***
Как обычно выглядел Луи? Ведь мы представляем студентов Оксфорда как людей, которые одеты с иголочки и создают самое благоприятное впечатление о себе. Что ж, Луи все же был одним из них, поэтому соответствовал этому мнению. Но он выделялся из круга однообразных лиц. Будь то его чистое, белоснежное лицо, которое если и наводило на мысль о болезни, то разгоняло эти домыслы одной деталью — живыми, яркими, пронзительными глазами. Розовость губ, мягкая холодность айсберга и прямой ровный стан с очень тонкой, женственной талией, которая уходила в плотные крепкие бедра. Такое тело, каждый день с утра до полудня, обтягивал костюм. Луи предпочитал приглушенные тона: серый, черный, темно-синий, изредка — грязно-розовый. Он принадлежал тому роду людей, которые выглядели в костюмах в полном смысле слова «безупречно», нисколько не напоминая ни клерков, ни школьников. Луи имел презентабельный, источающий молодость и силу, красивый облик, привлекающий к себе внимание. Его взъерошенная укладка наводила на мысли о представителе искусства, который не сильно заботится о том, чтобы выглядеть хорошо, но все же, вопреки некоторой неряшливости, всегда выглядит прекрасно. Неряшливой у Луи можно было назвать только лишь прическу: идеально выглаженный костюм, плотно завязанный галстук, запонки на белой рубашке, которая обтягивала накачанную грудь — все это делало Луи эталоном, к которому стремятся многие люди, говоря о внешнем виде. После полудня Луи перебирался из костюма в самые что ни на есть базовые вещи: белую футболку и джинсы. Луи был воспитан по старым образцам. В его внешнем кармане пиджака всегда лежал белоснежный платок, иногда соседствуя с бутоньеркой — зеленой гвоздикой. Луи не скрывал своей сексуальной принадлежности, несмотря на консервативность воспитания. Невзирая на редкую робость, на иногда вырывающееся из нутра смущение, он был человеком, который знал себе цену, имел четкое представление о мире, храня в себе богатый букет мнений на самые разнообразные темы. Никто еще не знал о том, что Луи мог поддержать любую тему разговора, будь то политика, религия, языки или французский реализм 19 века. Да, тот плохо разбирался в таких темах, как новые сериалы на Нетфликсе или желтый разговор о жизни знаменитостей. Но об этом он не жалел. Что ж, возвратимся к бесподобному и привлекательному внешнему виду Томлинсона. В то утро именно таким Луи направлялся в лекционный зал на литературу эпохи Возрождения. Легкое волнение крутилось в желудке молодого парня, когда он вспоминал свой прошлый позор. Ему виделось, что профессор не оставит его молчать в покое, а это значит, что очередного позора не избежать, и Луи придется ютиться в своем собственном теле с эмоциями и чувствами, которые так не подходили его личности. Избегание — точно ловкий зверь из чащи леса, который не имеет лика, не имеет голоса, не имеет характеристик, присущих всем живым существам. Когда избегание селится в человеке, оно звучит как глухое далекое эхо, которое не в силах донести до слуха человека, до его души слова, которые так нужно ему услышать. Лишь эхо, туман, скопище чувств и эмоций, так неподходящих нам порой, но так мучающих нас, особенно в тёмный час, когда мы одни и тишина ночи окутывает не только плоть, но и разум. Луи не был глупцом. Убегая, он знал, что бежит. Закрывая глаза, когда волнение разжигает пожары в его груди, Луи знал, что делает. Когда ему задавали вопрос в лекционном зале, Луи знал, что ему нужно ответить. Нужно раскрыть губы, сформулировать мысль и выдохнуть звуки, слова, пусть тихо, пусть страшно, но нужно. Луи не делал этого. Потому что у него не получалось. «Но как же это связано с тем, что я похоронил в молчании?» — часто думал Луи, но не находил ответа. С такими мыслями Луи вошел в зал и сел за растягивающуюся на весь зал длинную парту первого ряда. До лекции оставалось две минуты, все студенты уже заняли свои места. Свое место занял и профессор, который сидел за столом с газетой в руках. Он раскачивался на стуле, балансируя на его задних ножках. На его губах пятном висела полуулыбка, говорящая о чем-то своем. Луи окинул профессора взглядом и тут же отвел его: он все еще помнил о нахальном поведении этого человека и не собирался делать ему скидки, то бишь на внешность, на молодость, на «особый шарм», как характеризовали его однокурсники парня, что он прекрасно слышал за своей спиной. Грубость, обернутая в вежливость, высказанная литературным языков и голосом, который не признается в своем хамстве, — это все еще моветон. Образованность и высокое положение в обществе нисколько не прощают такого. Луи не собирался закрывать глаза и на мимолетное неуважение. Аудитории в Оксфорде чаще всего имели очень высокие потолки и такие же широкие доски. Аудитория, в которой в то утро сидел Луи, ничем не отличалась. Над доской висели минималистичные часы. Луи глядел на них и ждал восьми утра. Когда стрелка указала ровно на восемь часов, Гарри Стайлс сложил газету и отложил ее в сторону, поднимаясь из-за стола. Его вовсе не волновало, что студенты перешептывались о его странностях. Ведь любую новость можно прочесть на экране девайса в считанные секунды найдя то, что необходимо. — Здравствуйте, дорогие студенты, — начал он, одаривая всех выученной улыбкой. — Я ознакомился с записями вашего профессора повторно, внес некоторые незначительные изменения, о которых вашему профессору будет непременно сообщено, чтобы на экзамене ни у кого из вас не возникло проблем. Прежде чем я начну лекцию, мне бы хотелось узнать, сколько из вас прочли всю необходимую для этого курса литературу? — большинство рук в зале поднялись, в то числе и рука Луи. Профессор окинул их всех взглядом, Луи — в самую последнюю очередь; его взгляд был отрывистым и быстро закончился, будто бы и не придавая значения тому, что Луи читал все от корки до корки. — очень хорошо. Тогда приступим. Сегодня мы продолжим с Франческо Петрарки. Вы прошли долгий путь до этого поэта, что остается для меня тайной: почему же ваш профессор не рассказал о Франческо в первую очередь, ведь он — один из основоположников итальянской поэзии, он — толчок, и если эпоха Возрождения в литературе — это некий механизм, то Франческо Петрарка — одна из главных деталей, почему эта машина работает и живет, не давая о себе забыть. Ведь мы говорим об этой эпохе не только потому, что это необходимо с точки зрения исторического контекста, не узнав литературу Возрождения, мы не будем знать подлинно историю последующих эпох. То же самое мы можем сказать об античности, особенно об античности, но сегодня мы говорим не о ней. Мы говорим о литературе эпохи Возрождения и потому, что она бесподобна. Кто готов процитировать сонет под любым номером из раздела «Сонеты на жизнь Мадонны Лауры»? — в воздух поднимается всего несколько пар рук. И пусть Луи тоже знает один сонет от первой строки до последней, но он промолчит, потому что говорить не охота. Гарри Стайлс кивает одному из поднявших руку студенту и тот поднимается со своего места, декламируя сонет под номером 164. Луи слушает стихи с вниманием мудреца, который прислушивается к течению вод. Он любил так давно, уже и не помнит, каково это. Поэтому стихи не пронзают его сердце насквозь. Они лишь вызывают рябь на воде памяти, подзывая ближе воспоминания из прошлого. И пусть умом Луи понимает каждое слово, но сердце — молчит. — А вы, молодой человек? — слышится голос профессора. Луи отвлекается от мыслей и переводит взгляд на Гарри Стайлса, который в это же мгновение смотрит на Луи. В руках у профессора блокнот, в котором, как подсказывает Луи опыт, написаны все имена учащихся на этом курсе. Также опыт подсказывает Луи, что профессор ориентируется на то, что Луи еще ничего не сказал, в отличие от других студентов. — Не хотите поделиться своими знаниями о Франческо? Я буду признателен и за биографическую справку, необязательно любовную. Или, быть может, вы все же знаете сонет Петрарки, какой угодно, и обездвижены из скромности? Луи молчит. Это молчание болезненно. Это молчание всемогуще. Гарри кивает. Дружелюбная, казалось, улыбка, превращается в усмешку, которая в точности повторяет ту усмешку, которую Луи уже успел увидеть на первой лекции с этим человеком. — Если вам нечего нам сказать, я бы попросил вас покинуть аудиторию, — спокойно проговаривает Гарри, окончательно отводя от Луи взгляд. — Прошу прощения? — не выдерживает Томлинсон. Профессор Гарри вскидывает голову, смотрит на студентов и нарочито задумчиво спрашивает: — Мне послышалось? — студенты, кто-то со сдерживаемым смехом, кто-то со смущением, качают головой. Кто-то отзывается: «Нет, не послышалось!» — Он говорит, — качает головой Гарри, будто удивленный. — Прошу не задерживать нас, буду рад видеть вас, когда вы будете готовы поговорить с нами не восклицаниями. А до тех пор — прощайте, Эхо. Луи поднимается со своего места, прячет бумаги в свою сумку и выходит из аудитории быстрым шагом. Когда дверь за его спиной закрывается и из аудитории слышится голос лектора, Луи прислоняется к холодной стене спиной неподалеку, в пустом коридоре. Свет из высоких окон, просачивающийся сквозь листву деревьев, пляшет в коридоре лекторских помещений, озаряя его теплым светом утреннего солнца. Луи тяжело дышит. Все потому, что ярость захватывает его грудь, кажется, что горло изнутри его обжигается пламенем этого гнева, что языки пламени виднеются в его зрачках. Но нет, это всего лишь отблеск света. Постепенно дыхание Луи восстанавливается, и он выпрямляется. Ярость нисколько не потухает в его груди. Но он возвращает своему лицу холодность, какой обладала стена сего коридора. До следующей лекции остался час. Луи повторит пройденный материал и необходимую для лекции информацию. А потом он придумает, как вернуть этому злому духу его невоспитанность в троекратном размере. Об этом он подумает позже. А пока Луи уходит, встряхнув головой и вздохнув полной грудью. Когда лекции парня подходят к концу, игнорируя косые взгляды своих однокурсников, Луи отправляется к себе. Когда он подходит к двери, он видит, что она открыта. Нахмурившись, он толкает дверь вперед и видит посередине комнаты свою мать. Джоанна стоит неподвижно, в белом костюме, состоящем из пиджака и юбки. Под пиджаком у женщины белая однотонная кофта, на груди — брошь в виде стрекозы. «Странно, — думает Луи, — обычно на этом месте у нее висит брошь фамильного герба». Когда Джоанна поворачивает голову к сыну, она осматривает его с ног до головы и одобрительно улыбается. Луи сдерживает скрежет зубов и мрачно входит в свою квартиру, закрыв за собой дверь. — Добрый день, сын, — говорит она, протягивая ладони к Луи. Луи снимает свои черные лакированные туфли и кладет их в банкетку. На нее же он кладет свою кожаную черную сумку, а после — расстегивает пуговицы своего пиджака и расслабляет галстук. Протянутые ладони своей матери Луи окидывает безразличным взглядом и идет к дивану. Когда он садится на него, закинув ногу на ногу, он таким же образом, как и его мать ранее, оглядывает ее с ног до головы и останавливается взглядом на ее обуви. — Я бы попросил тебя разуться, если ты планируешь оставаться здесь дольше чем… хотя бы на минуту. Джоанна тушуется, поправляя сумочку, сползшую с плеча, и идет к банкетке. Она неловко снимает обувь и кладет ее рядом с обувью сына. Это единственная близость, которая им доступна. Женщина остается стоять посреди комнаты босиком, в почти прозрачных колготках. Ее руки сцеплены у живота. — Как ты попала сюда? — спрашивает Луи, совсем не похожий на себя. В его голосе слышится не только свойственная лишь ему холодность, но и жестокость. — Я попросила ректора открыть мне дверь, чтобы я могла подождать тебя внутри. — А меня уведомить о своем визите ты, я так полагаю, не подумала? — Разве я обязана осведомлять тебя о своем приходе? Я твоя мать. — Да, обязана, Джоанна, — говорит он. Женщина смыкает губы в тонкую линию, мечась глазами по комнате. Похоже, что слова сына больно бьют по ее материнским чувствам и по самолюбию. — Что же такого я тебе сделала? — не сдерживается она, впиваясь взглядом в сына. — Я лишь пришла узнать, как ты. Ты почти не отвечаешь на звонки, к тому же эти телефонные разговоры настолько бездушны, что мне стыдно тебе звонить. Ты не появлялся дома целый год. Я скучала… Цепкий взгляд парня внимательно следит за метаморфозами, происходящими на лице женщины. Когда он видит в ее глазах боль, тоску, печаль — Луи нисколько не дрожит сердцем. Его равнодушие строго выверено и так глубоко, что до него не дотянуться рукой, чтобы вырвать или заменить на что-то иное. Поэтому Луи ничего не отвечает. — До меня дошли слухи, что ты все еще страдаешь от своих приступов немоты. Но я вижу, что говорить со мной ты вполне способен, — замечает она, быстро подбираясь и прогоняя с лица любой намек на чистую честную эмоцию, ведь ее собеседника ее чувства вовсе не волнуют. — Значит, проблемы у тебя только в говорении на людях, я права? Все еще. — Все еще, — безлико замечает Луи, отводя от матери взгляд. — Кто донес до тебя слухи? — Луи, все об этом говорят. Ты выставляешь себя на посмешище. Опять. Я прекрасно осведомлена о том, насколько ты образован, как много знаешь, как много можешь сказать. Но это не отменяет того факта, что ты… — Позорю тебя? — Луи заканчивает за женщину предложение. — …одинок. Луи вскидывается, резко смотрит на мать, будто его задели за живое. — С каких пор тебя волнует мое одиночество? — тихо спрашивает он. — Всегда. Джоанна все еще стоит неподалеку от банкетки, ее руки все еще скромно сложены у живота, а ноги босы и холодеют от полов комнаты, продуваемой насквозь открытыми окнами. «Он все еще обитает в холоде», — думает она про себя, глядя на окна и людей, снующих по зеленым внутренностям кампуса. Луи, заслышав ее ответ, не сдерживает нервной улыбки. — Где же твоя душа? — спрашивает она, пытаясь достучаться до своего сына. — Не от того ли ты не в силах говорить с людьми, что ты отказался от собственных чувств, что холод — твоя отрада? Вся твоя жизнь похожа на гобелен, не движение жизни, а застывшее изображение. И изображение это, Луи, сколь бы красивым и безупречным оно ни было — в нем нет души. — Я бездушен от того, что не люблю тебя? — спрашивает он. До этого глядящий себе на колени он поднимает взгляд на мать, а во взгляде его — понимание. Женщина давится собственными словами. Она отворачивается от сына, поспешно достает из банкетки свои туфли, обувается, и, поправив на плече сумку, покидает квартиру Луи. Луи остается сидеть на своем диване, окутываемый холодом скорой зимы. Оставленный он не двигается с места, вглядываясь во входную дверь. Будто Джоанна обязана вернуться, досказать невысказанное. Но она не возвращается. Луи давится собственной виной. И злостью. Он встает с дивана, одним резким движением стягивает с себя пиджак, став расстегивать белую рубашку такими же резкими, наполненными невысказанной яростью движениями. В это мгновение в его дверь снова раздается стук. Луи, подумав, что это мать, быстрыми шагами идет к двери и распахивает ее. За дверью стоит его одногруппник, кажется, Роберт Кит. Он, уж было заговорив, с робкой улыбкой на губах осматривает Луи с ног до головы, останавливаясь на груди, которая была видна из-за расстегнутой рубашки. Челюсти Луи крепко сжимаются, выдавая острые скулы. Брови его говорят о мрачности, а глаза — о том, что Роберту не рады. Но тот заговаривает: — Я видел и слышал, что сегодня произошло. Вы, должно быть, не помните меня, но мы с вами однокурсники. Я пришел с вами поговорить. — Не самое удачное время, — выдавливает из себя Луи, силясь на захлопнуть перед гостем дверь. — Да, я понимаю, — говорит Роберт, поднимая руки в защитном жесте, — но все же буду рад, если впустите меня. Мне нужен сахар. — Вам нужен сахар? — чуть громче, чем нужно, спрашивает Луи, поднимая брови в недобром удивлении. В то мгновение Луи мучает одна единственная мысль: почему за последние два дня его квартира стала пристанищем для тех, у кого закончились продовольственные товары? — Да, — согласно кивает Роберт. Луи щурится, совсем немного наклоняя голову набок, будто во внезапном озарении: — Что вам нужно на самом деле? — Поговорить. — Одну минуту, — выдыхает Луи, закрывая дверь. Он застегивает пуговицы рубашки, убирает пиджак в гардеробную, кладет галстук к остальным и возвращается к двери, раскрывая ее. Роберт все еще стоит за ней, скрестив руки за спиной. Подозрительно неподвижно. — Проходите. Луи отходит на шаг и впускает внутрь гостя. Закрыв за ним дверь, Луи оборачивается и видит, что Роберт уже уселся на его диван, предварительно стянув с себя свои кеды и оставив их у банкетки. Луи тяжело вздыхает и подходит к дивану, вставая прямо напротив своего нового старого знакомого. Он прячет руки в карманы брюк и смотрит на Роберта сверху вниз, все еще кося голову набок с небольшим прищуром глаз. Весь он источает такую непоколебимую волю, что Роберту становится не по себе. Он неловко мнется на месте, нервно посмеиваясь, и говорит: — Хороший диван. — К делу, — обрывает его Луи. — Сегодня мы с курсом обсуждали происшествие и все сошлись на том, что профессор Стайлс повел себя неподобающим образом. А еще мы сошлись на том, что неподобающим образом себя ведешь ты, — внезапно Роберт перешел на «ты», неверно решив, что теперь они достаточно близки. — Ведь ясно, что не отвечать на поставленные вопросы — такой же моветон, как и выставлять из аудитории студента. Луи, мы хотим помочь тебе, понимаешь? Безусловно, не все. Кто-то из курса поддерживает поведение профессора, ведь ты упрямо выказываешь свое неуважение не только ему, но и всем, кто пытается с тобой заговорить или задать вопрос по материалу. Мы понимаем, что ты ужасно умен, ты лучший на курсе по письменным работам, тем не менее — это несправедливо, все мы стараемся показать себя, рвемся вперед, ждем, пока нам зададут вопрос, чтобы проявить свои знания, а в итоге — в очередной раз профессора спрашивают тебя в надежде услышать ответ. А ты молчишь. Почему? Постепенно комната погружается во тьму наступившего вечера. На лице Луи лежит тень, скрывающая чувства в его взгляде. Его фигура все так же неподвижна, а Роберт все так же смущен силой, которую источает этот парень, совсем молодой, его ровесник. В молчании слышатся голоса, доносящиеся из открытых окон. И рокот птиц. И шуршание листвы. — Я молчу, потому что я не могу выдавить из себя слов, — говорит Луи, нарушая тишину. Его голос тих, почти призрачен. Но Роберт прекрасно его слышит. Сердце гостя с силой стучит в груди. — Молчу, потому что когда на меня обращены все взгляды, я чувствую, как немею. Я закрываю глаза и пытаюсь представить, что никого нет вокруг. Я силюсь раскрыть губы, вымолвить хотя бы слово. Для начала — одно лишь слово. Но оказываюсь в том же молчании. А время течет у меня сквозь пальцы, и я не могу за ним угнаться. Внезапно, в этой тишине я нахожу покой. Для всех вокруг она так хрупка, а для меня — это обещание, что ничего не переменится. Я останусь таким же, как и всегда. Немым, но страждущим по звучанию собственного голоса. Пока моего ответа ждет профессор, я смотрю вон из аудитории, на желтую листву. Она встречает мой взгляд, а ее шелест мерещится мне пришествием. Как одинок тот мир, в котором обитает моя душа. Но она жива. Этого мне достаточно. Ты спрашиваешь меня, почему я молчу? Думая, что я знаю ответ. Я не знаю, почему. Быть может, я хочу расщепиться на атомы, превратиться в шелест деревьев, или в дым, или попросту в воздух, которым вы дышите. Может быть, я хочу, чтобы меня перестали спрашивать. А быть может, я всегда одинаково не знаю ответа. Я несправедлив к вам, мои товарищи. Но прежде всего — к себе. Неужто ты думал, придя сюда, что в силах что-то изменить? Что ты тронешь мое сердце тем, что я «несправедлив» к вам? Думая, что я уже тысячу раз не старался прервать молчание, порвать немоту, выйти наружу? Неужто вы все такого высокого мнения о себе? Когда Луи замолкает, комната погружена во тьму. Роберт не знает, что сказать, кажется, лишенный силы слова так же, как бывает его лишен Луи. Тот, спрятанный в темноте, не находит нужды скрывать свое разбитое сердце, так отчетливо выступающее на его лице. Не находит нужды прятать боль, точно такую же, какая была на лице его матери. Он делает шаг назад, вглядываясь в пол пустым взглядом. Он смотрит туда, где стояла мама. И уходит на кухню. Когда он возвращается обратно, Роберт уже стоит возле двери. Завидя Луи, он торопливо засовывает что-то в карман. В темноте виднеются очертания пачки сахара в руках Томлинсона. Он спокойным шагом подходит к Роберту и протягивает ему сахар. Он ошарашено вглядывается в лицо Луи, весь взлохмаченный и сбитый с толку. Луи не умеет читать мысли. А если бы и умел, то не стал бы в них заглядывать. Роберт берет из чужих рук пачку сахара и кивает, хлопая глазами: — Спасибо. Доброй ночи. — Доброй ночи. Когда Луи остается один, он прикрывает глаза, всовывая в уши наушники. Он спит в холоде раскрытых окон, еле прикрытый одеялом.***
На следующее утро Луи выходит за пределы своей квартиры в сером костюме. В этот раз он решает выбрать более классический подход, под пиджаком надев черный жилет, туго обтягивающий его грудь и талию, представляя все удачные стороны своей фигуры. Под жилетом виднеется белая рубашка. Луи надевает свои наушники прежде, чем выйти наружу, во двор кампуса. На него падают холодные капли частого дождя. Редкие соседи по тропинке, проходящие по двору студенты и профессора окидывают Луи взглядами. Тот, обычно привыкший игнорировать любое к себе внимание, все же замечает, что взглядов больше, чем обычно, примерно в половину раз. Не в силах понять пока, что не так, Луи торопится к нужному ему зданию. Его ждала очередная лекция по литературе Возрождения, снова первая. Луи не собирался более пропускать ни одной. Он должен быть готов к экзамену, как и прочие студенты. А в регламенте университета не сказано, что профессор имеет право выдворять студента из аудитории без веской на то причины. Луи перечитал регламент. Подготовился к лекции-практике, узнав на сайте задания и прочитав пропущенную лекцию. Он попытается ответить. Он вовсе не дурак. Сколько еще таких попыток ему нужно пережить, чтобы победить? Когда Луи входит в зал, разговоры, прежде царившие в помещении, прекращаются. Все взгляды обращаются к парню, занимающему свое место. Профессора все еще нет на месте, когда до пары осталось всего пять минут. Один наушник Луи оставляет у себя в ухе, слушая современную французскую музыку. Война в его голове не прекращается. И он пока отложит вопрос в дальний ящик: почему на него так пристально смотрят? Когда профессор Стайлс входит в зал, он как обычно не смотрит на студентов прежде, чем положить на стол свой портфель и достать все необходимые для себя бумаги. Когда ритуал закончен, до начала лекции — минута, и все усажены на своих местах, профессор поднимает свой взгляд и окидывает аудиторию взглядом, слишком быстро останавливаясь на Луи. Луи встречает этот взгляд равнодушно, стойко, холодно. Смело. — Здравствуйте, студенты, — начинает профессор, отводя от Томлинсона взгляд. — И вы, наш особый гость, — обращается уже к Луи Гарри, поворачиваясь к нему и облокачиваясь на стол. — Готовы поговорить? — Я готов послушать, все же я пришел на лекцию, а не на семинар, — отвечает Луи, на удивление уверенно и довольно громко. Профессор перед ним вовсе не тушуется. На его губах появляется легкая улыбка, а скрещенные на груди руки не кажутся защитным рефлексом. — «И голос его прорезался, как соловей запел», — процитировал что-то Стайлс, не отводя взгляда от своего студента. — Я рад. Иначе, мои мысли стали посещать сомнения и вопросы: как вы оказались в Оксфорде? Кто вас терпит с такой упрямой молчаливостью? На моих занятиях вы не будете молчать независимо от того, лекция это или семинар. Так, расскажите нам про поэзию Петрарки с точки зрения влияния на современное стихосложение, с точки зрения поэтики и тематики. Я вас слушаю. Мы вас слушаем. Луи прекрасно знает, что ответить. Он формулирует ответ, формулирует его идеально. Победа почти в его руках. Вот Луи уже раскрывает губы и силится начать. Вот уже Луи готов разрушить барьер, когда молчание затягивается достаточно для того, чтобы профессор поднял руку и вздохнул: — Прекратите свои потуги. Похоже, вы можете лишь препираться. Ни капли знаний. Теперь я действительно не понимаю, что вы делаете здесь, среди этих живых умов, среди стремления, образованности. Я был лучшего мнения об этом заведении. Покиньте аудиторию. Гарри Стайлс отворачивается от Луи, обходит стол, садится за него и на мгновение увлекается своими бумагами в ожидании, пока Луи уйдет. Сердце Луи болезненно сильно стучит. Эта боль пронзает его грудь, уходит в живот. И вот уже он затоплен знакомым чувством бессилия. И одним по-новому заигравшем чувством ярости. Луи встает из-за своего стола, уж было намереваясь покинуть аудиторию в очередной раз — с проигрышем. Но что-то не позволяет ему уйти. Это что-то прочно удерживает его, позволяя лишь обернуться к профессору и снова замереть. Кровь в его жилах кипит, чувство стучит в ней, это чувство новой злости. И Луи заговорил: — Да как вы смеете? — голос его был тих, но оглушителен, и было в нем и волнение, и страх, и горечь, но больше всего звучало в нем тогда удивление, смешанное с оскорбленной чувственностью, и смелость. — Что вы о себе возомнили, позволяя себе выставлять меня на всеобщее поруганье? Я напомню вам, кто вы, — голос Луи грубее, его всегда белое и холодное лицо преображается в выражении жесткости и суровости. — Вы профессор на замене, я постоянный студент этого университета, который получил грант на обучение, один из двух, окончил Кембридж с отличием и учусь здесь с таким же отличием, обходясь даже без устных ответов. Думаете, если я отличаюсь от вас, не подхожу под ваш метод обучения — я здесь лишний? Если я не соответствую вашим представлениям о студентах — я должен уйти? Я вижу, что вы лишь очередной высокомерный образец знатного общества, который рано получил свою ученую степень, защитил докторскую и устроился преподавать в Лиссабоне, считая, что все это дает ему право судить обо всем с видом знатока. Знаете, о чем вы не имеете понятия? Обо мне. Сонет Петрарки? Пожалуйста:Года идут. Я все бледнее цветом,
Все больше похожу на старика,
Но так же к листьям тянется рука,
Что и зимою зелены и летом.
Скорее в небе не гореть планетам,
Чем станет мне сердечная тоска
Не столь невыносима и сладка,
Не столь желанна и страшна при этом.
Не кончится мучений полоса,
Пока мой прах могила не изгложет
Иль недруг мой ко мне не снизойдет.
Скорей во все поверю чудеса,
Чем кто-то, кроме смерти, мне поможет
Или виновницы моих невзгод.
— Поэзия Петрарки с точки зрения влияния на современное стихосложение, с точки зрения поэтики и тематики? Я расскажу вам о современном сонетном искусстве в Европе, все же на этом стоит фокус нашего внимания — на Европе. Об этом ведь мы говорим? А то, молодой профессор, ваш вопрос сформулирован некорректно: мы рассматриваем влияние Петрарки на современную поэтику в сфере сонетного искусства. — Довольно! — не выдерживает Стайлс. Его глаза широко распахнуты, а дыхание сбито. Его окрик должен был быть строгим одергиванием, но Луи услышал лишь слабую попытку спасти положение. В когда-то надменном голосе послышалась растерянность. Луи взглянул в глаза профессора и вернул ему ту самую усмешку. — Блестящее преподавание, — бросил напоследок Луи и вышел из аудитории. Когда Луи быстро и резко вышел вон, он не остановился ни на мгновение. Он выбежал прямиком во двор, на воздух, под дождь. Ржавый желтый цвет просырел от дождя, все вокруг посерело, совсем как костюм Луи. Но он стоял, как самая яркая звезда на небосводе, подставив лицо дождю, и улыбался. Он победил. А победил ли?