Жить без драм

21 декабря Едва в хлипкой двери со скрипом щелкает замок, он мельком оглядывает одноместный стандарт гостиницы с говорящим названием «Ростов». Неестественно квадратная комната метр на метр с потрепанной мебелью и старой отделкой напоминает старую картонную коробку с хламом. В суровые предновогодние будни, где бронь даже в самом захудалом хостеле на окраине расписана на две недели вперед, рассчитывать на лучшее не приходится. На удивленный взгляд администратора, услышавшего, что нужен номер день-в-день, Рыкову так и хотелось ответить: «Такое не спланируешь».  До недавнего времени он много чего планировал. С какого-то момента — он и сам не понял, когда из хамоватого обывателя холостяцкой берлоги превратился в примерного семьянина — ему хотелось размеренной семейной жизни. Такой, чтобы дом полная чаша, жена любящая, дети и собака. Впрочем, в последнем пункте он поступился своими принципами и согласился на Эболу, хотя кошек никогда не любил.  Но по иронии судьбы случилась обычная жизнь — та жизнь, в которой он хотел спасти всех, но не смог спасти даже бывшую с четвертой стадией рака, а потом оказался единственным, кому есть дело до организации ее похорон. Та жизнь, в которой он влюбился бесповоротно, но перед тем, как жениться, навещал бывшего своей нынешней в больнице, спасал его от аферистки-любовницы — и каждый раз спрашивал себя: как она повелась на этого мнительного ипохондрика? И, наконец, та жизнь, в которой он ехал на свадьбу к друзьям, а приехал прямиком в больницу центросоюза, да так, что прописался в палате интенсивной терапии на три месяца. Он перешагивал терпеливо, из раза в раз наблюдал, как жизнь мертвым песком сквозь пальцы сыпется, собирал все заново, сбиваясь со счета, сколько раз уже это делал — и даже как будто значения не придавал. А потом вдруг узнал, что на самом деле имело значение. Мелочи. Вроде кислородного баллона и оборудования, единожды оставленных не в то время и не в том месте. В эту секунду он выдыхается, и в голову ничего не идет, кроме вопроса в пустоту: «Серьезно?»  Последнее, на что его хватает — шагнуть назад и посмотреть извне, чтобы не разрушить ничего в тот момент, когда собирать заново уже не остается сил. Чтобы было куда вернуться, когда необъятный пожар, разгоревшийся в первую секунду, истлеет и остынет. Уходя, он впервые за долгое время чувствовал леденящее спокойствие. Это у нее там сердце рвется и легкие до конца не раскрываются — не чувствует она, в порядке он или нет, далеко ли и вернется ли вообще. Как будто связь оборвалась, едва он из поля зрения пропал. А он свою клиническую смерть и точку невозврата уже пережил — когда после той аварии к ее сонной артерии прикоснулся, и ему показалось, что не пульсирует. У самого внутри все остановилось. Кого он только не доставал с того света, опытный скоропомощник, а к ней не знал с какой стороны подойти. «Не навреди» — всегда чуть больше, чем профессиональный принцип, когда дело касается «своих». Особенно жён. Он смотрел тогда на нее, зажатую в развороченном металлоломе (машиной уже было не назвать), с разбитой головой — и боялся прикасаться. Тогда только и понял, какая она хрупкая. Себе он ее надтреснувшую уже не доверил. Несколько минут до прибытия «бригады Кулыгина» он прислушивался, и ему чудилось — как оказалось, не зря — что она дышит. Он умолял, чтобы не переставала. Смотрел куда-то вверх и на чистой интуиции слал какие-то импульсы — те, для которых слов не придумали. У которых дистанция с таинственным «надчеловеческим» самая короткая. Что-то похожее на направленное чувство, почти ощутимый физический толчок от сердца — наверх, в темную ночную глубину. Он ни одной молитвы не знал, а там, на краю, оказалось, что и не надо. На слова — сказанные или подуманные — не было сил.  Она у него тогда где-то внутри отпечаталась. Как метка — пожизненно. Сейчас он знает, что она в порядке. Ей ничего не угрожает, а если бы действительно угрожало — он бы уже мчался к ней на максимальной скорости, обгоняя все звонки неравнодушных коллег, потому что точно такой же импульс, как он посылал тогда, пришел бы свыше к нему. Вымотанный долгой дорогой, он по привычке оставляет свет в коридоре — старая лампочка в люстре без плафона раздражающе мигает. Этой ночью Ольга не вернется с работы, проведя очередной день в ворохе документов и буквально врезаясь в стены от усталости — но так отчего-то спокойнее.

***

24 декабря Звонок Авериной он не сбрасывает лишь потому, что она едва соприкасается с его жизнью — ей просто некому будет сказать, где он и что с ним. Отвечает по традиции выжидающим молчанием, недовольно сопя. Удивленная тем, что на том конце провода сняли трубку, Аверина даже не ждет приветствий: — Паш, это я. — Я узнал, — сухо отплевывается. — У тебя случилось что-то? — Нет, у меня нет. — А не у тебя? — спрашивает скучающе. — Хотя подожди, дай угадаю: нас объединяют еще с какой-нибудь бесполезной подстанцией и без тебя никак? Ей в каждом слове слышится: не были семьей, не стоило и начинать — но пока в трубке не пульсируют короткие гудки, она продолжает: — Ну ты так и будешь язвить или слово дашь вставить? — Простите великодушно, — закатывает глаза. — Весь внимание. — Знаешь, я в твою личную жизнь не лезу. Я не спрашиваю, где ты. Рыков неожиданно ловит себя на мысли, что сейчас он гораздо ближе к ней, чем она могла бы себе представить. Она в том же городе ходит по тем же улицам, что и он, и то, что они ни разу не встретились — не более, чем случайность, которая, впрочем, играет на руку.  — Я просто прошу: как нагуляешься — возвращайся-ка ты домой. — Так, — за все время разговора в его голосе впервые читается подобие интереса. — И откуда такие познания? — Ольга твоя звонила. Изображает равнодушие, но голос у нее дрожит.  — О как, — задумчиво протягивает он. — Ты знаешь, я учту. Ты про отца помнишь? — Помню, — секундная пауза, предваряющая ответ, не оставляет сомнений: ни о чем она не помнила.  — Хорошо хоть помнишь, — холодно отзывается Рыков. — Ну, пока, что ли? — Пока, — Аверина сглатывает подкативший к горлу ком.

***

28 декабря Смерть он знал совсем другой — приходящей неожиданно, набрасывающейся из ниоткуда в момент, когда ритмичные колебания на кардиомониторе сменялись тонкой, равномерно тянущейся полосой. Такая привычная ему смерть была внезапной и оттого уязвимой — чувствовалось где-то совсем рядом ее осязаемое присутствие, и с ней можно было поспорить. Реанимировать. Пустить по венам адреналин, ударить дефибриллятором — и все переиграть. На кладбище никакой смерти уже не чувствуется: слишком надежно она прибрала к рукам всех, кто здесь, чтобы оставаться дольше. Здесь поле боя, на котором не с кем сражаться, и синдром бога купируется в первую же секунду.  Когда он оставляет цветы на могиле, перед этим обтряхнув с памятника снег, взгляд задерживается на фотографии отца. Пустота сквозит из трещин, которые зажили не до конца, но уже не разъедающая — больше молчаливая и смиренная.  Он мало что помнил об отце. Скорее, на уровне ощущений отпечаталось, что папа любил его когда-то. Многим позже оказалось, что воспоминания его и матери расходятся в две параллельные прямые, и если правда «где-то посередине», на пересечении, то у него и правды никакой нет. Да и есть ли смысл в этой правде там, где судить уже не ему? В голове назойливо вертится мысль: придет ли сюда мать? То, что она не виновата ни в чем, он сам со временем понял — но все равно ей не простил. Должно же что-то оставаться, хоть бы и обида.  Неспешно выходя на широкую дорогу, ведущую к выходу, он замечает низкорослого старичка, ковыляющего навстречу с лопатой, ведром и тяжелой сумкой наперевес. — Давайте помогу, — добродушно предлагает Рыков. Торопиться ведь некуда. — Куда? Незнакомец благодарно кивает, указывая дорогу. Едва они заходят на нужный участок, сморщенная рука старика в кожаной перчатке протягивается к памятнику и счищает с портрета налипший снег. — Жена ваша? — Спрашивает Паша, смотря в глаза женщине, улыбающейся с фотографии. Старик невнятно мычит, кивая в знак согласия. — Валентина. Два года назад. Тромб — самая быстрая и тихая смерть. — Соболезную, — выдавливает Паша, не зная, что еще сказать. Голос почти бесцветный, прозрачный, но не равнодушный. «Скорая» научила. — Это лишнее, — тот улыбается едва заметно, и в его улыбке столько тепла и смирения, что внутри болезненно щемит. — Она не хотела, чтобы кто-то грустил. — Да, моя вот тоже не хотела, — почти беззвучно вздыхает Рыков. Хотела только уйти без борьбы и на всеобщее благо, внеся посильный вклад в развитие науки, а он помешал ненамеренно и до сих пор до конца не понял, прав ли был. Оказалось, есть вещи, на которые традиционного взгляда просто не существует — те, о которых однозначно не скажешь: «правильно» или «неправильно». Для них в конце концов находится место на задворках памяти, и ты живешь вместе с ними — если можешь, конечно. — Женат? — Спрашивает старик, выцепив взглядом обручальное кольцо у Рыкова на безымянном пальце. — Да, — запоздало прячет в карман покрасневшую от мороза руку.  — А жена-то где? — В Москве. Мы на одной подстанции «Скорой помощи» работаем. Она у меня большой начальник, — многозначительно смотрит вверх и с тоской добавляет: — И мой в том числе. — А с тобой почему не приехала? Поругались, что ли? — Интересуется мужчина, понемногу отбрасывая нападавший снег. — Да мы и поругаться-то толком не успели, — отвечает в пустоту без малейшего представления, что можно из этого понять. — На кладбище, знаешь, одному нельзя, — непонятно к чему замечает собеседник. — А вы сами-то почему один? — А я тебе о том и толкую. Ты если один сюда приходишь, значит, все, кто у тебя был, уже здесь. Так что жену с собой бери в следующий раз. — Да там все так сложно… — Паша запахивает воротник пальто, содрогнувшись от пронизывающего ветра, и гонит внезапно ударившую в голову мысль. Здесь, среди выточенных на мраморе лиц — смеющихся и серьезных, слишком живых для тех, кто уже мертв — все кажется каким-то невыносимо простым. Обратимым, что ли. А старик будто мыслям его вторит: — Сложно — это когда она умерла и ты, вместо того чтобы ей сказать, что любишь, памятник на могилу выбираешь, — он с трепетом скользит рукой по мрамору. — А все остальное — это исправить можно. У Рыкова внутри екает сильнее, чем мог предположить случайный попутчик. Раздавшийся из кармана телефонный звонок заставляет вздрогнуть. — Она звонит?  — Ага, — Паша напряженно смотрит на экран смартфона. — Так ответь. — Да этим теперь уже не обойдешься, — с тяжелым вздохом сбрасывает вызов. Направляясь к воротам кладбища, Рыков пролистывает расписание ближайших поездов до Москвы — и предновогодняя пора в который раз вносит свои коррективы в его и без того размытые планы. Последние несколько свободных мест в плацкартном вагоне остаются на проходящий поезд тридцатого декабря. Уже за воротами он медлит, ища в карманах перчатки, и в постепенно усиливающейся, слепящей метели краем глаза замечает женский силуэт, кажущийся знакомым. «Придет она сюда, как же» — сам от себя отмахивается и уходит прочь.  На могиле мужа Аверина бережно укладывает гвоздики рядом с теми, что часом ранее оставил Паша.