31 декабря
Празднование Нового года на подстанции организуют практически без твоего ведома: о затее сотрудников ты узнаешь, когда Кулыгин приглашает тебя отметить вместе с коллективом, невинно добавляя:
«Ну, если у тебя других планов нет», явно имея в виду
«…если твой блудный муж не вернется». Ты без раздумий соглашаешься. Не то чтобы ты суеверная, но проводить наступающий год в сумраке пустой квартиры один на один с собой — а именно так ты бы встретила его, если бы не пошла — не входит в твои планы.
Зал, где обычно проводились общие собрания, преображается: куда-то исчезают ряды стульев, в центре накрывают стол с закусками и шампанским, а за декор — ты не можешь сдержать улыбки — явно отвечал Витя. Кто еще мог развесить по стенам объемные картонные снежинки, обрамленные мишурой по бокам?
Войдя, ты кивком здороваешься лишь с теми, кто сразу встречается на пути, не желая привлекать всеобщего внимания.
— О, Ольга Кирилловна, — выкрикивает Витя, жуя тарталетку. — А новогоднее обращение-то будет? А то тяжелый был год… — он с презрением смотрит на сбившихся в кучку фельдшеров семидесятой подстанции.
— Обязательно, Ушаков, — ехидничаешь, обводя взглядом весьма скромный праздничный стол. — Только шампанского мне налейте, и будет вам речь!
— Это всегда пожалуйста! — У тебя из-за спины появляется Костя, галантно предлагая наполненный до краев бокал.
Ты держишься на расстоянии от набирающего обороты праздника с музыкой и конкурсной программой, половина из которой смахивает на импровизацию тамады в лице Вити. Лениво переговариваешься с Костей, который тоже не блещет праздничным настроением — вам обоим бы перешагнуть уходящий год и не вспоминать о нем больше. Не без разочарования наблюдаешь за тем, как все пришедшие, что бы ни происходило, неизменно делятся на два лагеря в противоположных концах зала. В центре событий ты оказываешься вынужденно — когда Ушаков, затеяв игру в фанты, вдруг вспоминает о тебе:
— Ольга Кирилловна, и вы давайте! — Витя с азартом размахивает шляпой, полной свернутых в трубочку бумажек с заданиями.
— Ой, это без меня, — осторожно отодвигаешь Витю и отходишь к столу. — Я сегодня вот, — демонстративно поднимаешь бокал, — за шампанское отвечаю!
— Оля, ну в самом деле, — Ломагин смотрит на тебя умоляюще, взывая не то к снисхождению, не то к отсутствующему новогоднему настроению. — Какой пример ты коллективу подаешь?
— Ладно-ладно, давай. Надоели, — за наигранным недовольством плохо маскируется желание наконец выдохнуть и сделать какую-нибудь нелепость. — А если я достану фант «Уволить Витю Ушакова»? — Не удерживаешься от колкости.
— А я рискну, — Витя уверенно шагает к тебе, протягивая шляпу. Пока ты перебираешь бумажки, наощупь определяя, на какой из них будет самая несусветная глупость, Ушаков с явным беспокойством спрашивает Костю: — Там же нет такого?
— Да нет-нет, успокойся.
Выудив маленький свиток с самого дна шляпы, ты медлишь, держа интригу и ловя заинтересованные взгляды коллег, отвлекшихся от импровизированного фуршета и обсуждения свежих сплетен. Прочитав, болезненно усмехаешься —
кому, если не тебе, мог достаться этот фант?
— Боюсь, это задание я выполнить не смогу, — объявляешь с легкой растерянностью и в эту же секунду замечаешь, что стоящий напротив тебя Кулыгин смотрит не менее озадаченно — но не на тебя, а на что-то
позади тебя.
Или на кого-то?
— Так, — пока ты с подозрением наблюдаешь за Костей, Витя забирает бумажку и без тени смущения зачитывает, как стихотворение на утреннике: —
«Если ваша вторая половинка работает на подстанции, страстно поцелуйте его или ее»!
— Да нет, Оль, мне кажется, сейчас ты как раз сможешь, — Костя едва заметно кивает тебе, мол,
оглянись.
Ты понимаешь,
что произошло, уже обернувшись. Могла бы догадаться сразу, но пара бокалов шампанского, выпитых между делом, не проходит даром: ты еще трезвая, но уже беззаботно расслабленная. Мысли в голове не вращаются водоворотом на бешеной скорости, а скорее лениво цепляются друг за друга, как в замедленной съемке.
— Всем привет. Я тут это… Опоздал немного.
В дверях зала стоит Рыков, кажется, так и не решившийся пройти дальше. Ты не раз представляла себе момент его возвращения, но сейчас у тебя нет времени придумывать достойный ответ на это его приветствие, такое небрежное и раздражающе будничное, как будто он вечером после смены домой вернулся, а не спустя почти две недели неизвестно откуда.
Во внезапной неловкой тишине, прервавшей гул разговоров, эхом отражается стук твоих каблуков. В растерянности ты направляешься к распахнутым дверям и выходишь из зала, провожаемая пристальными взглядами коллег: любопытными, торжествующими, сочувствующими. Ты не хочешь разыгрывать драму, но здесь столько зрителей, что она неминуемо разворачивается сама собой. И драма эта сродни классике — он выходит за тобой следом.
Неплотно закрыв дверь кабинета, нервно закуриваешь, игнорируя табличку «Не курить», и ничуть не удивляешься, когда секунду спустя заходит Паша.
Здесь душно, и от запаха табака слезятся глаза. Молчать ты больше не можешь — и выдыхаешь вместе с дымом:
— Ты насовсем? Или забыл что-то?
— Я? Насовсем, — его настойчивость и твердость выводят из равновесия.
— А чего тогда уходил-то? Ты от своей предыдущей так же по углам ныкался?
— Нет, — он явно собирается сказать что-то еще, но ты входишь в раж:
— И чем я заслужила такую привилегию?
— С моей предыдущей, — копирует твое пренебрежение, — мы все время бок-о-бок терлись: скандалы там, крики, посуду били. Сама знаешь, чем кончилось. А с тобой все какое-то…
— Какое? — Не удержавшись, перебиваешь с издевкой, мол,
удиви.
— Другое, Оль, — он слегка осаживает тебя. Тебе и самой неловко становится на долю секунды от того, сколько яда из тебя льется. — С тобой я как-то сразу и не знал, что делать.
— Это ты поэтому самоотверженно слинял? — Многозначительно приподнимаешь бровь.
— Да веришь-нет — испугался, что вот щас ты придешь и это все продолжится: «Ты моя жена!», «На работе я — твой начальник!», — чуть подсмеиваешься, когда он передразнивает ваши голоса с лицом, искаженным злобной гримасой. — Ну перегрызлись бы вконец и спать ушли по разным комнатам. А может и вообще по разным квартирам.
Ты в полной боевой готовности продолжать обмениваться любезностями, но тут сразу и не знаешь, как поддеть — он ведь прав.
— Я вот даже не знаю, что сказать тебе, Рыков, — затушиваешь сигарету в чашке из-под кофе, стоящей на столе. Как чувствовала, с утра не стала убирать. — Ты мог хотя бы иногда трубки брать? Ну так, знаешь, посопеть в динамик обиженно, чтобы я знала, что ты живой там.
В твоей усмешке ничего, кроме горечи.
— Где хоть был-то? — Интересуешься, хотя звучит без особого энтузиазма.
— Да к отцу смотался, — машет рукой небрежно.
— К кому?! — Невольно вскидываешь брови. На тот свет от тебя еще не уходили.
— Ну, на кладбище, в смысле, — объясняет Рыков, увидев, что у тебя глаза в несколько раз больше стали. — Он не здесь же… А ты чё подумала?
Он так и стоит у закрытой двери, а тебя как магнитом тянет: внутри что-то отчаянно пульсирует мимо ритма. Никаких объяснений не нужно — он сам тебе нужен.
Нарочито неторопливо ты подходишь к нему и, не найдя лучшего оправдания своему порыву, начинаешь стряхивать невидимые соринки с его плеча.
— А я вот тут без тебя, знаешь…
…освежила всю программу лечфака на одном красноречивом примере, подброшенном во двор подстанции. К слову, зря. Потом на себе. Чуть более успешно, хоть и не без помощи Кулыгина и Араша. По пьяни — чтобы про тебя, дурака, не думать — устроила Лизе личную жизнь (как там этого водителя? Щукин, кажется? Или Сомов? Или он не водитель?)
Перед глазами проносится, как заново проживаешь. Но ты молчишь и выдерживаешь красноречивую паузу, прозрачно намекая — словами не передать,
как плохо ты тут без него.
— Чё ты тут без меня натворила-то, а? — Он накрывает ладонью твою руку, как бы между делом задержавшуюся у него на плече. Несуществовавшие соринки-то ты давно смахнула. — Двух любовников завела? — Подтрунивает, а ты не уступаешь:
— Трёх!
— Ой, ну ладно, — он по-кошачьи улыбается, искоса глядя на тебя. — Я тебе в следующий раз геолокацию смс-кой скину.
— Я тебе дам «в следующий раз»! — Последняя конвульсия.
Шутливо замахиваешься на него и, едва приблизившись, оказываешься у него в объятиях. Так и застываешь, целясь кулаком ему в голову, и через секунду мягко постукиваешь костяшками пальцев по темечку. Никакого воздуха не хватит, чтобы сказать, как ты скучала.
Он щелкает выключателем, и очертания кабинета теряются в темноте.
Будто на театральной сцене шла постановка с открытым концом и за мгновение до ожидаемой развязки затемнение поглотило слепящую белизну софитов. Когда свет загорится вновь, актеры выйдут на поклон, а растерянному зрителю останется только поаплодировать.
Финала не будет — развязка уместится в нескольких секундах кромешной темноты и будет такой простой, что пытливый наблюдатель ни за что бы не поверил. Рыков целует тебя неловко и трепетно, будто вспоминая, какая ты и как с тобой нужно.
Вы и сами точно не знаете, как дальше. Сколько пулевых, ножевых и огнестрельных вы пройдете, не оглянувшись, и на скольких мелочах не серьезнее дуновения ветра споткнетесь. Вы знаете только, что в ярком свете — одиночество.
— Ольга Кирилловна, там это, до курантов пять минут. А вы че в темноте-то? — Дверь кабинета нерешительно приоткрывают. Ты слышишь тихий скрип и голос Вити Ушакова.
А вам и так светло.
***
1 января
Первое январское утро лениво, с тихим хрустом ступает по выпавшему за ночь снегу. В такие дни всегда обнаруживаешь в себе что-то из детства — легкий трепет от щекочущего изнутри предвкушения чего-то долгожданного и одновременно неожиданного, удивительного. Вокруг тебя — и в тебе — нарождаются одновременно новый день, месяц и год, и все привычное, затерявшееся в рутине, ощущается новым, загаданным и наконец сбывшимся.
Ты просыпаешься и чувствуешь на изгибе талии тяжесть его руки.
Наверное, ты загадала его в один из вечеров, когда от пустоты выть хотелось и даже признаться в этом было некому.
И сбылось ведь.
*
— Андрей, — Лиза расталкивает спящего Сомова. — У меня голос нормальный? Ольга Кирилловна звонит.
— А, чего? — Сомов спросонья трет глаза, пытаясь собрать картинку комнаты из калейдоскопа цветов и форм. — А, да, как у примы в опере. Спи давай, — мужчина утыкается лицом в подушку, так до конца и не проснувшись.
Нетвердо ступая по холодному полу и хватаясь свободной рукой за все попадающиеся на пути стены и дверные косяки, Лиза выходит в коридор.
— Да, Ольга Кирилловна! — Голос сипит, и характерная заторможенность речи выдает Васильеву с потрохами.
— А я смотрю, ты там напраздновалась, — иронизируешь вместо приветствия. Похмельное утро добрым не бывает, и ты не видишь причин желать его. — Я, что ли, так плохо на тебя влияю?
— И вас с наступившим, Ольга Кирилловна, — Лиза стыдливо прикрывает лицо рукой. — У вас что-то срочное?
— Да, я вообще-то по делу. Ты помнишь, я тебе позавчера утром приказ отдавала? Без подписи и печати.
— Помню.
— Ну вот, не все потерянно. Можешь мне его завтра обратно принести?
— Так он это… потерялся куда-то, Ольга Кирилловна.
— В смысле «потерялся»? — Твоя тонкая ирония не выдерживает конкуренции со статусом начальницы. — Ничего, что это документ? Я за такое и уволить тебя могу.
— Ну, вы же, если уверены, еще один сделаете и подпишете сразу. Давайте только завтра это все? — Смелость, внезапно пришедшая к Лизе вместе с похмельем, поражает до глубины души.
— Васильева… — Из трубки слышатся короткие гудки.
— Кого ты там стращаешь с самого утра, а? — В спальню заглядывает Рыков, перебрасывая за плечо кухонное полотенце.
— Да так, мелочь, — улыбаешься, откладывая телефон.
— Пошли завтракать, мелочь!
— У нас что, завтрак есть?
— А то! Остатки ужина.
— Кайф! — Зажмуриваешься от удовольствия.
Этим утром у вас в квартире умиротворяюще тихо — даже вдохнуть лишний раз страшно, чтобы не спугнуть. Ни следа вчерашнего торжества и огромного зала, гудящего десятками голосов и неизвестной тебе музыкой из дребезжащих колонок. Паша ведь и вернулся так же, почти беззвучно — без криков, скандалов и пощечин — а уходил с таким резонансом, что у тебя до сих пор в ушах звенит от вопросов «А где там Пал Дмитрич?» и сплетен, долетающих рикошетом.
Настоящее ведь всегда бесшумно и между строк — сразу и не заметишь.
Ты прислушиваешься.
С кухни доносится тихий звон посуды и недовольное урчание Эболы, которой Паша наверняка помешал стянуть что-то со стола.
«бог приложит свой стетоскоп —
а внутри темнота и тишь.
запрети себе множить скорбь —
да и зазвучишь» (с)
