***
Закончив предложение, Чонсон ставит последнюю в этом реферате и такую долгожданную точку. Устало стонет и трёт глаза, роняет голову прямо на опущенный монитор ноутбука, чувствуя, как сердце колотится о грудную клетку, ― оно в последнее время скачет, как бешеное. Сегодняшний день словно пережевал и выплюнул его, отчего запас сил с каждым мгновением испарялся все стремительнее, а очередное времяпрепровождение верхом на мотоцикле сделало только хуже. Он пропустил абсолютно всю лекцию по десмургии и, пусть его отсутствия из-за огромного потока студентов никто и не заметил, нагонять информацию всё же придется. Но, на самом деле, не это волновало его так сильно. Выравнивая стопку наложенных друг на друга учебников, Чонсон толкает их ближе к краю стола, зачем-то чуть-чуть в сторону передвигает подставку для карандашей и шумно выдыхает с явным удовлетворением от наведения полного идеала на своем рабочем месте. В углах комнаты блуждают густые очертания теней, сбегающие от единственного источника света в помещении ― настольной лампы на тонкой ножке. Её лучи картинно мажут по столу и стекают тусклыми бледно-рыжими разводами к стенам, а Чонсону даже кажется, что они, глухие и безмолвные, слишком идеально вписываются в витающую где-то на уровне его лица тишину, которая разрешает прерывать себя только лишь едва различимому чужому дыханию. Пак успевает сгрызть кончик грифеля карандаша и останавливается, когда горечь древесины неприятно жжёт язык, пока рассматривает лицо Хисына, который лежит на его кровати на животе, подмяв под себя покрывало, и, кажется, уже давно спит. Чонсон, честно, каждый раз мечтает прекратить. Думая о том, насколько сильно ему хочется касаться щёк, которые в редком смущении и иногда от смеха окрашиваются точно в цвет гранатового сока, который размазался по пальцам, он всегда одергивает себя и понимает ― нельзя. Осознает свою безнадежность и ненавидит собственное существование искренне и сильно. И каждый раз это давит на него весом, сравнимым с бетонной плитой, что Пак пытается сбежать то в оглушающую до головной боли музыку, то в нездоровый, вымученный сон, после которого, кроме как провалиться на добрые несколько дней в бессознательное состояние, ничего больше не хочется. За окном тоже тихо, слишком мирно и пусто, одиноко, отчего ранее приятная атмосфера начинает становиться тяжелее и оглушать. Чонсону на секунду кажется, что из комнаты выкачали весь воздух, а он только и делает, что продолжает задыхаться, по-дурацки пристально рассматривать чужое лицо, наполовину утонувшее в розовых прядях, и в прикрытых веках пытаться найти среди тёмных, подрагивающих ресниц, среди сокрытой бездны мрачно-карих глаз собственное отражение и что-то теплее обычного «это мой очень хороший друг ― Пак Чонсон». Взгляд на коже Хисына, казалось, застывал тонкой плёнкой воска, иначе отчего весь его вид становился всё более и более ненастоящим, сказочным и ирреальным? Чонсону кажется, что он сходит с ума. Он обязательно сошел бы, но его немое существование нарушает чужой голос: ― Нравлюсь? Картинка окружающего внезапно начинает плыть, и среди всего этого мутного болота Пак отчётливо видит лишь глаза Хисына, который смотрит на него, сощурившись. ― Ну и зачем ты делаешь вид, что спишь? ― Проверяю, как долго ты будешь пялиться, ― Хисын, с откуда-то взявшейся бодростью, переворачивается на спину и растягивает губы в улыбке, пока Пак давит в себе желание ответить тем же, несмотря на то, что внутри у него всё горит. «Пойман, придурок, с поличным», ― говорит про себя Чонсон, одновременно пытаясь состроить самое спокойное выражение лица и не так дёргано подняться со стула, чтобы направиться прямиком в кухню, поглощённую чернильным желудком ночи. Он слышит, как Хисын посмеивается. Скорее всего, обводит взглядом его исчезающий в другой комнате силуэт и медленно убирает руки за голову. Интересно, он так же впитывает в голову картинку перед глазами, пусть слегка мутноватую из-за сна, как и Чонсон, стоит ему лишь отвернуться? Мог ли он, подобно Паку, обожать его издали, пока Ли даже и не подозревал, что с него не сводят глаз? Желал ли он создать ещё одно приятное воспоминание, которое будет так же, как и сотни тысяч других, тонкой книжкой в мягком переплете пылиться на полках памяти? Хисына хочется помнить. Но хочется ли кому-то помнить Чонсона? Свет, возникающий после негромкого щелчка выключателя, распространяется вдоль всей маленькой кухни, которую Чонсон рассматривает сквозь внезапно появившиеся слёзы. Он сощуривает глаза, будто через два ряда густых ресниц картинка перед ним станет более чёткой, и секундно смотрит в коридор ― он еле освещен; по полу тянется прямоугольное серое пятно. Пак отчего-то вспоминает мелодию из какого-то старого фильма, который он даже не смотрел, и хочет начать тихонечко её напевать, как это делал Хисын всё то время, что они вернулись домой. Но мирный мотив начинает по памяти проигрываться лишь в его голове, пока сам Чонсон упирается бёдрами в дверцы кухонной тумбы и наливает в высокий стакан гранатовый сок. Смотрит внимательно и неотрывно, пытаясь понять, какие ощущения в нём возникают при виде тонкой тёмно-красной, насыщенной струи, ударяющейся об стеклянную стену и стекающей по ней вниз, к самому дну. В итоге ответом становится краткое, но красноречивое «ничего», потому что всё, о чём он сейчас может думать, концентрируется только на одном Хисыне, от которого он сбежал из собственной спальни. Всплески сока кажутся Чонсону сейчас непозволительно громкими, но пока он вслушивается в сочный звук, то может воскрешать их общие с Ли моменты, так не вовремя заползающие в черепную коробку. Одним из таких назойливых воспоминаний становится день, когда Хисын подъехал к его университету вместе со своим другом, ― таким же отпетым мотоциклистом с громким смехом и кучей самоуверенности, тщательно припрятанной за пазухой. Какое-то время Чонсон к ним не подходил, решив понаблюдать со стороны, скрывшись за толстыми, скрученными в спирали прутьями на воротах, ― они резко выделялись на разноцветном фоне своим белым цветом, словно рёбра на рентгеновском снимке. Возможно, видя, как ярко улыбается Хисын в ответ этому парню, высокому, широкоплечему, он неосознанно пытался убедить себя, что не существует никакого смысла надеяться и дальше лелеять мечту, где Ли выступает в роли его партнёра. И, казалось, что это превращалось в его умиротворение, способное от этих поганых чувств исцелить и помочь избавиться от цепей, не позволяющих покинуть мир, в котором Пак абсолютно и беспросветно влюблён. ― Чёрт, Чонсон, подними грёбаную коробку! Он думал, что мог запросто отделаться. Просто сказать самому себе прекратить ощущать внутри раскаты грома и разливающуюся волну лавы, медленно сжирающую его внутренности, пока он думает о Хисыне. Ему казалось, что уже факт этой глупой уверенности говорит о том, что он действительно сможет сбежать с запретной территории, но каждый раз, вновь видя Ли даже издалека, он чувствовал, как внутри снова что-то болезненно сворачивалось и кричало. И сейчас, когда Хисын хватает его за запястье, поднимая руку выше, чтобы нарушившая границы стакана и перевалившая за них красная жидкость прекратила заливать столешницу и пол, когда он смотрит на него распахнутыми глазами, в которых отчего-то видны беспокойство, мимолетный трепет и нежность, Чонсон снова говорит себе: «Ты в тысячный раз проиграл». «На тысячу раз больше, чем следовало». ― Ты в порядке? Пак, вздрогнув, оглядывается ― на сверкающей поверхности гарнитура расплывается большая лужа из гранатового сока, в которой на боку лежит опрокинутый стакан. Он наблюдает за тем, как тонкие струйки выстраивают себе неровные дорожки, стекая вниз, и попутно замечает, что футболка на нём покрылась липкими розовыми пятнами, а сок на полу прячется под подошву тапочек. ― Не молчи, Чонсон. Тебе стало плохо? Голова кружится? ― Хисын закидывает его вопросами, пока Пак понимает, что по-дурацки пытается запомнить момент того, как чужая ладонь крепко удерживает его запястье, а глаза блестят тревогой, ― ему бы хотелось соврать себе и представить, что он, правда, отражается в чужих зрачках с не безразличием. ― Я услышал, как падает стакан и что-то выплёскивается, а когда вошёл, ты так и стоял, продолжая наливать сок. Чонсону было интересно, что чувствовал Ли, пока пытался допытать его, пусто глядящего в ответ? Сжималось ли его сердце от его беззащитного и жалкого вида? Или он злился, что ему приходится возиться с таким дураком? Пак не знает.***
Стрелка часов переваливает за четыре, а окрестности за окном, казалось бы, уже медленно начинают оживать, когда Пак заканчивает убирать красную лужу с пола и уже стоит в ванной комнате, утопив испачканную футболку в раковине и застирывая пятна на ткани. ― Ты точно в порядке, Чонсон-а? Нет. Он едва может закрывать кричащий от чувств рот и бороться с собственной кровью, которой захлебывается, пока та стремительно растаскивает по его органам нечто ядовитое, именуемое страхом осуждения Хисына и боязни, что он навсегда пропадет, если узнает правду. Пак думает, что за считанные секунды снова и снова, в который раз влюбляется в него, так по-глупому позволяет этому овладеть собой, но всё равно остаётся слишком трусливым, чтобы признаться в этом вслух. Ли и не подозревает, каких сил ему будет стоить озвучить то, о чём он когда-то даже боялся думать. И именно по этой причине Чонсон, хмурясь от понимания собственного жалкого положения, проговаривает лишь скупое: ― Да. Хисын приваливается к стене, так, чтобы было удобно пристально рассматривать лицо Чонсона, который своего взгляда на него поднимать даже не думает. Но зато прекрасно ощущает на себе чужой и не сдерживается, в конце концов спрашивая: ― Ну и чего ты так смотришь? Я в порядке, правда. ― Ты так и не ответил на мой вопрос тогда, в комнате, ― Ли неотрывно, практически не моргая, продолжает и дальше наблюдать за Паком, говоря размеренно, и, казалось, даже не замечает, как от его слов парень напротив замирает с мокрой футболкой в руках и мрачнеет. ― Вновь уходишь от ответа, потому что он, по-твоему, очевиден? Последняя фраза звучит с ноткой озорства, но и она не слишком помогает Чонсону расслабиться и разжать ладони, больно гудящие от напряжения и врезающихся в кожу коротких ногтей. Он после чужих слов чувствует себя слишком уязвимым и будто бы даже обнажённым. Ему надо что-то ответить и как можно быстрее, выжать из себя размытый набор слов, как воду из застиранной футболки между собственных пальцев, и снова сделать вид, что у него всё отлично. Он шумно вздыхает, чтобы следом попытаться спокойно произнести обыденную дли них фразу, но чуть ли не давится, чувствуя комок тошноты в горле. Лишь через пару вдохов-выдохов через нос Чонсон находит силы, чтобы наконец-то сказать: ― А ты опять цепляешься за очевидные факты, потому что тебе нравится меня злить? ― А ты хорошо меня знаешь, оказывается, ― Ли вновь не сдерживает лучезарной улыбки, обнажая ряд ровных зубов. ― Я знаю все мелочи о тебе. ― Звучит, как признание в любви. Хисын говорит это слишком просто и ясно, чересчур спокойно и внезапно для Чонсона. Пак снова замирает, чувствуя только то, как тело обдаёт озноб, дрожью пробежавшийся вдоль каждого позвонка, а плеск воды, стекающей в раковину, приглушается. Легкие сжимаются с такой силой, что ему хочется раскрыть рот и начать жадно глотать воздух. Но тем не менее, он, будто не помня себя и не понимая происходящего, зачем-то произносит: ― Значит, правильно звучит. Хисын оторопело смотрит на него, лишь несколько секунд, а после улыбается снова, взгляд запрятав где-то в вороте свитшота, ― Пак этого не видит, потому что сам в чужие глаза смотреть боится, и лишь скорее ретируется из ванной, так и оставив футболку в раковине, мокрую и скомканную.***
Чонсон медлительно просыпается ранним утром ― часы, висящие на стене напротив его кровати, показывали почти шесть утра, без семи минут, ― из-за настырно бьющего по окну дождя. До звона будильника оставался еще час, и пусть сегодняшняя пара начиналась только в девять пятнадцать, Пак планировал проснуться в то же время, что и обычно, чтобы неторопливо собраться на учебу и успеть полистать ленту твиттера. Взгляд падает на Хисына, сопящего сбоку, ― он лежит на животе, и правая часть его лица комично тонет в мягкой подушке. «Точно останется отпечаток», ― думает Чонсон. Ему всё ещё безумно неловко после своего ночного откровенного сумасшествия (другое название он случившемуся дать попросту не сможет, пусть на его слова реакции как таковой не было), но они с Ли, потому что тот всегда мёрзнет, давно впустили в свою обыденность делёжку одной кровати, когда он приезжает к Паку. Просто безумие. Он, пусть и не прямо, завуалированно, но фактически признался в том, что по-дурацки влюблён в своего друга, с которым знаком около трёх лет, год из которых коротает среди непонимания самого себя и попыток избавиться от того, что он внезапно начал чувствовать. Оглядываясь назад, Чонсон никак не может дать себе ответ на вопрос о том, как такое вообще могло произойти, ведь он никогда не считал себя человеком, способным на глупую влюблённость, потому что всю жизнь отношения для него были на последнем месте среди всех людских потребностей. На раздумья о том, как он мог позволить себе наглухо втрескаться в своего друга, не было никаких сил. Он ведь просто его друг. Тем более он ― парень. Это и в правду настоящее сумасшествие и сдвиг по фазе ― Пак становится абсолютно в этом уверенным, когда сползает вниз по подушке, чтобы быть на уровне чужого лица, и приближается так, чтобы соприкоснуться лбами. Он сделал это и даже подумать не успел ― зачем и почему вдруг? Кожа у Хисына тёплая, но воздух из приоткрытого рта кажется раскаленным до предела. Чонсон ощущает его на собственных губах, ранится и чувствует, что движения собственной грудной клетки неумолимо ускоряются, а жар приливает к лицу. Пока он вот так безрассудно позволяет себе оставлять между собой и Ли расстояние всего в пару миллиметров, осознает, что смущается и краснеет, словно кто-то извне прямо сейчас наблюдает за каждым его движением. Состояние Чонсона стало походить на паническую атаку или слишком сильный эмоциональный всплеск, ― тело захватила дрожь, дыхание спёрло, а сердце пыталось вырваться за пределы клетки из рёбер, заставляя голову кружиться, ― когда он понял, что Хисын, лежащий напротив, открыл глаза и безоговорочно уничтожил ту хрупкую границу, которую он так отчаянно сохранял, и, коснувшись кончиком носа щеки Пака, невесомо заключил чужие губы меж собственных. Чонсон, чувствуя, как сухие губы Ли, мимолетно прикоснувшиеся, отдаляются от него, лишь умоляет собственные лёгкие не прекращать свою работу и дать ему вздохнуть. Хотя бы один раз, только подышать немного, пожалуйста, иначе он погибнет прямо на месте. Хисын, расфокусировано смотрящий на него, резко приподнимается на локтях и распахивает глаза ― он этим взглядом, полным страха и паники, выворачивает душу Пака наизнанку и будто высекает слова прямо по беззащитной коже, что беззвучно произносятся в голове и начинают жечься. «Он этого не хотел», ― колется у Чонсона прямо на кончиках пальцев. «Он перепутал меня с кем-то или… Я не знаю, но он точно жалеет об этом». Он скоропостижно выбегает из комнаты и прячется в ванной. Зеркало показывает ему вид спутанных чёрных волос и перекрученной на талии футболки ― слишком краткий сон Пака был неспокойным, и появлялось ощущение, что кто-то со всей силы ударил его в живот. Хотя, возможно, это ощущение не было ложным. Собственные испуганные глаза становятся Чонсону отвратительными, отчего он включает воду в кране и, набрав её, холодную, в ладони, выплескивает на лицо. Как будто во вспышке молнии он снова видит перед собой чужие губы и ощущает, как они прикасаются к нему, а это чувство теперь сравнимо с ножевым ранением. Хисын для сохранности его жизни опасен, потому что он холодный, колющий и режущий. Рука поднялась сама собой ― оттолкнуться и сбежать. Чонсон, почувствовав неожиданный жест, тянет парящую ладонь ко лбу, убирает с него мокрую прядь и вытирает подолом футболки лицо, словно снимая с себя слой внезапных чувств. Ему нужно собираться на занятия, но в эту самую секунду он понял, что поймал за хвост слишком страшную мысль. Его голову вдруг прорезало осознание всего того громоздкого кома неизвестности и неопределенности, который расширял свои границы и размножал прогрызающие раковыми клетками мысли с тех самых пор, как он встретился с Хисыном. И всё, на чём он концентрировался, за счет чего жил все последующие годы, был именно этот парень с пушистыми волосами, выкрашенными в странный светло-розовый оттенок, напоминающими сахарную вату; в куртке из ужасно дешевой кожи с множеством разноцветных значков, от игл которых по одежде тянулись некрасивые трещины; и верхом на спортивном мотоцикле, рёв мотора которого разрывал городские улицы в клочья. И сердце Чонсона тоже. Всё, что он мог сейчас делать, ― понимать, что мучащая его мысль, наконец, выползла из тени, намереваясь только лишь уничтожить его. Пак лежал до этого напротив Ли и чётко осознавал, что вот оно самое, — вот, прямо перед глазами, превращает его в сумасшедшего. Чужие руки, чужие волосы, глаза, нос и губы ― всё это на расстоянии в пару сантиметров, но всё равно почему-то для него недостигаемое. Но Хисын материален, и он здесь. Причина его сумасшествия и беспросветной любви.***
На улице не было сыро даже после напавшего на город утреннего дождя, а по вечернему небу тянулись мелкие клочки облаков, так грустно и безрезультатно пытающиеся прикрыть собой утекающее за чёткую линию горизонта солнце. Оно в этот момент по цвету походило на плохо прожаренный яичный желток в миске рамёна и одновременно на остатки коктейля со льдом в пластиковом стакане, который нёс в руке Чонсон. Он задумчиво одаривает потерянным из-за яркости лучей взглядом землю под собой, отмечая, что под закрытыми веками у него появляются белые вспышки, а глаза горят. Чёрт бы побрал этот закат. ― Так, а ну, ты, шлепок майонезный, ― Чонвон нагоняет парня и становится сбоку, придерживая растянутый ремешок рюкзака. ― Хватит от меня сбегать. Я ведь хорошо знаю этот твой взгляд, так что с вероятностью в тысячу процентов могу сказать, что у тебя что-то случилось. Но ты, дурень, опять держишь всё в себе. Чонсону такие заявления лёгкие давно не колют ― он смирился, что все его жизненные проблемы, как важные, так и не очень, легче переварить в одиночестве, нежели растрепать всему свету и сидеть на месте ровно, так ничего и не сделав. Тяготы учёбы, дом, личная жизнь, страхи и боль давно превратили его в человека, который привык от людей и от самих чувств закрываться. Яркая потребность в разговорах и поддержке, пусть и не была полностью из него выкурена, но уже занимала не самую важную роль, потому даже под давлением Яна он не так часто мог чем-то поделиться. Быть может, такие его устои являются проблемой, но кого это волнует? ― Перестань меня допрашивать, ― Пак допивает напиток до конца и, приостановившись, не глядя бросает смятый стаканчик куда-то в сторону недалеко стоящей мусорки, но спустя считанные секунды понимает, что тот пролетел мимо, пару раз отпрыгнув от земли с глухим звуком. Поднимать его он ни за что не станет. ― Я не скажу. ― Почему нет? ― с величайшей досадой спрашивает Ян. ― Между нами никогда не было секретов, и, согласись, самим себе многие вещи мы сказать боимся, поэтому нужно, чтобы это сделал кто-то другой. Пак в ответ ничего не говорит. Они, чертовски измученные очередным днём, полностью потраченным на учёбу, молча идут по широкому тротуару, успешно минуя сеть пекарен и маленьких магазинчиков, удобно устроившихся недалеко от университета и автобусных остановок по две стороны улицы. Чонсон прикрывает и трёт опухшие веки ― он толком сегодня не смыкал глаз, уснуть у него из-за скачущих в голове мыслей получилось лишь под утро, а попытка отоспаться на потоковой лекции на последних рядах так и не увенчалась успехом. Опущенный вниз взгляд цепляется за начавшую трескаться подошву кроссовок с грязно-чёрными полосами, пока один мысок обуви сменяется другим в неспешном шаге. ― Ты сегодня едешь на шестёрке или единичке? ― спрашивает Пак, когда они, не торопясь, добираются до потрепанной остановки. ― Я не понимаю, ― чуть ли не хнычет ему в ответ Чонвон, проигнорировав вопрос, будучи увлечённым раздумьями о странном поведении своего одногруппника и по совместительству лучшего друга. ― Грустишь, что твой дружочек не… ― Блять, Янвон, не смей продолжать свою мысль, ― со страдальческим стоном и отвращением на лице просит Чонсон. ― У всех людей отсутствует фильтр во рту или это только мне одному с тобой так повезло? ― Ну так, а что случилось-то? ― парень всплёскивает руками, продолжая смело смотреть Паку в глаза, задрав голову вверх. ― Ты сегодня весь день ходишь и воняешь своей депрессухой! Я ума не приложу, что могло случиться, что я не могу никак тебя расколоть, хотя ты всегда сдаешься на первых двадцати минутах. Пока Чонвон продолжает недовольно трещать, даже не думая останавливаться, Чонсон устало трёт переносицу, стянув с лица очки в толстой прозрачной оправе. Сквозь болотную толщу воды в голове он едва различал доносящиеся до него голоса, но продолжал непрерывно поглядывать вдоль длинной улицы, дожидаясь серого троллейбуса с яркой цифрой шесть. Чужой говор мягко сливался с прохладой медленно наступающей темноты, а позади спины Яна, неожиданно широкой, был виден мужчина с сигаретой, дым изо рта которого клубился и мутноватым облаком тянулся за покатые плечи. ― Это из-за Хисына? Чонсон быстро поворачивает голову в сторону, противоположную другу, усилено делая вид, будто не услышал его. Он начинает увлечённо следить за расхаживающим около урны голубем, который поднимает какую-то крошку с земли и снова кладет её обратно, а после сменяет картинку перед глазами на машину, которая, трогаясь со стоянки, оставила на асфальте значительную часть колесной резины. В точности так же, как обычно делает Хисын. Намерения не думать о нём с треском разбивались об реальность и настоящие возможности Пака, а он, к сожалению, не обладал стальной выдержкой, если это касалось конкретно Ли. Чонвон в этот момент протягивает руку и аккуратно гладит Чонсона по плечу, следом проговаривая: ― И что ты в нём нашел… ― звучит скорее для самого себя, нежели для кого-то ещё. Хотя, по правде говоря, Пак и сам по сей день продолжал пытаться ответить самому себе, почему его закоротило именно на Хисыне. Они, придерживаясь плеч друг друга, входят в распахнувшиеся двери троллейбуса, когда Чонсон говорит: «Чёрт тебя подери, Янвон. Расскажу, когда займем места», а невысокий парень лишь начинает хихикать и потирать ладони, как форменный злодей. Коричнево-зелёные полосы за окном, представляющие собой линии деревьев и зданий, сменялись на сочные цвета вагончиков с мороженным и прохладительными напитками за считанные секунды, но Чонсон не с особым желанием пытался разглядеть хоть что-то из этого яркого потока. Он стоял напротив одинокого сиденья, которое занял Чонвон, в хвосте набитого людьми троллейбуса и одной рукой держался за грязно-жёлтый поручень, пока его, как лодку в середине моря, покачивало из стороны в сторону, а он сам лишь наблюдал за блокнотом на коленях друга, что подпрыгивал каждый раз, когда колёса попадали на стыки дорожного покрытия. ― Получается, что ночью ты практически признался этому обалдую в любви и утром он поцеловал тебя, но после выглядел напуганным. А ты, теперь точно не уверенный в том, что твои чувства не могут быть взаимными, ходишь и строишь кислую рожу, нервируя меня. Так? ― Фактически, да, так. ― И что ты собрался делать? Должен был составить хоть какой-то план, раз весь день этой дурью маялся. ― Я что-нибудь придумаю, ― хрипит другу Чонсон. ― Эх, ты, господин «отношения не для меня», ― тянет Ян с такой интонацией, будто хочет назвать его «мое горе луковое». ― Вот так всегда и случается. Один человек, старательно учащийся, серьёзный, не ищет ничего, что могло бы помешать спокойно жить, а потом в его жизнь врывается с ноги какой-нибудь распиздяй, который смеется, как шакал, и открывает пиво глазом. ― У тебя слишком красочные представления о Хисыне. Он просто любит мотоциклы. ― И штрафы за превышение скорости, видимо, тоже. Чонсон замолкает и поджимает губы в тонкую бледно-розовую линию, когда Чонвон, повернув голову в сторону окна, начинает усиленно над чем-то размышлять. В такие моменты он предстает перед ним более взрослым и выглядит намного старше своих лет. Паку кажется, словно чужая сосредоточенность и напряжение витают в воздухе и чувствуются как что-то горячее, вязкое и густое, будто кисель. Становится не по себе. Он опускает расфокусированный и потерянный взгляд к подпрыгивающему блокноту на худых коленках Яна, начиная снова прожигать его, никак не оставляя в покое. ― Ты не торопишься, ― вдруг делает какой-то не совсем понятный вывод Чонвон и, увидев чужую растерянность в глазах, спешит всё объяснить: ― В смысле, я хочу сказать, не думай, что ваших трёх лет знакомства мало для того, чтобы стать чем-то большим, чем друзья. В конце концов, тебе, тугодуму, нужно было несколько месяцев, прежде чем дать себе разрешение принять, что ты втюхался в Хисына, как школьник. Ян внимательно смотрит на него в ответ, запрятав ладони в карманах толстовки. Он выглядит серьёзным и полностью готовым к дальнейшему разговору, куда бы тот ни намеревался их завести. Чонсон тут же ощутил, как чувство неловкости неприятной щекоткой начало подниматься вдоль позвонка, а странный тошнотворный ком мгновенно засел в горле. ― Ты всё ещё думаешь, что это лишь твои надежды сыграли злую шутку и на самом деле ты многое напридумывал, ― на шумном выдохе продолжает Ян. ― Но это не так. Ты не замечаешь его взгляда, его особенного отношения к тебе, предпочитая заострять внимание на том, что ты бедный, не взаимно влюблённый чел и вообще такого человека, как Хисын, никогда не заинтересуешь. Слова друга отдают уколом где-то в груди. Он всегда легко и ясно произносит такие вещи, ему это даётся так просто и свободно, что Чонсон поневоле приподнимает плечи и поджимает губы в попытке спрятаться и защититься. Он знает, что Чонвон всегда стойко уверен в том, что говорит, потому что, несмотря на безобидный и мягкий вид, на самом деле, очень много наблюдает и анализирует тех, кто находится вокруг него. В его тоне голоса читается абсолютная строгость и непоколебимость, что даёт понять: он действительно честно рассказывает свои мысли. ― Сам посуди, этот Ли утаскивает тебя с пар, чтобы просто покататься, то бишь провести время вдвоем, когда может сделать то же самое со своими ёбнутыми дружками и повеселиться намного больше, чем с тобой. Он покупает тебе еду, когда знает, что ты не успел позавтракать или пообедать, хотя у самого может идти занятие. Он ставит тебя выше своей учёбы, пусть и не всегда свободно нагоняет пропущенное, понимаешь? ― Чонсон внимательно слушает его, стараясь отсекать все лишние звуки, блуждающие по троллейбусу и за его пределами, и сам пока не решается заговорить. ― Если уж так, он ездит к тебе домой в любой удобный случай, когда родителей нет, и просто находится рядом, стоит тебе лишь попросить. Он ночует у тебя, показывает свою вторую сторону, тихую и хрупкую, пока рисует, и ему нравится проводить с тобой время даже просто в тишине, пока ты пишешь пары. Сечёшь? Губы Чонвона забавно выпячиваются, когда он усиленно пытается вбить какую-то мысль в чужую голову, но Пак на это не реагирует абсолютно никак ― всё думает и думает, застывая на несколько долгих минут, после того как обессиленно роняет голову вниз. Ещё немного — и он, кажется, в отчаянии скатится на колени. ― Так могут делать и друзья, ― выдает с усталостью в голосе, резко встрепенувшись, когда транспорт приостанавливает движение. Двери с громким и протяжным скрежетом распахиваются, а люди постепенно выходят, стараясь не толкаться и не отдавить друг другу ноги. Чонсон отмечает, что до его остановки осталось всего-ничего, пока ощущает липкое раздражение, ― покидающие троллейбус пассажиры неприятно обмазывают друг друга различными взглядами. ― Друзья не задают вопросы, которые задает тебе Хисын. Друзья, ― говорит твёрдо и в меру громко, чтобы его не услышали лишние уши, ― не, ― снова выделяет, ― целуются. Так что, Чонсон-а, не тяни и поговори с ним. Выберешь молчание — либо совсем его потеряешь, либо тебе снова придётся играть роль «я никого не люблю, а с Ли Хисыном мы просто друзья». И кто знает, что из этого хуже. Пак снова отводит взгляд ― говорить на такие темы для него всегда было особенно неловко. Чонвон, вроде как, на этом свою речь заканчивает и даёт другу возможность обдумать всё без лишних разговоров, наконец-то поднимая блокнот с ног и утыкаясь в какие-то записи в нём, выведенные мелким почерком. Теперь время для Чонсона резко замедляется, будто кто-то уменьшил скорость воспроизведения видео, клацнув пару раз по экрану телефона. Какие-то цельные вещи распадаются на частицы, и теперь существование состоит из более мелких мгновений, чужие голоса разбились на отдельные звуки ― такое ощущение приходит каждый раз, стоит очень сильно над чем-то задуматься, чтобы составить план дальнейших действий. Отвратительно тяжелое чувство отчаяния ползёт по его шее, смешивается с нарастающим желанием не возвращаться домой, и они вместе постепенно проникают прямо под кожу жгучими чернилами. Чонсон теребит душки зажатых меж пальцев очков, пока его лицо, казалось, приобретает более острые изгибы в свете встречных огней, что полосами касаются лба и скул. В нём мгновенно начинает беспощадно гореть бешеная злость на самого себя, на своё тусклое, трусливое нутро ― вновь настигшее понимание гнусной слабости, пустившей в желудке корни. Чонсон, каждый чёртов раз говоря себе, что больше такого не будет, настал конец, что он сможет разорвать этот порочный круг, в котором все его попытки сбежать оборачиваются в погоню, снова и снова проигрывает. Пытается собрать себя воедино, считает прошедшие дни ошибкой, которую в силах исправить, а эта липовая уверенность лишь только и делает, что тает с каждым днём на глазах и сразу же окончательно растворяется при следующей встрече с Хисыном. Чонсон беззвучно смеётся, склоняя голову. Как же всё-таки глупо, что ему понадобились наставления Чонвона, чтобы решиться на откровенный разговор, которого он так боялся всё это время. Друг был прав ― он мало что мог честно сказать самому себе, потому что себя всегда было жалко. Он приедет к нему. Или позвонит и попросит, чтобы Хисын наведался в его дом (родителей всё равно не будет ещё несколько дней), ― не особо важно, где это произойдет, но им нужно поговорить. Даже если для Ли это не имеет никакого значения. Пак на секунду смотрит выше, замечая легонько улыбающегося Чонвона и понимая, что тот, когда увидел его задумчивый, но решительный вид, стал тихо ликовать. Его слова развязали руки и поставили Чонсона перед расходящейся на две полосы тропой, а тот принял вызов, выбрав самый верный путь, чему Ян был искренне рад и чем был несказанно доволен. Пока троллейбус продолжает неторопливо, но рвано двигаться, Пак думает, что, будь у него своя машина и водительские права, он бы, как умалишённый, мчался с такой скоростью, что обязательно бы проломил головой потолок, не успев затормозить перед «лежачим полицейским». Душевные терзания обнимали его со спины, укладывая широкие ладони на живот, как и на протяжении всего этого мучительного года, наполненного внутренними потрясениями и непринятием самого себя, но Чонсон оставался непоколебим ― у него покалывало кончики пальцев и немели ноги от паники, но неистовая уверенность в том, что он определенно сегодня всё решит, никуда не уходила. ― Эй, Чонсон-а, ― спустя долгие минуты не тяготящего молчания начинает говорить Чонвон, пока его губы трогает мягкая улыбка. ― Если вдруг он попросит ответить честно, не ври ни ему, ни самому себе. Говори, что любишь. Всё ещё не стряхнув с себя остатки пыли от усиленных раздумий, Чонсон всё равно находит силы улыбнуться Яну в ответ. Да, он любит.***
В воспоминаниях, покрытых лёгкой сероватой дымкой, мелькают вырванные и скомканные листы с горизонтальными тонкими полосами, поверх которых растекаются плохо высохшие красноватые и коричневые пятна. В местах более тёмного оттенка, прямо по контуру размазанных капель, виднеются прилипшие, почти черные крупинки ― следы кофе мелкого помола. Среди разбросанных по полу смятых страниц из небольшого блокнота, усталым взглядом окидывая то кисть, утонувшую в полупустом стакане с гранатовым соком, то покрытый утренним туманом город за окном, на узком подоконнике сидел Хисын. Его ноги были согнуты в коленях и поджаты ближе к худощавому телу, а оголённые плечи приподняты вверх, пока он, кусая губы, над чем-то размышлял. На стуле подле окна висела выцветшая теплая рубашка с рукавами, покрытыми катышками. Зелёная, в клетку. Чонсон думает, что утром, когда он буквально сбежал из квартиры, по неосторожности громко хлопнув дверью, Ли поднялся с постели и последующее время провел так, сидя на холодном подоконнике и рисуя только с помощью простого карандаша и гранатового сока с разведённым в холодной воде кофе. Он не торопился ― знал, что никто больше сюда до вечера не наведается. Обо всем этом говорили невысокая чашка, где на дне ещё плавали подсохшие темно-коричневые гранулы, и пузатая кружка, края которой хранили на себе красные разводы, похожие на поцелуи, и трепетные прикосновения совсем тонкой кисти. Пак, недавно приехавший домой, осматривал кухню и остатки чужого присутствия, которые вкупе с фантомным ощущением тепла, ещё не пропавшего, слонялись в каждом углу комнаты и пытались задушить. Он прикасается кончиками пальцев к подоконнику, и рассматривает теперь пустую спинку стула сбоку, которые накрывали Хисына, вечно мерзнущего и продрогшего, холодным пухом. Это место ― скромная обитель парня с волосами цвета утренней зари. Неяркой, именно той, что сладким персиковым свечением вздрагивает, покорная и нежная, беснуется перед горизонтом. И Пак, боясь спугнуть последний хрупкий выдох Ли перед уходом отсюда, ведёт ладонью дальше, не отрывая её от прохладной поверхности, чтобы прикоснуться к аккуратно сложенной блокнотной страничке, единственной такой среди других, покоящихся в контейнере для мусора. Разворачивая бумагу с отголоском чистой желтизны, Чонсон делает боязливый вдох, перед тем как потерять способность дышать вовсе, захлебнувшись собственными чувствами. Когда-то давно, впервые сидя у Хисына дома на веранде, он слушал шум покачивающихся крон деревьев, кои стояли друг за другом широкой зеленой стеной ― на окраине города всегда было больше пространства для раскидистых лесов. У Ли было две страсти, где первая ― скорость, а вторая ― рисование. И если верхом на мотоцикле он казался взбалмошным, громким и ярким, то, сидя с альбомным листом, становился воплощением чарующего спокойствия и нежности. Тогда у него в одной руке был короткий, наполовину сточенный карандаш, а в другой ― помятый блокнот. В воздухе витало что-то травянистое и свежее, а Чонсон почему-то мечтал, чтобы повсюду пахло их поцелуями, если такой запах вообще существует. Тот день был похож на старый чёрно-белый фильм без людских разговоров, спокойный, тихий. Может, именно мелодию из него так сильно любит напевать Хисын? Пак мотает головой, смахивая очередное наплывшее на глаза воспоминание, и только снова заглядывает на страничку в своих руках, задерживая дыхание. А там под пальцами расплывается ровная полоса спинки носа, чуть впалые щёки, острая линия челюсти и улыбка, открывающая ряд ровных зубов и заставляющая тонкие следы морщинок раскрыться в уголках губ. Чонсон в выведенном рисунке сточенного кончика карандаша, заключенном в невидимые рамки куба, узнаёт собственные черты от переносицы до подбородка. Палитра размытых пятен из всех оттенков красного, смахивающих на акварельные, заливает части лица под не нарисованными глазами, и тонкими линиями насыщенных капель стекает вниз, ближе к аккуратной надписи сбоку листа, что гласит краткое:«Я так влюблен в твои гранатовые щёки».
У Чонсона грохочет пульс. Он так и стоит у окна, пытаясь не дать своему сердцу вырваться на свободу и уничтожить клетку из ребер, но внешне остаётся немым и неподвижным, словно кто-то установил ему спящий режим. Он весь день изматывал себя мыслями о том, что делал Хисын, что находилось у него в голове после произошедшего. Больно было ли ему, быть может, страшно, или он совершенно ничего не почувствовал, кроме давящего непонимания действительности? Казалось ли ему, что вся реальность была лишь наваждением? Чувствовал ли он разочарование, отвращение, злость, жалящую и горькую? Но сейчас Пак лелеет крошечную мечту, что всё, на самом-то деле, не было таким, каким виделось через собственные глаза. Теперь, кроме этой последней, фантомной, сизой, ирреальной надежды, у него больше ничего нет. Всё время, что было потрачено на дорогу домой, он был уверен, что примет любой исход, что он готов даже к самому худшему повороту событий, но прямо в это мгновение иллюзия непоколебимости разрушилась, и Чонсон понял: он продолжает цепляться за надежду. Это его и убивает. Он кладёт лист обратно, дав тому выкорчевать из себя последние остатки тепла человеческой кожи. Пытаясь ухватиться хоть за какую-то мелочь, Пак берёт смятую на столе салфетку и на ватных ногах идёт вместе с ней к мусорному контейнеру, одной ногой неаккуратно нажимая на педаль. Крышка резко распахивается, ударяясь о стену позади, пока Чонсон шёпотом говорит себе пытаться дышать глубже и не позволять ритму сердца быть таким безумно частым. Выбросив салфетку, он отпускает педаль, и вслед за этими движениями раздается хлопок вновь закрытого контейнера, который приносит некоторое облегчение. Что всё это может значить? Что через изображение и надпись Хисын хотел сказать ему? Что теперь делать? Что ему сказать и нужно ли говорить вообще? Бесконечный поток вопросов не оставлял Чонсона в покое, сотнями вагонов на огромной скорости врезаясь в черепную коробку, будто она ― вокзальная остановка, последняя станция в списке пути поезда. Тело, наполненное волнением, отказывалось покорно следовать указаниям хозяина и показывало свой протест в виде дрожи, тремора рук и кружащейся головы, пока Пак всеми силами пытался разблокировать экран телефона, но тот из раза в раз требовал ввести пароль снова. Он звонит ему. Непослушными пальцами водит по списку контактов в поиске нужного и мысленно, так по-глупому, по-ребячески мечтает, что ему скажут, что тоже без него не могут, что он тоже живёт прямо под кожей. Чонсону хватило бы и этого, чтобы расплакаться. ― Алло? Плечи обдаёт дрожь. Чужой голос раздаётся из динамика пугающе громко и неожиданно, хотя на самом деле намного тише писклявых гудков, звенящих в тишине до этого. Губы резко размыкаются, но просто застывают, приоткрытые, не силясь выпустить из себя и слово. ― Чонсон, ты слышишь меня? Молчание зашивает толстой иглой рот, а тем временем в лёгких пропадает любой намёк на воздух. И почему только Чонсон мог так громко когда-то приказать Хисыну уйти, но никогда не осмелится попросить остаться? ― Почему ты молчишь? Чонсон? ― Приезжай прямо сейчас, пожалуйста, ― сломанным голосом, хрипящим, не просит, а буквально умоляет. ― Ты ведь не оставлял ключи? Открой дверь сам. Чонсон отключается и нервно впивается ладонью в своё же предплечье левой руки и не позволяет себе дышать. И непонятно — то ли пытаясь сбежать от собственного сердца, то ли от самой причины его болезни в лице Ли. Он боится, что всё происходящее просто снится ему: нет в реальности никаких серых троллейбусов с цифрой шесть и грязно-жёлтыми поручнями, нет больше чёрного спортивного мотоцикла под окнами многоэтажки, нет холодного подоконника, усеянного обрывками блокнотных листов, нет давно высохших, размытых красно-коричневых капель, спадающих с кисточки, нет на самом деле никакого Хисына. Плохой это сон или же хороший ― Пак не знает. ― Пусть он приедет, ― бормочет под нос с явной долей усталости в голосе, ― пусть только приедет. Чонсон потерянно бродит по кухне, будто бы начав теряться в месте, в котором живёт уже лет шесть. Рассматривает настенные шкафчики, наполненные чистой посудой, специями, коробками с разной едой, хранение которых рассчитано на долгий срок, замечает не помытую со вчерашнего вечера кастрюлю с разваренными макаронами, которые он прозевал, ― те прилипли друг к другу и склеились в единые комочки разных размеров, и это выглядело, как верх тошнотворности. В холодильнике еды было достаточно, ведь мама перед отъездом позаботилась обо всем, что касается продуктов, но Пак лишь выуживает бежевую коробку гранатового сока, покрытую рисунками в красных оттенках, и непроизвольно вспоминает строку, которую прочел не так давно несколько раз подряд, будто бы боялся позабыть. В солнечном сплетении что-то снова гулко заныло. Однотонные светлые обои кухни словно меняют свой окрас на кислотный, начиная пульсировать и сжимать голову, пока льющийся в стакан сок всё же рассекает мутную тишину. Чонсон не знает, зачем наполняет стекляшку кисловатой жидкостью, если всё равно не собирается пить, но ему от этого будто бы становится спокойнее. Как минимум, уже не хочется упасть на стул и с криком уронить голову в раскрытые ладони, следом сразу же зарыться узловатыми пальцами в собственные волосы и начать сжимать, и тянуть их так, чтобы чувствовать боль, которая помогла бы подавить нескончаемо шумящие, в точности как пчелиный рой, мысли. Перспектива наконец-таки признаться в своём годовом молчании и покончить со всем сумасбродом, который происходит что внутри Чонсона, что между ними, казалась даже опьяняющей. Ничем больше Пак не мог оправдать то странное ощущение, которое окутывало его грудь толстым слоем талого свечного воска и приносило то адскую тревогу, то резкое чувство приятного опустошения, сменяя одно другим с бешеной скоростью. Шум из-за пределов квартиры слабо доносился до ушей, пока Чонсон нетерпеливо поглядывал на стрелку настенных часов, которая, казалось, стала отчего-то медленнее делать обороты, но с каждым её завершением очередного круга самообладание всё больше терялось под натиском более сильных чувств. Минуты тянулись подобно бесконечности, но только до звука скрипящего в замочной скважине ключа и едва слышимых шагов, которых Пак почему-то ужасно испугался. Хисын появляется в поле зрения удивительно быстро. Вся одежда на нём мятая, хотя при этом смотрится отчего-то очень мягкой, а полностью весь вид парня кажется слегка потрёпанным, но это не отталкивает вовсе. Тонкие плечи скрываются в коротких рукавах одной лишь футболки, а ладони тонут около резинки мешковатых спортивных штанов, нервно переминая ткань между пальцев. Свежий воздух с улицы шлейфом заходит в помещение следом, стоит Ли пройти чуть дальше и встать около стола, напротив сидящего за другим его краем Чонсона. ― Нам нужно поговорить о… ― начинает произносить сдавленно Пак, когда поднимается со стула и подходит к Ли почти впритык, ― о том, что между нами происходит. Хисын вскидывает голову. Во взгляде его глаз, округленных, с неспокойно дрожащими бликами, читается страх и растерянность, собирается та концентрация чувств, необходимая для того, чтобы начать разъедать душу изнутри. Пак впервые видит его таким ― испуганным, кажущимся совсем крошечным. Парень инстинктивно отшатывается назад, пытаясь немного увеличить столь мизерное расстояние до чужого лица, почти прислоняясь поясницей к столу, твердый край которого невесомо касается кожи особенно неприятно. А Чонсон тем временем не двигается вообще. Его охватывает мысль о том, что если он хоть ещё раз заглянет в эти пылающие глаза напротив, то уже не сможет так просто удержать сердце, начавшее биться в разы сильней; отражение приглушенного света из окна в чернеющих зрачках ослепит его и заставит сгореть. ― Можно мне начать первым? ― спрашивает Хисын, снова опустив голову и прикусив губу, ― Пак, даже просто увидев эту картину, на себе чувствует, как это было больно. В ответ звучит лишь робкое мычание, дающее согласие. ― Я… ― чужое лицо с острым, слегка вздернутым носом и по-детски припухлыми щеками напрягается и выдает волнение своего хозяина. ― Я думал, что ты хотел поцеловать меня тем вечером, когда мы были в спальне, и сегодняшним утром тоже. Ты тогда так долго на меня смотрел, и я чувствовал твой взгляд, ― брови надламываются, а сам Хисын поворачивает голову, пряча глаза за пушистым облаком розовой, точно сахарная вата, отросшей челки. ― Всё смотрел и смотрел, что мне показалось, будто только одни твои глаза признаются мне в любви. Глупо, правда? Ещё и твои слова в ванной… Губы парня напротив тянет усмешка с привкусом горечи и жжёного сладкого попкорна, которую Чонсон отчетливо улавливает, как бы она ни пыталась сбежать от его неожиданно пронзительного взгляда. Почти бардовая нежная кожа следом снова становится схваченной двумя ровными рядами зубов, которые тут же быстро скрываются за ней. ― А тот рисунок? ― Я сделал это утром, когда ты ушёл, ― Хисын отвечает быстро, испуганно срывающимися, рваными звуками, всё ещё не поднимая глаз, и только и делает, что заламывает пальцы и растягивает ими подол и так длинной футболки. ― Мне было страшно подойти к тебе и что-то сказать, но на бумагу я вылил все свои чувства. Нутро горит заживо от нахлынувших чувств. Невозможно. Никак не может быть возможным то, что всё это время его так же пылко, ласково, и безудержно сильно любили. Чонсон настолько смирился с мыслью о своём неизбежном провале в этих чувствах, насколько привык к тому, что пары в субботу начинаются в девять часов пятнадцать минут, что мама по понедельникам любит готовить каши, как в школьной столовой, и что утром солнце тоже просыпается, а ночью снова засыпает. Перед глазами всё плывет, а комната начинается раскачиваться из стороны в сторону, в точности как и пассажиры, стоящие в троллейбусах, и только силуэт Хисына остаётся на своём прежнем месте, одним своим присутствием затапливая Чонсона в море из его же мыслей. Ему начинает казаться безбожно невыносимым факт своего существования, когда в черепную коробку стремительно закатывается осознание происходящего когда-то задолго до этого и прямо сейчас, а чувства внезапно начинают полыхать. ― Извини, что я постоянно прилипаю к тебе, а тогда неправильно расценил твои действия и… И Пак, услышав от Хисына едва различимые слова и медленно погибая от разрастающихся языков пламени прямо внутри себя, резко вытягивает руки, чтобы обхватить чужое лицо, чтобы столкнуться цветом собственных глаз с чужим, тёмным, глубоким, чтобы в ответ произнести оглушающе искреннее: ― Когда же ты, чёрт возьми, сможешь наконец-то понять, что я весь твой? И почему-то легче намного становится в мимолетную секунду, когда Чонсон позволяет себе раствориться в ощущении своих губ на чужих — тех, что находятся прямо напротив, — и смешать дыхания, превратив их в одно единственное на двоих. Хисын длиной в мгновение не может пошевелиться: в чужих движениях столько отчаяния и страсти, что фундамент под ногами трещит и рушится, а сам Ли от всего этого почему-то очень стремительно растворяется, тает сладким мороженым в горячих прикосновениях. У него в грудной клетке решётка из рёбер рассыпается, превращаясь в труху, под ней ― самая настоящая война прямо сейчас, кровопролитная и безжалостная. Хисыну от себя тошно и противно, что так просто принимает происходящее с собой и не может простить свои собственные чувства за совершенные глупости, которые принесли человеку, что его с жаром целует, боль. Как Чонсон, которого он так сильно измучил, может любить его? ― Я ради тебя до звёзд дотянусь, Хисын-а. Чёрт… ― теперь дрожит и голос Чонсона, норовя сорваться на глухой протяжный хрип. А Ли тем временем пылко отвечает на его ласку, закидывая тонкие руки на плечи, чтобы к себе притянуть ближе, чтобы в свою худую грудь вдавить с хрустом, и прижаться губами к губам снова. У Пака от этого срывает все внутренние тормоза и безвозвратно отключается разум ― все его решения теперь сугубо зависят от сердца, и нет в них никакой рациональности, только лишь безграничное желание растворяться в ощущении чужого языка на своём. Он слышит, как Хисын прерывисто носом втягивает воздух, громко и шумно, чувствует, как он обнимает его за шею, льнёт всем телом сильнее, хотя между ними уже не осталось и жалкого подобия миллиметра. Они молчат ― вместо языка говорят руки. Разум с каждым мгновением всё больше и больше туманится ― ровно настолько, чтобы перед собой видеть лишь чужое лицо и ничего больше, рассматривать длинные тонкие ресницы и блестящую радужку глаз, где-то там, на глубине, замечая собственное отражение. Чонсон сжимает Ли за талию, не целует — врезается в него губами. У него мягкие прикосновения смешиваются со сплошным скольжением языка и несдержанными укусами. ― Полегче, чёрт, ― Хисын сжимает длинные пальцы в его коротких волосах на затылке, отстраняясь. ― Мне всё ещё нужно дышать, Чонсон-а. И улыбается. Этого банального действия для Пака вполне хватает, чтобы сдохнуть от счастья. Он умирал каждый раз, когда чужое лицо принимало такой облик, с тех самых пор, как этот парень появился в его жизни. С его приходом к чертям полетели все принципы, взгляды и устои. Лицо Ли украшают морщинки в уголках губ и тёмных глаз, которые появляются лишь от звонкого смеха и лучезарной улыбки ― это всё тает во рту со вкусом сахарной ваты, непременно розовой, приторной. Всё настолько сладко и опьяняюще, что Чонсон не выдерживает — наступает вновь на Хисына, настолько резко и сильно, что тот врезается поясницей в стол позади себя. Стакан, совсем недавно просто так наполненный соком, шатается и с грохотом падает на стол, стремительно укатываясь. Хисын испуганно наблюдает за растекающейся жидкостью, пока его охватывает чувство дежавю, а Чонсон на секунду замирает на месте, не ожидавший подобного развития событий. Он резко подскакивает, чтобы успеть схватить стакан, готовый вот-вот свалиться, и успевает неловко поймать стекляшку почти у самого пола. Ничего не разбито, к счастью, но вновь залито соком, в том числе и ладони Пака, на которого выплеснулись остатки. Он садится на корты и рассматривает мирно расплывающуюся лужу, что едва заметно блестит от остатков света за окном, и зачем-то опускает в неё кончики пальцев. Под его прикосновениями сок начинает трепетать и дрожать, а Чонсон отчего-то думает, что если бы его сегодняшние вырвавшиеся на свободу чувства и правда имели физическую форму, то выглядели бы именно так. И он бы обязательно громко поведал об этом вслух, выдохнул счастливо от осознания всех событий, которые произошли за последние двадцать минут, но пока не может ― его резко одергивают в сторону и заглушают порыв сказать хоть что-то обжигающим дыханием во рту. Хисын целует неожиданно, влажно и с чувством, впиваясь ладонями в шею. Чонсон ощущает чужие вдавленные в кожу пальцы и их скольжение чуть ниже, а следом слегка давится от крепкой хватки. Его горло сжимают с некоторым усилием — так, что он даже чувствует свой пульс. ― Не отвлекайся от меня. Пак повинуется, начиная с нежностью обводить контур покусанных губ Хисына поцелуями, и снова ладонью ведёт по лицу, мокрой, раскрашенной соком. Разводы застывают на слегка смугловатой коже и становятся подобны тем же пятнам, упавшим с кисти на бумагу. Ли ластится его прикосновениям, подаётся навстречу ещё ближе. Чонсон, отстранившись и напоследок оставив мягкий чмок, начинает слабо смеяться. Он сжимает одной рукой лицо Хисына, отчего припухшие губы того забавно выпячиваются вперёд. Красные полосы тают под пальцами, и Пак теряется в румянце на чужих щеках. И не понятно — в настоящем или им самим по случайности созданным. ― И впрямь гранатовые щёки, ― говорит с усмешкой и смотрит любовно, склонив голову вбок и сместив ладонь к линии челюсти. Хисын вызывает у него море бессмысленных, но таких очаровательных ассоциаций ― абрикосовый закат в объятиях черной линии горизонта, грязные пальцы после разведенного почему-то непременно холодной водой кофе и гранатового сока. Он смотрит на него и чувствует что-то подобное опьянению, против воли ощущает, как сердце сбивается с ритма от простого факта того, что Ли находится точно здесь, прямо напротив, и наконец-то знает всё, что так долго было сокрыто. ― Я люблю тебя, ― летит ему вслед. Чонсон совсем не успевает отреагировать на признание, потому что Хисын скатывается к его груди и утыкается в неё носом, стыдливо пытаясь спрятать убийственной волной накатившее смущение. Пак ласково смотрит на парня в своих руках и треплет спутанные и по-дурацки пушистые волосы дурацкого цвета, которые он успел полюбить так же крепко и навечно, как и их обладателя. Ли был соткан из всего того, что так особенно отдаётся спазмом в грудной клетке. ― Я тоже люблю тебя, — честно, никого не обманывая, как и сказал Чонвон. Какое-то время они сидят в тишине, прижимаясь друг к другу и ощущая, как сердца колотятся с бешеной скоростью, постепенно приходя в норму и успокаиваясь. Чонсона посещает мысль, что в воздухе теперь действительно пахнет их поцелуями, а он всё никак не может поверить, что их мир на самом деле реален. За их движениями следят стены и впитывают их присутствие, а они одни в кухне сидят на полу в тени перекатившего в ночь дня, немного уставшие и вымотанные эмоциональной бурей, окончательно свихнувшиеся от чувств, но, бесспорно, самые счастливые. Хисын лишь мирно дышит, уткнувшись в его шею, и изредка облизывает губы, на которых теплится остаток чужого дыхания. ― Всё хорошо? ― Чонсон спрашивает на грани шёпота, ладонью скользнув с чужого плеча на макушку, нежно вплетая пальцы меж локонов волос. ― Да. Просто держи меня, ― бормочет в ответ Ли, слегка мотая головой. По комнате раздаётся хрипловатый смех упавшего от долгого молчания голоса. Пак сгребает худое тело ближе к себе, чтобы, приподняв лицо Хисына за подбородок, заглянуть ему в глаза. Они у него сонные, со слегка прикрытыми веками с подрагивающими длинными ресницами и до безумства влюблённые. У Чонсона от такого начинает щемить в груди, а дыхание почему-то задерживается, заставляя его пошатнуться на затекших ногах. Он едва ощутимо касается губами чужого лба и снова шёпотом произносит: ― Хисын-а, но пролитый сок сейчас обляпает мне все полы. Нужно убраться. ― Я не хочу отпускать. ― Теперь ничто больше не помешает мне прикоснуться к тебе снова. Так что, обещаю, как только я закончу с уборкой, ты устанешь от меня, ― постепенно поднимается на ноги и щёлкает Хисына по носу. Тот в ответ лишь рассерженно фырчит и, прежде чем убежать маленькими, совсем детскими шажками напакостившего ребёнка в спальню, показывает язык и кидает исковерканное: ― Вызов принят, Пак Чонсон-щи.