Descending down the Opera

      Это был Призрак. Эрик, каким-то образом выживший или в самом деле ставший фантомом. Кто ещё мог писать эти письма?       "И как жадному человеку дружбы — вдруг обрушилось на Эрика — ему будет недостаточно".       Леру не завершил чтение того письма, когда догадка озарила его.       Даае не могла знать, что Призрак находился за её спиной, а значит не могла рассказать об этом. Множество раз эти письма подсказывали ему — девушка не могла знать об этих чувствах фантома, не могла предположить где он находился и когда. Автор письма не была подругой Кристин, автор выдавала или же выдавал себя за неё.       "Она убежала, Леру", - писатель продолжил чтение письма, - "Не хотела больше ничего видеть или слышать, такое бывает, когда наступает насыщение искусством. Любая лишняя капля будет перебором, а Даае не хотела ни с чем смешивать то впечатление, которое на неё произвела эта работа скульптора.       Ведь кем Пан, точнее её Ангел был? Посредником между миром людей и миром мертвых, посланником её отца. Кристин не умерла по его желанию, ночной ветер сметал её, как хрупкий лист прочь от края, как река вернула Психею на берег, не дав утопиться. Он был звуком музыки посреди пустоты и безмолвия, обучающий безнадежное, проклятое создание пению тогда, когда оно едва способно подать голос.       Смертные пугались веселых, шумных хороводов, которые под звуки его флейты устраивали нимфы, Опера была ему долинами Аркадии, а Даае ученицей.       Быть может людей правда пугал огонь в его глазах, как пугались козлиных ног и рогов Пана смертные.       Бога путали с демоном, сатиром, и Ангела Музыки принимали за Призрака Оперы.       Он желал ей добра. Заботился о её благе, все эти недели, месяцы безмолвно своей бережностью и покровительством умолял не губить себя, предлагая поделиться всем.       Всем, чем пожелает.       Немыслимо.       Немыслимо, как его тепло, осязаемое вопреки небесному происхождению, немыслимо, как свет глаз, с которыми Даае не сталкивалась с тех пор, как Ангел заговорил с ней, но которые узнала тогда, в коридоре, инстинктивно. Немыслимо, как его вера в то, что Опера примет её, что однажды Кристин будет петь для него на его сцене.       Она с трудом уснула в ту ночь, матушке Валериус пришлось дважды повторять всё, чем она хотела поделиться с воспитанницей за ужином, но вскоре мадам оставила эту затею, мягко улыбаясь девушке, погруженной слишком глубоко в свои мысли.       В этой скульптуре не было ни намека на романтические чувства, их не было и в оригинальной истории. Как и в побуждениях её наставника.       Разумеется. — На каких ещё языках Вы разговариваете, дитя? - раздался голос Ангела, когда Кристин в который раз пересекала сцену в тревоге.       На следующий день репетиции хора затянулись до вечера. Репетировать нужно было с солисткой и так уж вышло, что драгоценная Карлотта не посещает Оперу ранее обеденных часов, но даже тогда за нею оставалось право тянуть до тех пор, пока ей не заблагорассудится.       Кристин уважала усердие этой женщины, обладавшей хорошей школой, хотя и вынужденной форсировать собственный голос, не будучи наделенной богатым звучанием верхнего регистра. Она тем не менее искупала это требовательностью к себе, но её неуважение ко времени и окружающим в равной степени нервировало девушку. Можно было спросить "Почему её продолжают терпеть?", но ответом послужил бы лишь неоспоримый факт — Карлотта была безупречным инструментом, пускай и бездушным.       Её невинность звучала, как неуместные игры в непорочность, страдания, как надрыв, гнев, как вздорность и истерия, но звучали мелодически достоверно.       Сложно было обвинить певицу, имеющую такой круг друзей, какой держала Карлотта. Про её способы агитации ходили разные слухи. Отнюдь не то, чем Даае интересовалась тем не менее. Это было не важно и больше всего ей хотелось спуститься с туфель и спрятаться в слоях и слоях одеял, когда всё это кончится. Две трети осени прошли, холодало, а здание театра было не протопить без того, чтобы разориться. Служебные помещения оставались привычно прохладными в эту половину года.       Под конец репетиции, потому как диве не нравилось ни сочетание её голоса с хором, ни темп, который задавал хормейстер Габриэль, холод уже ничуть не тревожил хористов. У Даае горели щеки не то от повторения одного и того же отрывка с "большим энтузиазмом", не то от раздраженности.       Она плохо спала, а ещё ошибалась на репетиции из-за единственной мысли, занимавшей её разум — "Немыслимо".       Толика дружбы... Понадобилась всего капля тепла, чтобы она как ручная зверушка металась в поисках одобрения хозяина. Не внешне разумеется, но внутренне? Определенно.       Тем сильнее её раздосадовала сегодняшняя репетиция. Кристин звучала порядочно, но опаздывала или торопилась слишком сильно, так и не сумевшая покинуть плена своих навязчивых идей.       Как же она надеялась, что Ангела там не было! Даже осталась после прогона, чтобы убедиться в этом, но он к счастью не звал её. А затем, за хождениями вокруг сцены, Даае снова захватили эти размышления, невозможные, странные выводы.       Как она умудрилась?       Он Ангел. Божественное создание, бесплотное и заботящееся о ней если и из любви, то из платонической. Но тогда в галерее Даае послышался его голос. Так близко, будто заговорили с ней лично. Не так, как обычно. Его голос прежде находился рядом, но звучал откуда-то не из этого мира, но тогда... Тогда Кристин могла поклясться — он был за её спиной, она почти ощущала жар живого присутствия кожей обнаженного участка шеи, под высоко убранной прической.       Но там никого не оказалось. Только удаляющиеся люди в осенних пальто, безразличные и далекие. Они находились здесь, на земле, но даже они не казались девушке столь же осязаемыми, каким показалось присутствие её учителя в то мгновение.       Он застал её меряющей сцену шагами. — Примиряетесь к своему будущему обиталищу? - в его голосе звучало веселье. — Нет, я..., - начала Кристин, но не найдя ответа, решила не искать дальше и ответить на другой его вопрос, - Я помню шведский, но на том уровне, на котором знала его в детстве, пока мы не уехали. На французском говорила моя мама. Я понимаю испанский, он очень похож с французским, но я не говорю на нем, не более, чем любой другой носитель французского языка понимает испанский. Итальянский дается куда легче, ведь на нем написано столько арий. Я немного учу английский. В основном из-за их книг. Мне нравится как они...       Даае замолчала, будто сказала больше, чем планировала. — Что же именно Вам нравится? - мягко поинтересовался Голос.       Но ведь Ангелы не должны искать удовольствий для своих опекаемых? Не должны заполнять сердце желанием получить больше, отдать всё.       Кристин удавалось петь для него о тех чувствах, которых, она уверена, в ней нет, потому что девушка изо всех сил старалась порадовать своего наставника, в обмен на его гений и заботу дать всё, что в ней было, всё, на что была способна.       Ангела Музыки верно считали Призраком-преследователем потому как он звучал.       Он взывал к тем уголкам души, до которых Даае не дотрагивалась годами. До тех, что вызывали в ней страх.       Вы спросите о природе страха Кристин к чувствам спектра симпатии, влюбленности, но я не буду рассказывать о них сейчас, Леру. Ещё не время. Тогда Даае и сама не понимала до конца почему прятала свои красоту и молодость за квакерскими нарядами, почему сторонилась дружбы и почему считала себя сумасшедшей, испытывая к существу, принесшему радость в её жизнь, нечто большее, чем благодарность простого верующего. — Их культура и социум очень закрыты и консервативны, особенно сейчас, - она решила ответить обобщенно, - Интересно как самые сильные чувства они заключают в рамки строгости и сдержанности.       Иногда их скромные комментарии звучали почти возмутительно откровенно, а прозрачные, простые, безобидные просьбы, как призыв. — Слишком много значений у одних и тех же слов, - продолжила она.       У Даае была привычка изучать что-то перед собой, даже не видя предметы на самом деле. Может от слабости зрения, а может потому что собственные мысли в её голове представали изображениями страниц перед глазами и девушка зачитывала их, как глашатай чертогов её памяти, маленького северного королевства, в которое был вхож Эрик.       Его единственный приют. Единственное место, кроме того, что он сам создал, где ему были рады. Не ему, Ангелу. Но до тех пор, пока девушка позволяла ему, мужчина не собирался отказываться от этой личины, возможности хоть для кого-то быть долгожданным пришельцем. — "Говорят симпатия бывает врожденной", - сказала она, - Где "врожденная" так же переводится как "естественная", как "природная", "физическая", "неограненная".       Дикая симпатия.       Эти люди в самом деле скрывали свои чувства, а затем говорили простые вещи, означающие тысячи других намного более сложных. Намного более затруднительных в положении тех, для которых рукопожатие может быть скандальным. — У Вас изумительно выходит сдерживать эмоции, уверен и английский Вам дается превосходно, - заговорил Ангел, - Но сегодня мы будем пробовать итальянский.       Даае вскинула голову, зеленые глаза блеснули, как у ребенка, заждавшегося награду. — Итальянский?       Они очень, просто преступно мало пели полноценные произведения. Кристин понимала принципы их занятий, но всё же не могла не радоваться тем редким моментам, когда урок был выучен и ей позволялись новые арии.       До сих пор они работали довольно статично, внося в пение лишь небольшие элементы актерской игры. — Любите Травиату? — Увы, мсье, - честно призналась девушка. — Её очень легко превратить в низкопробный фарс, и трудно играть качественно, хотя музыка хороша. Но ария "Sempre libera" подходит для наших целей прекрасно. Понадобятся, помимо сильного вокала и выносливости, широкий эмоциональный диапазон. Не перейти черту, за которой Виолетта — всего лишь куртизанка в поисках удовольствий, не просто, но Вы попробуете. Я сыграю Вам на скрипке.       Виолетта, центральная фигура сюжета оперы, была довольно необычным выбором автора — человеком, отвергнутым обществом, куртизанкой, вращающейся в светских кругах, но не являющейся частью того мира. Игрушка, чувства которой не имели значения и даже сочувствие по отношению к ней, к живому существу, в них возникло лишь по причине её мучительной смерти. Редкая опера, действия которой происходят в современном Париже. — Как странно..., - запела Кристин на итальянском, - Его слова теперь высечены у меня в сердце.       Что ей делать с этим? Когда это произошло? Как дошло до этого?       До сих пор девушка была уверена — всё, что она испытывает, этот трепет и немой восторг, потеря всякого желания к связи с реальностью — магия его голоса, религиозное восхищение.       Она ждала их встреч, ждала уроков, чтобы услышать его голос, пение, снова раствориться до последней капли в той ласковости, что звучала в нём, обещая отвлечь её от мира, тянущего из всего сущего жилы.       Любовь матушки Валериус была продиктована одиночеством, жаждой подарить материнскую заботу. Кристин ценила эту любовь мадам более всего на свете, отдавая что могла в ответ, оставаясь без сил, не способная предложить ничего больше.       Любовь заставляет её отдавать всё Ангелу Музыки, но от этого Даае испытывала лишь радость, легкость, какой в ней не было в течении многих лет.       Не навредит ли сильная любовь? Такой радости моя беспокойная душа никогда не знала — любить и быть любимой. Могу ли я её отвергнуть в угоду бесплодию, безумству моей жизни?       Нет-нет, это безумие! Кристин в смятении не могла успокоить собственные руки, порывающиеся накрыть лицо ладонью, вцепиться в юбки платья и бежать.       Быть может это он? Тот, кто взойдя на печальные пороги, зажег в больной новую лихорадку — любовь! Любовь, что отрада и распятие для сердца.       Виолетта взывала о помощи, содрогаясь от мысли о том, что в мире существовал человек, которого она способна полюбить достаточно сильно, чтобы отказаться от холодного расчета, разума, здравого смысла.       Человек. Для Виолетты существовал человек из плоти и крови, мужчина, а не дух.       В ней была затаенная надежда, а Кристин должна, обязана задушить свои надежды в зародыше, не гневить небо, не подводить себя к тому, что лишит её её единственного ангела, единственного друга.       Виолетта умирала от болезни, а Даае была больна душевно, кладя ладонь над сердцем. Там, где куртизанке казалось, что болит от чувств, болело смертельное воспаление.       Как, как это произошло?! Тепло в мире без глотка воздуха. Тепло, в котором непрерывно, будучи в одиночестве, продолжаешь чувствовать себя в объятиях... друга.       Отрада! Я упивалась той божественной иллюзией!       Иллюзией существования человека, в любви к которому могло не быть страха, объятия которого были безопасны.       Вдох девушки дрожал. Эрик слышал это даже отсюда, находясь в ложе номер пять, вдали от глаз ученицы.       Она зажмурилась, будто не желала отпускать сон слишком нереальный, чтобы смертной девушке хватило мужества остаться без этой спасительной мечты, фантома.       Эрик едва успел с аккомпанементом, когда Даае воскликнула: — Безумие! Безумие! Это напрасный бред, - с бессильной злобой отмахивается она, отворачиваясь, меряя сцену шагами, - Несчастная! - издевательски бросает Кристин, в насмешке над собой, - Одна! Брошенная в наводненной людьми пустыне, зовущейся Парижем!       "Париж" срывается с её губ так, будто она сыта им по горло, будто его великолепием её извели так, что в девушке для него осталась лишь раздраженная утомленность. — На что я надеюсь? - на грани отчаяния невесело усмехается она, - Что я должна делать?       Приходится замолчать на пару секунд, опаздывая ко вступлению, когда её наставник заиграл дальше, проклиная себя за это.       Возликовать. Веселиться, погибнуть в вихре радости!       Что ещё ей оставалось? Ангел Музыки и прежде делился с ней редкими произведениями искусства, находками, пронзающими насквозь, оставляя после себя следы навечно, продолжал петь ей, лишая Кристин всяких надежд на освобождение. Зачем ей свобода от чувства абсолютного покоя, когда он утешал её? От электричества, мелкой дрожи на кончиках пальцев, когда от покровительственного, темного тепла его голоса, обещания в нём, Даае чувствовала себя переполненной до краёв его присутствием?       Ангел не предлагал ей ничего, кроме радости и если это всё, что Кристин могла получить, она не станет упускать ни мгновение.       Мне должно навеки быть свободной, вольной жить от радости к радости!       Нужно только поверить в это, убедить себя, поддержать собственную ложь. Ложь, будто Даае достаточно хладнокровна и цинична, чтобы просто пережить это, довольствоваться этим, как довольствовалась бы чуть более трезво мыслящая женщина выгодным романом, не приводящим ни к каким осложнениям.       К бесплодному безумию жизни.       Сколько дуэтов великие композиторы написали за века существования музыки? Сколькие из них этот дух исполнил вместе с ней?       Эта часть арии звучит как звонкий беззаботный смех, и если Кристин и удалось заставить себя звучать правильно, то лишь чудом.       Она отрада и мука, эта пульсация вселенной — таинственная любовь!       Это просто игра. Виолетта задыхается, слыша Альфреда, а Кристин оступается, совсем позабыв или надеясь позабыть о том, что в этой арии есть мужская партия. Партия, которую исполняет её учитель.       Виолетта невольно на мгновение поддалась этому, вздыхая о любви, но вместо зова с губ Даае сорвался лишь отчаянный всхлип. Она беспомощно, обессиленно брела по сцене в поисках источника голоса, заполнившего пустой зал. Он был едва освещен, остались лишь на половину приглушенные лампы по его периметру, оставляя Кристин в практически кромешной темноте. Если бы белая маска мелькнула снова, девушка заметила бы её, как заметила бы Луну в ночном небе.       В его голосе была... тоска или...? Девушка плутала потерянная на этой сцене, в одиночестве и непонимании. Он взывал к ней. Рука дернулась потянуться навстречу, но куда? Голос был повсюду, а хозяина нигде не было.       В один момент идти было некуда — она на краю сцены, дальше только оркестровая яма. Пришлось остановиться и слушать. Слушать и наблюдать как он снова делает это — избавляет её, затмевает на мгновение своим голосом смятение Кристин.       Возможно она могла бы ему сказать. Ангел не отказался от неё, как бы ни был велик её грех, когда Даае бросилась с крыши. Возможно он смог бы... — Бред, безумие! - вновь гневно одернула себя Кристин.       Улыбка, на секунду смягчившая выражение беспокойства девушки, испарилась. — Возрадоваться, - она пыталась убедить себя, но на её лице не было радости.       Единственное, что продолжало скрывать отчаяние от её наставника, это то, что Виолетта была в смятении тоже. — Возрадоваться! - жестче потребовала от себя Даае, - Я должна навечно... Навечно остаться свободной, жить от радости к радости! - бессильно увещевала она.       Детей укачивают, чтобы успокоить, Кристин же кружилась вокруг себя, будто в мечтах о земных удовольствиях, как того требовал сюжет. Это что-то из инстинктивных, языческих потребностей — эти сольные хороводы. И Даае не может назвать свои чувства иначе, чем варварскими, теми, какие церковь никогда не одобрила бы, как не приветствует язычников.       Она была суеверна достаточно, чтобы верить в духов, фей и темных созданий севера, так почему же Он вообще остался? Почему не бросил затею связываться с душой заведомо беспокойной? — От удовольствий погибнуть в вихре наслаждений, все, все свои мысли отдать радости, - упрямо продолжала она, сходя с измучившей её пары туфель, выписывая пируэты свободнее, водя воображаемые хороводы.       Любой смех теперь прозвучал бы как истерика.       Когда Ангел поёт ей снова, Даае разве что не перекрикивает его.       Она хочет этого.       Это никогда не будет ей доступно — то, что он обещает ей.       Приходится одернуть предательскую руку, потянувшуюся в сторону неба, закрыть уши, схватиться за голову и петь так, чтобы никого, кроме себя не слышать.       Виолетта задыхалась от того, что находилось в её груди физически, от болезни, сжигавшей её заживо на сцене. — Отдать все..., - дыхание подвело Кристин, - Все мои мысли!       Скрипка замолкла.       Она была безупречна.       Виолетта Кристин была зла, сыта лицемерием светского общества, она хотела освобождения, но не могла его себе позволить. Мысли о любви на короткие мгновения приносили ей утешение, тогда как её утверждения о скором избавлении в вихре радости звучали как зов о помощи, отчаянная просьба никогда к ней не прикасаться, оставить её, потому что вреда от надежд будет больше, чем вреда от легкого поведения.       Она не была тщеславна, не жаждала светского общества. Травиата, заблудшая, потерянная девушка, искала избавления, но болезнь не оставляла ей шансов, заранее отрезая от мечт.       Даае тяжело дышала, будто была загнана в угол. — Кристин, - обеспокоенно позвал Эрик, заметив её растерянность.       Приходится задержать на пару секунд дыхание, закрыть глаза и заставить себя успокоиться. — Всё хорошо, - отозвалась она, - Надеюсь ещё не слишком поздно, мадам будет ждать меня домой, - перевела тему Даае.       Это не ускользнуло от внимания мужчины, но почему-то сейчас не казалось правильным пользоваться своим положением наставника и настаивать. — Вам..., - начала она прежде, чем Ангел отпустил бы её. — Вы умница, моя дорогая, - похвалил он.       Его похвалы были как отпущение грехов. Что бы Кристин не выпалила сегодня в этом вихре эмоций, Ангел Музыки не стал осуждать этот порыв. Возможно потому то счел его игрой. Обыкновенным притворством. — Насмешка над собой более издевательская, чем в классических интерпретациях, но получилось естественно. — Спасибо, - нечитаемым тоном отозвалась она. — Что Вас тревожит? - на сей раз всё же спросил Ангел. — Репетиция хора была очень длинной, - деланно беспечно и просто ответила Кристин, возвращаясь к паре оставленных туфель.       Танцы... Она ведь годами не танцевала, это сложно было назвать танцем, Даае кружилась по сцене, но это было чем-то сродни ему.       Этот дух потрясал её жизнь каждый день, оставляя Кристин один на один с этими чувствами. После стольких лет изоляции, складывалось впечатление, что всё, что Даае запирала на замок, находило выход вопреки её стараниям из-за него. Краткий миг облегчения перед осознанием насколько переполненной этим электричеством она была.       И по-настоящему, сколько бы стараний Ангел Музыки не прикладывал, сколько бы Кристин не убеждала себя, ей от этого не освободиться. — Идите, - сказал он, когда девушка попробовала найти слова, чтобы удалиться.       Она снова снова убежала, Леру. Опять проявила трусость, не смогла справиться ни с собой, ни с ним.       В сущности Даае была ребенком, заключенном в теле девушки слишком взрослой, чтобы никогда не испытывать влюбленности, но так уж сложилось. Она не знала что с этим делать, когда-то в детстве был друг дорогой ей, но назвать влюбленность ту симпатию, тепло, которые она испытывала тогда, она не могла, понимая, что то, что она чувствует, когда поёт для своего мастера, когда слышит его, не идет с этим ни в какое сравнение.       Это не разные отметки на одной шкале. Сами шкалы и меры измерения были разными.       Это произошло случайно, потому так пугало её. Потому что теперь Кристин не представляла что ей делать дальше."