак это был или Ангел, но в нём было явно больше жизни, чем в замершем у двери теле, вжавшемся в деревянную поверхность, надеясь не отнять у Голоса пространство, не оскорбить вторжением. Но стихи, которые исполнял этот дух, были кончены. На задворках сознания до сих пор отдавалось эхо арии, гул собственного сердца. Они оба молчали — хозяйка будуара и тот, кто вторгся в него. — Откуда такая необычная способность приближаться совершенно бесшумно? - заговорил Голос. Кристин должна была бы остаться немой до конца жизни от нежелания смешивать любые другие звуки в мире с тем, что услышала, прижавшись к двери, но на удивление ей удалось заговорить без единого намека на слабость: — Я не хотела Вас тревожить. — Выходит Вы в самом деле меня не боитесь, - заключил Голос, - Как и не испугались, когда мы встретились в первый раз, в этом самом коридоре. — По Вашему я должна бояться? - спросила Кристин. — Все боятся. А вы от чего-то нет. — Вы Ангел Музыки, - без сомнений ответила девушка, - Я знала, что Вы придете однажды. Голос молчал в ответ, но его присутствие никуда не исчезло. Кристин продолжала ощущать его, как ощутила бы тепло близости друга, сиди он рядом с ней, разговаривай с Даае плечом к плечу. — Кто рассказал Вам обо мне, дитя? - спрашивал он, - Что Вам известно об Ангеле Музыки? Тогда она рассказала ему. Бесхитростно и без утайки. Кристин никогда больше не повторяла отцовских историй и легенд, ни разу после его смерти, ни разу посторонним людям, кроме дорогой матушки Валериус. Она итак сходила с ума от одиночества, и прослыть безумной или идиоткой из-за веры граничащей с инфантильной наивностью девушка не желала. Но она говорит об этом сейчас, не испытывая страха. Ни с чем, кроме страха, Призрак Оперы не сталкивался никогда прежде, а это дитя искало его глазами. Его эмоциональность, его пение, само присутствие постороннего или потусторонней силы должно было спугнуть девушку, а она подается вперед, шагая Голосу навстречу. — И Вы в самом деле верите, будто я ангел, посланный Вашим отцом? — У меня были сомнения, - честно призналась Даае, - Больше нет. Теперь, когда я услышала Вас. И Вы знали моё имя ещё при первой встрече. — Я знаю Ваше имя потому как но известно всем в Опере. Хоть я и не могу сказать, что о Вас самой хоть кому-нибудь что-либо известно. — Простите? — Я слышал Ваше пение, мадемуазель. Конечно же слышал. Никогда в жизни Кристин не испытывала такого стыда за собственный голос. Ей было безразлично слышат ли его вообще, когда она поет, но теперь её апатия и безучастность могли лишить её последней надежды. Музыка Призрака обещала отдохновение, а она годами пения вполсилы могла вынудить Ангела Музыки отвернуться от нее. — Вы поете о любви, а я слышу бесстрастность, - продолжил Голос, - Когда же должно кричать от ненависти, единственное, что придает Вашему голосу сил — механика. Которая к тому же не дается Вам легко, Кристин. Вы довольно малы. Девушка глядела вверх, туда, где были своды старомодно высоких потолков. Нет. Туда, где по её мнению мог бы находиться рай. Она медленно, всё так же беззвучно поворачивалась вокруг своей оси, пытаясь уловить в точности источник звука. Ей нельзя допустить разочарования Ангела Музыки в первую же секунду, когда он позволил с собой заговорить. — Однако я слышал не только выступления в хоре, мадемуазель, - снова заговорил он, прервав это мучительное молчание.***
Это произошло в конце сентября, чуть более недели тому. Даае редко пела для себя, партии помимо тех, что исполнял хор, и никогда на людях. Наблюдая за девчонкой, Призрак сделал то, чего не допускал обычно — нарушил приватность. Этот театр был его единственным домом. Он пришел сюда останками человека, и стал Призраком Оперы, существом намного более могущественным, почти бессмертным. Потому что из всех мест на земле, он имел право на голос и жизнь лишь здесь. Когда от боли хотелось выть, когда упоение очередной победы доводило до эйфории, в моменты редкой радости, он писал свою музыку, и стены впитывали её, как благодарные слушатели. Ему не могли причинить здесь вред благодаря приватности, которую дарили бесконечные тайные ходы и комнаты Оперы. Он мог изводить паршивых певичек сколько угодно, избавляться от нелепых декораций и рвать листы либретто новых постановок, которые не предлагали ничего помимо дешевого фарса, мог командовать директорами и поддерживать в работниках театра страх любыми методами, но находя их в одиночестве, в моменты, когда кажется даже самых темных из чернорабочих, казалось бы неспособных за гомоном собственного бьющегося от изнеможения пульса расслышать что именно производят инструменты и голоса Оперы, захватывали или раскалывали пополам чувства, Призрак оставлял их. На время. Разумеется пока они не начинали вмешиваться в его дела, думать будто покой и свобода от фантома будут вечными. Личные дела людей из мира, к которому он не принадлежал, Призрака Оперы, Эрика, никогда не интересовали. Но он не мог не улучить возможность подловить это дерзкое дитя, совершенно лишившееся страха. Девчонка всё чаще задерживалась в то время, когда в Опере царствует Призрак. Отнимала его покой, как кошка глядела в никуда, где он на силу сливался с черной тенью. Утренние занятия она посвящала хору, но то ночное не было уроком. Не было упражнением. Даае со свечой в руке медленным шагом, обессиленная после долгого дня, ещё более бледная, чем обычно, преодолевала пролет за пролетом, направляясь куда-то наверх. Тень с черными крыльями преследовала её, будто нашептывая "Я здесь, я здесь!" Играли "Торжество воскрешение Лазаря" Шуберта. Рождественскую концертную программу готовили с сентября, только что утвержденные списки композиций, исправленные Призраком, подписали директора и отдали концертмейстерам для репетиций. "Лазарь" был его идеей, вписанной в конце списка. Он привычно присутствовал на первой репетиции, чтобы после высказать рекомендации Дебьенну и Полиньи. Когда публично сообщили материал для работы, когда заиграли первые ноты, девушку, за которой Призрак наблюдал, как за надоедливой преследовательницей, покинули остатки красок. Её тело сковало сильнее, чем когда-либо. Она сглотнула, сомкнув веки, кажется не желая открывать их больше никогда, усилием оглушить себя, но не слышать музыку от которой её тело било дрожью. Незачем было даже силиться выглядеть здоровой или незаметной — никто не обратил внимание, когда девочка из заднего ряда хористов ступила назад, а затем испарилась в воздухе как призрак. Кристин бежала, одревеснели её чуть согнутые в локтях руки, парализованные кисти, казалось она удерживает себя от того, чтобы поднять их и зажать уши. Даае находилась в грим-уборной до сих пор, убравшись прочь, спрятавшись в углу комнаты, не зажигая свеч до самого позднего часа. Когда всё же умолкли все звуки в театре, ей удалось сбросить это оцепенение. Кристин попробовала опустить ноги, прижатые к груди, разогнуть спину и колени с той медлительностью и осторожностью, которой требуют закостеневшие механизмы старых аппаратов. Девушка сидела здесь, в углу будуара так долго, что от попытки подняться заложило в ушах. Она добилась своего — ничего не было слышно совершенно. Все эти часы Кристин не издавала ни звука, а Эрик старался не выдать своё присутствие. Он от чего-то замер вслед за ней, не имея возможности покинуть девушку. Даже ему неизвестно от чего. Как будто он стал свидетелем чего-то, за чем даже фантому не стоило наблюдать. Свидетелем чего-то намного более личного, чем скандальные романы актеров и патронов, как и Даае прятавших свои секреты в грим-уборных. Теперь же она брела куда-то наверх по винтовой лестнице и Призрак говорит себе — он следует по пятам за девчонкой чтобы в момент уязвимости привести в ужас создание даже более ничтожное, чем люди, которых он распугивал меньшими усилиями, а не потому что она едва держалась на ногах, готовая упасть в любой момент и разбить голову о ступени. А Даае продолжала нести его тень мантией неподъемной тяжести, придерживая одной рукой юбки платья, а в другой неся свечу. Она даже не помогала себе, не держалась за перилла, продолжая тяжелой, неровной поступью продираться на крышу Оперы. Холодный вечерний воздух, окутавший город после обманчиво теплого сентябрьского дня, заполнил легкие с первым же вздохом, прогоняя лихорадочный жар, но девушке от этого, кажется, стало только хуже. Она осела на покатую поверхность стеклянного купола крыши чуть только выбравшись из люка, опускаясь понемногу к её каменному покрытию. Эрик воспользовался другим, с противоположной стороны, чтобы остаться незамеченным. Он обошел конструкцию, чтобы снова увидеть профиль девушки. Она плакала — блеск разрезал бледность щек. Должно быть слёзы были горячее и горше, чем тонкая кожа могла снести потому что лицо Даае исказилось болью. Она попыталась помочь себе руками подняться, но так и не сумела, оставшись на коленях, ладонями упираясь в керамику крыши. Кристин не издавала ни звука, не дрожала и не всхлипывала неспособная выровнять дыхание, напротив — её тело было каменным, дыхание неглубоким и ровным. Возможно впервые девичье лицо показалось Призраку взрослым. Ей должно быть около двадцати. Каким-то образом обычно Даае удавалось сохранить детское очарование, будто ей было пятнадцать, но сейчас она выглядела старше. Незримая бледная тень печали, которую та носила неизменно, превратилась в чёрную скорбь, которую ей не удавалось перебороть. Кристин действительно вела борьбу — ни единый, даже самый мелкий мускул лица не поддавался её контролю. Девушке удавалось на мгновение расслабить его, разве что чуть были сведены брови, но затем её будто снова ударяли по лицу — оно по капле возвращало себе прежнее выражении нестерпимой боли. Когда дрожь наконец побеждает, выламывая ей кости, сотрясая всё тело, Даае наконец разжимает губы, стиснутую челюсть и делает глубокий вдох. Голос усыхает у неё в горле. Закричи она сейчас, ничего не вышло бы. Призрак видел как она слепо пытается нащупать опору руками, распрямиться или хотя бы поднять голову. Как и прежде ему не удавалось заставить себя уйти. Не смотреть. Закрыть на это глаза, и вернуться к тому, чем ему должно заниматься. Даае наконец накрыла глаза ладонью. Прошло некоторое время, но когда она опустила руку, девушке всё же удалось справиться с собой. По крайней мере агония сменилась просто печалью. Ветер выбивал так непривычно для неё распущенные волосы из прически, казалось единственное, что удерживало хрупкое создание на крыше — тяжесть юбок платья. Было слишком холодно, чтобы находиться здесь без плаща, но всё в Даае говорило — ей уже всё равно. Отсюда был виден весь город и на горизонте справа от девушки медный диск солнца ещё не до конца закатился — узкая полоска смешивала тёмную бирюзу свинцового неба с кармином и золотом, слева же, вдали, уже взошла луна на иссиня-черном полотне прозрачного неба. Ветер уносил тучи с закатом. Лира Аполлона, которую статуя простирала к небу, отражала последние лучи заходящего солнца. Эрик обернулся к ней вместе с Кристин. — Я знаю, что ты здесь, - заговорила она. Это заставило мужчину напрячься каждой жилой собственного тела, приготовиться к броску или побегу. — Но ты меня не слышишь, - добавила девушка, не отрывая глаз от неба, - Ведь ты никогда меня не слышал. Нет, она обращалась не к тому призраку. Эрик мог не преследовать маленькую хористку. Её разум и сам справлялся, чтобы свести Даае с ума. — Прости за это, - скупо произнесла она, - За это я не попаду в рай, но так больше не может продолжаться. Что должна была сделать ни в чём неповинная сирота, чтобы лишиться места в раю, девушка вроде Кристин Даае? Эрик скользнул за статую Аполлона, взбираясь на неё, когда Кристин опустила взгляд, чтобы подняться и разгладить юбки. Казалось она не может решиться сказать что-то. Оледеневшие пальцы перебирали воздух. Девушка смотрела под ноги, не опуская головы, но не смея поднять глаз. Эрик ожидал чего-то. Воздух обрел плотность в которой становилось сложно дышать — настолько сильными были порывы ветра, и эту толщу холода вдруг разрезал голос настолько мрачного, глубокого звучания, что невозможно было бы подумать о том, что узкая грудная клетка Кристин могла бы произвести на свет такие ноты. Сопрано не поют так. Они просто предпочитают не соприкасаться с нижним регистром таким образом — ныряя в него с головой. Когда же Даае добиралась до фраз, требовавших высоких нот, её голос не тонул в потоках ветра, но эмоциональность, с которой девушка пела то, что предназначалось не Эрику, но кому-то, лишившему её всяких надежд, превращала это в оцарапывание вершин лишь кончиками пальцев. Как если бы она на носочках тянулась из Ада к небу, но не могла бы даже увидеть его света — так крепко её удерживали кандалы. Она пела "Бессмертную лиру" из оперы Гуно. От чего бы ей...? Бессмертная лира, что в дни скорби преданно лелеяла мои раны... Покой, с которым Даае пела эту арию, заставлял очень надолго позабыть чем она должна кончиться. В ней не было детского зова к небу. Против той слабости, которая не пускала Кристин вверх по лестнице, сейчас она была увереннее в своём направлении. Она стояла неподвижно, но голос девушки скользил по крыше вверх, взбираясь на неё, разбиваясь волнами о изножье статуи Аполлона. Напрасно желание тихим шепотом исцелить мои страдания. Голос Даае взмыл вверх, пронзив толщу воздуха столь густого и стремительного, что наворачивались слезы на глаза. Она никогда не звучала так. Сквозь вечные слабость и сухость пробивался звук, проникающий под кожу, в кости, не находящий в небе достаточно места, чтобы заполнить его собой, пробираясь вглубь твоей собственной головы. Мою последнюю рану не исцелить! До Эрика с ужасом дошло осознание — эта ария была предсмертной. Ноты оседали мрачным смирением, оказываясь в самом низу — на дне грудной клетки Кристин. Прощай, факел мира, сойди в лоно волн. Она почти ласкает остатки огня заходящего солнца, закат мира, последними проблесками жизни в ней самой. Голосом, но не взглядом. Её глазам этот свет казался ненавистным. Кристин отвернулась к Луне лицом, уходя против ветра к краю крыши. И я сойду в волны, в вечный покой. Прощание звучало как колыбель, срывающаяся в проклятья, плачь ненависти. Эрик не мог пошевелиться, прикованный к статуе, к лире, которой девушка пела последнюю арию. Музыке её было не излечить — Даае выглядела, как умирающая от тяжелой болезни, получившая короткое мгновение облегчения, прилива сил перед гибелью. Так смерть смеется над безнадежными, давая ощущение победы над неизбежным, наполняя такой силой духа и тела, что кажется их хватит, чтобы взлететь. В полете люди разбиваются окончательно, растеряв остатки жизни. Дню должно сиять и он воссияет! Ты снова увидишь рассвет не думая обо мне. Падение отсюда неизбежно приведет к гибели. Разверзни горькую пропасть! Последние строки Кристин почти шепчет. Должно быть ей не хватает сил, наверняка чудо иссякло и она вот-вот умрет. Так чего ради мучиться оставшиеся часы? Зачем, если ей больше ни слова не выдавить? Я буду спать вечно в море. Позволяя телу перевесить себя, упасть вперед, Даае не зажмуривалась и не кричала. Это казалось таким естественным в первое мгновение — позволить ветру подхватить себя и уснуть вечным сном. Но когда затылок ударился о твердый камень, выбило воздух из легких, когда мир на закате показался ярким до боли в глазах, Кристин охватил ужас. Что она наделала? И как в разбитом черепе может родиться мысль хоть какая-нибудь? Даае была слегка близорука с детства, но сейчас она видела пару горящих звезд так отчетливо, что кружилась голова. Пара янтарных глаз, пылающих в темноте, глядели на неё с упреком. Секунда на поверхности крыши и мир вновь покачнулся, когда её как ничего не весящую ношу взяли под крыло плаща, где-то над головой Даае захлопнулся люк крыши, а когда она лишилась сознания, должно быть тень, выдравшая её из рук гибели, уже вернула девушку на первые этажи Оперы. Потому что на следующее утро Кристин очнулась в собственной гримерной, будто никогда не было того вечера. На следующей репетиции сообщили, что Шуберта отменили. Не могу сказать как именно ему удалось, но Эрик догадался — что-то в "Лазаре" заставило Даае сломаться. Не он, не ужас преследования Призрака, но всего лишь очередная библейская драма. Кристин Даае была слишком бесстрашной перед лицом демона, нежити, чтобы поддаваться религиозным истерикам так легко. Эрик спас её не потому что пожалел, не потому что был заинтересован в ней, но в том, чтобы выяснить — зачем бросаться с крыши? Зачем, не будучи даже в половину столь же искалеченной, как он сам? Он жив. Он боролся за жизнь, будучи готовым отнимать её в ответ у тех, кому было неугодно его выживание. Так от чего же религиозная, верующая девочка, понимающая, что самоубийцам закрыт путь в рай, решила убить себя? Неожиданный талант Даае, этот сюрприз, был лезвием крошечного женского стилета. Маленькая ручка сжимала его, когда лезвие входило в грудь Эрика, в самый центр, делая надрез донизу, вынимая его внутренности, рассматривая их парой чересчур любопытных зеленых глаз. В этом не было жестокости, просто неосторожность дитя со способностями, которые до сих пор не поддаются контролю. Тонкие пальцы целиком в его крови могли бы проследить каждую вену, жилу или нерв, если бы захотели. Но Даае тогда интересовал не он. Она пела не ему, пронзая насквозь неограненным, исключительным вокалом. Наружу оказалось содержимое её грудной клетки, её ума. Эрику пришлось по кускам собирать себя, отрывать застывшую плоть от статуи и бежать. Бежать, чтобы не дать ей умереть. Бежать, чтобы не потерять шанс услышать её ещё раз. Бежать как можно дальше, оставив потерявшую сознание девушку, и не возвращаться, потому что что-то страшное произошло. Призрак Оперы никому годами не позволял совершать над собой насилие. Но сейчас, если он остановится, если он не сбежит как можно дальше от этого дьявольски талантливого дитя, он захочет ощутить лёд её оружия в своей груди ещё раз. Позволит ей вынимать из него кости и в итоге сердце. Может она снова смиренно и ласково вложит их внутрь, а быть может в другой раз ей захочется заглянуть и под их оболочку тоже.***
— Зачем Вы это сделали? - продолжил Голос, обращаясь к Кристин. Вопрос парализовал её. Она не могла опустить голову, лицо обращенное к небу, но могла по крайней мере закрыть глаза, чтобы если горящие золотые появятся снова, не видеть их осуждения. — Это Вы спасли меня, - сказала она. Даае не была уверена не была ли та ночь бредом сумасшедшей — плодом её воображения, но теперь Голос обращался к ней, подтверждая, что тогда её спас именно он. — Вы верили в Бога и ангелов, верите до сих пор. Зачем нужно было? Что невыносимого может быть в праздной жизни ребенка... — Во мне ничего не осталось, - твердо оборвала его Кристин, распахнув глаза. В них не было слез, но их блеск был болезненным, - Собственную мать я едва помню, отец умер, оставив меня одну, унеся в могилу единственное, чему удавалось придать моей жизни смысл. Женщина, которая старалась стать мне семьей, старится. Она сгорает, как свеча. Мадам любит меня изо всех сил, а я настолько пуста, что и она, делившаяся со мной жизнью, вот-вот кончится! - воскликнула Даае, - И я не могу помочь ей, мне нечего дать взамен, я её жизненные силы только поглощаю и исчерпываю. Музыка, которая поддержала бы в ней здравие и радостность, мне недоступна. И сколько бы меня не учили, когда умер папа, я не просто утратила те примитивные навыки, что у меня были, но собственным голосом, собственной ничтожностью, я отравляю любой звук, который издаю! — Это не правда. — Это истина до того банальная, что даже божественное происхождение не дает Вам права протестовать, - бросила она, - То, что Вы слышали — попытка искупить вину не перед Богом. Я знаю, что попаду в ад, как и не ищу прощения за то, что просто подтолкнула неизбежное к краю. Я ищу прощения за то, что неспособна выдавить ни ноты без того, чтобы испытывать ненависть. Она замолчала. Люди, познакомившиеся с этой историей благодаря Вам, Леру, верят, что ангелом на самом деле была Даае, что она звучала и поступала, как неземное, небесное создание. И Вы же сами включили в свою книгу вырезку из статьи великого критика: "В чем истоки её огромного успеха сегодня? Если он не спустился с небес на крыльях любви, я должен поверить, что он поднялся из ада и что Кристин Даае, заключила сделку с Дьяволом". Не было ничего ангельского в арии, которую Эрик услышал на крыше Оперы. В ней тщедушная смертная, не созданная для гнева, смирялась с тем, что внутри неё чернее ночи и чтобы избавиться от этой ноши нужно разбить оболочку — прыжок с крыши был в самый раз. Невозможно носить это каждый день, и не желать избавления больше, чем рая после смерти. Эрик не был Дьяволом. Он расхититель гробниц, добравшийся до глубины Преисподней, выкопавший оттуда саркофаг с человеком, похороненным там заживо. — Всё исчезло, когда папы не стало, - тихо продолжила Кристин, опустив голову, - Я была счастлива, когда он был здесь, и возможно я просто не научилась испытывать радость. Воздух покинул её легкие и их с трудом удалось наполнить снова. — Отец выполнил своё обещание — послал Вас ко мне. Я ненавижу себя, потому что Вы всё же пришли, а я ничего не смогла сохранить, чтобы исполнить обещание, данное ему в ответ. Когда люди вежливо говорят о надеждах, которые я подаю, они так же вежливо умалчивают о том, что в консерватории довольно прозрачно дали понять — я необучаема, и в Опере меня держат только из-за влияния моей благодетельницы, мадам Валериус. — Как я уже сказал, - после долгой паузы вновь заговорил Голос, - Это не правда. Ни это, ни то, что было сказано прежде. Кристин вздохнула, смирившись с упрямством собеседника, и опустилась на банкетку перед туалетным столиком, к зеркалу полубоком. — То, что я слышал, было ли оно первым или последним успехом, не может быть единственной удачей, - продолжил он, - И если это было в Вас, спровоцировано оно гневом или нет, оно есть. И меня не заботит что говорят имбецилы в консерватории или местный концертмейстер. Это моя Опера. Я заменю его, если понадобится. Впервые Кристин усмехнулась. Не весело, но это было уже что-то. — Зачем? - коротко спросила она. — Если позволите, я стану Вас учить. Голос звучал сдержанно. Зная, что происходило далее, я могу сказать — на самом деле он был в панике. В панике перед двумя вещами — её отказом и её согласием. Эта встреча произошла не сразу, даже не через неделю после попытки Даае броситься с крыши. Эрик держался изо всех сил. Но вообразите себе засуху, в которой Вам вечно видятся миражи оазисов. Вы глотаете жар воздуха и не ощущаете облегчения. Тогда Эрик, в первые секунды пения Кристин, решивший, что снова столкнется лишь с разочарованием, впервые за много лет услышал в этом театре нечто, что заставило его наконец утолить жажду. Оазис оказался подлинником. Настоящим ключом, бьющим ледяной, животворящей влагой посреди Атакамы. И теперь она утверждает, что в ней ничего не осталось. Эрик не принял бы отказа. Но когда она согласилась несмелым кивком и ещё более негромким голосом, Призрак Оперы понял одну вещь. Он попался. Теперь на свете будет человек, доверие к которому он даже рассматривать не стал — просто не настолько близко они знакомы, и этот самый человек будет присутствовать в его жизни регулярно. Просто потому что он не смог себе в ней отказать."