Жить без драм

23 декабря У тебя романтический ужин на одну персону, в лучших традициях сорокалетних женщин с семейным положением «все сложно». Вместо двух порций пасты с соусом из белого вина и пары бокалов игристого на столе штоф виски, один хрустальный стакан и наспех покромсанная сырная тарелка, обрамленная кисточкой винограда. Стараться не для кого — первый стакан пьют не чокаясь и не закусывая, а на третьем тебе станет все равно, чем закусывать. Позавчера ты была сознательной пациенткой и, следуя предписаниям врачей, поехала отлеживаться домой вместо того, чтобы открыть бутылку коньяка, стоящую в шкафчике у тебя в кабинете. Сегодня ты в активном поиске собутыльника — хотя врачи по-прежнему не рекомендуют. Ты пока не разобралась — у тебя торжество или траур. Ты свободна или тебя бросили? Иногда тебя успокаивает то, что у вас нет детей — вы были бы не лучшим образцом рассудительности и терпения, но именно вас бы в какой-то момент спросили: «А что значит быть взрослым?» А тебе как никому известно, что быть взрослым не всегда значит совершать взрослые поступки.  Чуть больше года назад ты искала онколога-авантюриста, который бы согласился помочь Диане, а потом вместе с Рыковым мерила шагами больничный коридор, когда взгляд то и дело невольно соскальзывал на тускло светящуюся табличку «Не входить! Идет операция». Ты не могла не догадываться, что эта операция — надругательство над чужой агонией. Что вероятность здесь не математическая — она даже меньше, чем нулевая.  Полгода назад он был достаточно стойким, чтобы три месяца дежурить в твоей палате интенсивной терапии и водить к тебе коллег, чтобы ты не забывала их голоса и не упускала жизнь. Он не мог не догадываться, что в твоем сознании — трехмесячная асистолия с точкой отсчета в гулком ударе, который взрывной волной прокатился по воздуху в момент столкновения с грузовиком. Он не мог не догадываться и о том, что из этих потерянных трех месяцев ты и спустя год не вспомнишь ни голосов, ни рассказанных тебе историй — только густую, вязкую тишину и болезненную темноту.  В те моменты вы оба не могли иначе: делать глупости было не так страшно, как бездействовать. А потом тебе не хватает мудрости решить рабочий конфликт без посторонних глаз и ушей, на «ты», за плотно запертыми дверям кабинета, а ему — простить тебе маленький каприз обиженной начальницы, которая так дорожит своим авторитетом.  Вы легко и незаметно оставляете позади то, на чем рушатся самые крепкие браки — а потом не справляетесь со сломанным кислородным баллоном и субординацией.  Вот этому ты бы и научила своих детей. Тому, что быть взрослым — это про парадоксы. Это про стойкость в безвыходности, когда ты на автопилоте выбираешься из кромешной тьмы, неся на себе того, с кем «и в горе и в радости, пока смерть не разлучит» — и не понимаешь, как выбрался. А еще это про слабость. Про глубокие трещины, которые ты внезапно даешь там, где другой бы даже не оступился.  Но ты ничему не научишь своих детей, потому что ты не готова переступить через страх, чтобы родить их — это тот рубеж, для которого ты недостаточно взрослая. Та точка, в который ты даешь слабину и трескаешься.  В опустевшей квартире тишина становится слишком звучащей. Ты теперь слышишь то, чего раньше для тебя просто не существовало: в ванной урчат трубы, соседи, вернувшиеся с работы, что-то бурно обсуждают, а через приоткрытую створку окна переодически доносятся гулкие удары подъездной двери, захлопывающейся с размаху.  Так и засыпаешь на диване, обнимая подушку, а в прихожей лампа продолжает гореть, тускло подсвечивая контуры гостиной. Вдруг ночью вернется?

***

24 декабря — Марина Леонидовна, — начинаешь сразу же, как только на том конце провода снимают трубку. Чтобы не передумать и не сбросить. — Это Арефьева. — Я узнала. Случилось что-то? — Я… — берешь паузу на вдох и чуть зажмуриваешься.  Глупо это все: не прятался бы он от тебя у матери. Ты больше от отчаяния, чем из соображений здравого смысла. Ты, получается, тоже его ранила, сама не заметив. Вы теперь вроде как братья по несчастью.  — А Паша случайно не у вас? — Да нет, я не в Москве же, — ты слышишь, как меняется ее голос. Едва уловимо, на полтона, чуть подрагивает и дребезжит. — А что, сбежал? — Да вот уехал куда-то. Дозвониться не могу, переживаю, — сознаешься ты. Хотя бы здесь — для других-то ты сильная, независимая, и все равно тебе, где он ошивается. — С ним бывает, — не без иронии вздыхает Аверина. Ей ли не знать, рекордсменке по неотвеченным исходящим. — Ольга… — ты узнаешь эту паузу, ту самую, которая понадобилась тебе полминуты назад: на том конце провода задержали дыхание, нервно сглотнули и простили себе излишнюю сентиментальность: — когда объявится, дайте мне знать, пожалуйста. Ты знаешь, что у нее внутри все перевернулось, пока она вымучила эту просьбу. Мать же, пусть и не лучшая. — Обязательно, — удерживаешься, чтобы не спросить: «Совсем не звонит?» За все время вашего знакомства ты перекинулась с ней парой десятков слов, исключая разовую акцию в виде многочасового разговора за жизнь по пьяни — но ты вынуждена признать, что у вас с ней больше общего, чем может показаться на первый взгляд. Чувствуется между вами какое-то напряжение, будто воздух становится плотнее и слегка искрится. Так сразу и не заметишь, если не приглядываться. Такое же едва считываемое напряжение ты ощутила между ней и Рыковым, когда они оказались у тебя в кабинете вместе с заведующим 70-й подстанцией, но тогда ты заподозрила другое. Он, может, намеренно и не выбирал жену, похожую на мать, но все-таки получилось. Она в тебе отражается причудливо, как в кривом зеркале, в каких-то мелочах: один на двоих испепеляющий взгляд исподлобья, гордость напускная через край льется, а с легкой руки Паши стало ясно, что вы обе по глупости запиваете виски текиллой и поете в одной тональности. А теперь и рана у вас одна на двоих: тебя он тоже избегает — и если у нее все зарубцевалось, а шрам остался внутри, там, где не видно, то из тебя гноем сочатся вся обида и горечь. Ты уже и с Кулыгиным подробностями личной жизни делишься, и корвалол с виски смешиваешь, и собутыльников выбираешь среди подчиненных, и на работу выходишь с похмелья, даже не пытаясь скрыть последствия вечерних гуляний под темными очками. И никакой тебе субординации, разве что выпиваете вы с Лизой культурно, на «Вы». Ты невольно задаешься вопросом: во имя чего тогда ты унизила мужа на глазах у завхоза, с которым едва знакома?

***

28 декабря — Ольга Кирилловна, а с Пал Дмитричем-то что делать?  Наверное, если бы не бдительная Лиза, ты бы Рыкова в расписании так и оставила: домой не возвращается, но на работу-то точно вернется. Судишь по себе. — А что с ним делать? Он у нас единица самостоятельная, независимая. — Да я про то, что отгулы у него не резиновые. Сами видите — расписание по швам трещит! Лиза тебя переоценивает — ты уже ничего не видишь: все фамилии и даты смешиваются. Ты помнишь только, что около недели его дома нет. Болезненно жмурясь от яркого света, включаешь кофемашину, и негромкое, с легким дребезжанием, гудение задает ритм. Далекий от рабочего, но лучше, чем ничего. — Подожди, а если вот сюда с Арашем Хлынина поставить? — Сосредоточенно вглядываешься в таблицу. — Ну и будет Хлынин тогда без выходных работать… Не дай бог, опять с сердцем свалится. — Вот ведь коллектив: один с сердцем, другой с инсультом, третий еще бог знает с чем! — Ну, такие у нас коллеги, что ж теперь… — в воздух бросает Васильева, просто чтобы не молчать. — Это не коллеги — это калеки! — Пытаешься шутить, но отчаяние само собой в голосе пробивается. Смех сквозь слезы. — Да вы сами-то, Ольга Кирилловна…  — Лиза, ты вообще, что ли, страх потеряла? — Одергиваешь, даже как будто проснувшись.  — Простите, — Лиза приподнимает ладони в жесте капитуляции, мол, не велите казнить.  — Один Ушаков, вон, как бык, здоровый. Еще новеньким с семидесятой мозги успевает пудрить. Может, его с Арашем поставить? Будет бригада фельдшеров, — вписываешь фамилию и не без гордости смотришь на обновленную таблицу, как художник на законченную картину. — Так он здесь с Ломагиным в бригаде, — Лиза указывает на смежный квадрат. — Арашу до врача только экзамена и не хватает, — сдаешься, откладывая маркер. — Одного бы отправила! Кофе горчит, но завтрак, вернее — его подобие, никто не отменял. Пьешь залпом — за последние дни ты привыкла к другим напиткам, покрепче — и игнорируешь усилившиеся пульсации в висках. — Ольга Кирилловна, у нас так скоро водители первую помощь оказывать научатся. Вы меня извините, но еще лучше, чем мы с вами, — бросаешь на нее уничтожающий взгляд: нашла что вспомнить. — Некому работать! Так, к Арашу пока Хлынина поставим, но готовьтесь — он скандалить придет. И будет прав. — Пусть в очередь встает! Тут знаешь сколько недовольных… — Ольга Кирилловна, — Васильева начинает так вкрадчиво и обходительно, что ты уже здесь перебить готова. — Я в вашу личную жизнь не лезу… — Вот и не лезь! — Просто Пал Дмитрич либо пусть уже возвращается, либо надо ему замену искать. Горько усмехаешься — было бы в жизни все так же просто, как в таблице с расписанием.  Несколько раз вдоль и поперек измерив шагами кабинет, ты не выдерживаешь. Рука тянется к телефону. Холодный расчет давно потерпел крах, и все, что у тебя остается — теплящаяся в глубине души надежда. За прошедшую неделю ты успела привыкнуть к долгим гудкам в телефонной трубке — кажется, еще немного, и у тебя сердечный ритм с ними синхронизируется. Поэтому изнутри болезненно передергивает, когда, выждав несколько секунд, ты слышишь три коротких гудка, переходящих в тишину. «Теперь еще и сбрасывает!»

***

30 декабря — Лиза, и вот еще забери. Поверх внушительной стопки макулатуры для министерства ложится свеженапечатанный приказ. Васильева мельком пробегает взглядом по тексту — «Приказываю… Уволить сотрудника Рыкова П. Д. …» — и переводит на тебя растерянный взгляд, не то с осуждением, не то с разочарованием: — Ольга Кирилловна, вы уверены? — Ну, ты меня спрашивала, что делать с Пал Дмитричем. Считай, что я решила этот вопрос, — бросаешь невозмутимо, не отрываясь от раскрытой на столе папки. — Так здесь ни подписи, ни печати. — Завтра подпишу, — смотришь на нее пронизывающе. Тут и между строк читать нечего: вдруг вернется? — Все, иди. Дверь с той стороны закрой!  Балансируешь на краю. Взглянешь со стороны: ты вся насквозь — стать и выдержка, стержень несгибаемый, а внутри все по швам расходится. — Но Ольга Кирилловна… — Свободна, я сказала! — Ты только что силой ее в коридор не выталкиваешь. Когда дверь с грохотом захлопывается, ты облокачиваешься на нее спиной, вжимаешься с усилием, чтобы никто сюда не вошел больше, и рот рукой зажимаешь. Крик остается внутри — в груди что-то туго рванулось, как лезвием полоснуло, а через мгновение отступило. Спустя две минуты в дверь постучит взбешенный Хлынин, увидевший новое расписание, а ты отложишь в сторону карманное зеркальце и бросишь в мусорную корзину под столом салфетку со следами потекшей туши. — Да, войдите! — и голос не дрогнет.