Профессор на замену

      Казалось, наступила весна. Морозный ветер, касающийся невзначай лица юноши, чудился теплым пришествием духа пробуждающейся природы, пришедший раньше времени. В то утро вторника, в перерыве между лекциями, Луи сидел снаружи, на маленькой скамейке, а нежность в его глазах была обращена на голые исхудавшие деревья, он скучал вместе с ними. Деревья скучали по теплу, Луи — по Гарри. И пусть они попрощались только утром, и вот-вот подошла к концу первая пара, которую вел его профессор, но Луи было мало неимоверно. И дело не в том, что Гарри все же решился быть более осторожным и почти не смотрел на Луи за все время лекции. Дело в том, что с каждым днем Луи становилось мало прикосновений. С умножением часов и дней ему хотелось умножения всего, что мог дать ему профессор. Прикасаясь к нему раз, Луи хотел, чтобы прикосновение это размножилось и отпечаталось на самой вечности, запечатлев этот миг на годы вперед. Ему хотелось иметь доступ к воспоминаниям до того, чтобы можно было вернуться в прошлое, только прикрыв глаза. Заново испытать касание, поцелуй, услышать тихий бархатный голос, кующий в нем чувства. До сих пор Луи не знал, что способен чувствовать так сильно и глубоко. Только разве что горе. Свет озарил мрак бесконечного, казалось, существования. Этот же свет, только более тусклый, лился с небес на землю, падая на землю лишь пройдя сквозь острые ветви деревьев, который колыхались на ветру и глядели на Луи в ответ.       Покой. Тишина. Любовь. Этим был окутан Луи. Он более не размышлял о будущем, ведь иначе он мог потерять настоящее, которое так возлюбил. Зависимость? То ли это было? Нет… Какое маленькое слово для столь большого чувства. Это чувство ломало любую преграду на своем пути, крушило печаль, и одухотворяло каждое пробуждение. Ни о чем другом Луи и не мог думать, сидя в то утро на скамейке. Когда до его плеча осторожно дотронулись — мысли медленно уплыли от него и он отвернулся от ветвей, которые отвернулись от него, он увидел перед собой своего новоявленного друга. Найл стоял подле друга с легкой настороженностью в глазах, будто бы не верил тому, что тот мог так спокойно сидеть на скамейке во время перерыва, будто бы еще миг — и он исчезнет. Сколько дней он не мог найти его дома. А в голове кружилось: «Я полюбил», и приступ друга. Так же ему тяжело любить? Прорываясь сквозь боль своей немоты? Так же ли он любит? Прорываясь сквозь боль страха быть покинутым? Чудился запах сирени… — Добрый день, Луи, — молвил Найл и присел подле друга, то и дело поглядывая на него своими робкими голубыми глазами. — Здравствуй, — с радостной улыбкой молвил Луи. Как он мог не радоваться? Все в мире приобрело внезапно смысл. И эта лавочка, и это небо, и сам Луи.       Он мог лишь улыбаться своей мягкой радушной улыбкой. При виде этого, Найла немного покоробило. Но он не смутился. — Я долго не мог до тебя достучаться. — В последнее время я был очень отвлечен, — Луи немного тупит глаза, пряча улыбку, но Найл все видит, не может не видеть, ведь смотрит куда более пристальнее, чем мог бы. — Я понял, — кивает он, по-доброму усмехаясь и опуская глаза следом за другом, — Я рад. Когда Луи вопросительно смотрит на него, подняв глаза, Найл лишь говорит: — Я рад за тебя, — после, чуть помолчав, добавив: — В мире в очень сложно, каждый человек сам определяет для себя эту сложность, от мал до велика. Но когда любовь… Когда любишь, все становится донельзя простым. Нужно лишь любить, все прочее — лишь следствие. Жить должно становится так же просто, как дышать. Думаю, ты испытываешь именно такую любовь. И это редкость. Мы мало знаем друг друга, но я успел тобой проникнуться. Ты честный человек, за твоей замкнутостью прячется многоголосая глубина, но в ней — твой голос самый ясный и громкий, и я слышу его. Быть может потому, что ты знаешь цену этому голосу как никто другой. Я искал тебя чтобы узнать, все ли с тобой в порядке, ведь мы не виделись после того случая. Тепер я вижу, что ты в порядке, но буду рад услышать это от тебя. Все ли с тобой хорошо? Тебе не нужна, быть может… Соль? — Соль, — хмыкает Луи, прекрасно понимая шифр. Его поражает открытость этого человека, его слова, и он начинает глядеть на Найла другими глазами, с толикой чуть большего уважения, чем раньше. — Я в порядке, — кивает он, улыбаясь. — А что до соли… Я знаю, к кому могу прийти, когда она мне понадобится. — Рад слышать, — Найл позволяет себе большую искреннюю улыбку, позволяет себе хлопнуть друга по плечу, и встает, — Ну, мне пора. Ты знаешь, где меня найти, это верно. Не пропадай так надолго, не то тишина за нашей общей стеной иногда сводит меня с ума. Будь… более шумным, ладно? — Я попробую.       Так они расстаются до будущей встречи. И Луи недолго погоня, встает следом и идет на занятиях. Впереди стоят горы, которые ему нужно свернуть, если он не хочет потерять свою успеваемость. ***       Возвращается домой Луи погруженным в собственные мысли, впрочем, как обычно. Он не ожидает от этого дня ничего выдающегося, лишь одного — встречи с любимым. Утренний разговор с Найлом мелькает перед глазами, теплота оседает в груди, но когда он входит в пределы своей квартиры, с пеленой на глазах, и вдыхает аромат, витающий в воздухе — он понимает, что уже не один. Он узнает духи матери.       Она мирно восседает на краю его постели, смотрит на него невооруженно, смиренно, скрестив ладони на коленях. На ней белая юбка, черный пиджак с брошью в виде маргаритки, под ним — рубиновая рубашка, режущая своим цветом глаза. Ее черные туфли ожидают ее у банкетки, Луи мог быть заметить их раньше, но теперь ему оставалось лишь растерянно смотреть на него в этой громоздкой для души тишине, которая поглощает все внимание парня. Он тоже не вооружен, панцирь, в котором он был спрятан — разрушен им самим, теперь он оголен и открыт, она может ранить его, не только словом, но одним своим присутствием. Боль пронзает его грудь, всегда сопутствующая матери, а он лишь разувается и идет к своему дивану. В тишине раздается голос: — Меня впустили по моей просьбе. — Я догадался. Что ты здесь делаешь? — До меня дошли слухи.       Слухи. Кто бы мог подумать. Если Гарри обдумал все возможные варианты развития событий, действительно учел риски и знал, чего ожидать, то Луи свою растерянность скрыть не сумел. Об этом он не подумал. Или же, думал слишком давно. Вот что ее привело в его новый дом. Слухи. Луи оставалось лишь горько усмехнутся. Он сел на диван, нервно потирая руки о ткань своих штанов, и не глядя на мать, произнес: — Я слушаю тебя. — В наших кругах активно обсуждается то, что позволил себе некий Гарри Стайлс. Его я знаю с давних пор, он приходил к нам на приемы со своим родителями до того, как уехал в другую страну. Уже тогда я заметила в нем эту непокорность… — А перед кем он должен быть покорен? — не выдерживает Луи и мгновенно вспыхивает, поворачивая голову к матери. Его взгляд как ему пристало холоден, но холод этот обуян такой вьюгой, олицетворяющей в полной мере его ярость, что Джоанна почти ежится. Вот подтверждение слухов. Можно было бы и не говорить более, но она продолжает свою речь, не отвечая на поставленный вопрос. — Я никогда не ожидала от него ничего хорошего, его угрюмость была видна с ранних лет и я знала, что рано или поздно он себя покажет. Свою жестокость и разрушительный характер. Твой профессор напал на молодых людей, угрожал им. Он до того запугал их всех, что дети не способны и слова сказать в свою защиту, не позволяя родителям разобраться в этом деле. Я пришла посмотреть, не оказал ли он на тебя особое влияние, ведь ходили слухи, что сделал он то злодейство из-за тебя.       Луи размышлял о том, стоило ли подтверждать или опровергать то, что мать называет «слухами», но взыгравшая в нем ярость не дает ему подумать об этом так тщательно, как стоило бы. — А ты знаешь, почему он это сделал? — задает он вопрос. Желчь сочится из него, пятнает все вокруг, одежду и мебель, белую юбку его матери, и ее сердце. Своими влажными глазами она взирает на него, думая о том, когда ее маленький мальчик успел стать таким страшным мужчиной. — Я не знаю. Говорят разное.       На Луи не осталось синяков и шрамов. Внешних. Внутри он все еще лежит на этом асфальте, беспомощный и маленький. Оттенок боли стал более тусклым, как и боль. Шрамы затянулись, кожа стала по-античному розовой. Но Луи был там. И с этим ничего не поделаешь. Говорить ли ей? Стоит ли произносить слова правды? Или остается лишь молчать. Как всегда. — Чего ты хочешь, мама? — проносит он. Луи не замечает, как она невольно вздрагивает. Как давно она не слышала это «мама»… Чтобы ее Луи звал ее по приобретенному новому имени. Казалось, Луи даже не заметил, что за слово слетело у него с губ. Он смотрел на нее прямо, без стыда, но с той же неизменной злобой, в свете которой даже слово «мама» превращается почти что в оскорбление. — Это правда? — и этого вполне достаточно, для того чтобы понять, о чем она спрашивает. И этого вполне достаточно для того, чтобы Луи сказал: — Я не понимаю, о чем ты.       Она молчит. Молчит без осуждения, все так же смиренно взирая на него. Кажется, что вот-вот из ее уст вырвется молебное: «Луи…». О чем она его молила? Луи не знал, и знать не хотел. Но ее глаза говорили, и говорили громко, на что он мог лишь отвернуться, что и сделал. Хотелось зажать уши руками, чтобы не слышать ее голос, который проникал в самое нутро и разрушал его вековые храмы, возведенные во имя Покоя и Забытия. Мама поднимается с постели.       Ее подбородок вздергивается повыше, будто бы в попытке позабыть минутную слабость, она смотрит прямо перед собой, глубоко вздыхая. — Я уже давно не такая, какой ты меня помнишь, сын. Люди растут и меняются. Я знаю, что не была тебе хорошей матерью, но надеюсь, что однажды ты сможешь простить меня и прийти ко мне, как к себе домой, и обрести наконец покой души, которого ты лишен. Я буду ждать тебя.       Луи внемлет каждому слову. Ее сердце впитывает в себя голос матери, надежду, прощение. Но когда он поспешно встает. Он подбирается, сам не замечая того, что вздергивает подбородок подобно матери. Его губы плотно сжаты, холодный, аристократичный, даже высокомерный, но все еще донельзя живой, робкий, мягкосердечный — таким он встает в защитную позу и говорит ровным тоном: — Если ты пришла ко мне, дабы найти сообщника в общем осуждении профессора Стайлса — спешу сообщить, что ты нашла своего врага, ведь именно твоим противником я являюсь, если ты решаешь смотреть на моего профессора свысока и судить его по своим высокопарным критериям высшего общества. Мой профессор — эталон, как в вопросе преподавания, так и в вопросе человеческого характера. До свидания, Джоанна. — До свидания, сын, — немного помолчав, отвечала она.       Так они и разошлись. Окутанная холодом квартиры и холодом сына, продрогшая Джоанна покинула Оксфорд и отправилась обратно в Лондон.

***

      Луи переоделся в черную толстовку, в вещь, не характерную ему, но имеющуюся в гардеробе вопреки всему, и в мягкие черные брюки. Нацепив капюшон и накинув пальто, Луи отправился к своему профессору. Снег падает крупными хлопьями, почти сразу тая, попадая на землю. Ресницы Луи хранят на себе несколько не растаявших снежинок, но они тают тогда, когда Луи доходит до квартиры Гарри. Дверь ему открывают почти сразу. Улыбающийся и счастливый Гарри расставляет руки для объятия, но его улыбка чуть меркнет, когда он видит серое и печальное лицо Луи, который не заставляет себя ждать, входя внутрь и закрывая за собой дверь, бросается в объятия Гарри, передавая ему холод улицы и тепло своего сердца.       Он зарывается носом в свитер Гарри, утоляя свою грусть и медленно исцеляясь. — Что такое? — шепчет Гарри, беря лицо Луи в свои мягкие теплые ладони. Лед глаз Луи раскалывается, когда они встречаются взглядами, и в этом расколе видна чистая истина его существа, которая гласит: «Мне очень больно. Прикоснись ко мне, и я обо всем забуду». Луи не отвечает на вопрос, поэтому Гарри остается лишь согласиться на молчание и взять парня за руку, отправляясь с ним вместе во внутренние комнаты. Они идут медленно, держась за руки. Там Гарри усаживает Луи за кухонный гарнитур на мягкий стул и ставит чайник, пытаясь делать это так, чтобы не пришлось отпускать его руку. Луи наблюдает за тем, как старательно Гарри вытягивается, пытаясь дотянуться за печки без того, чтобы пришлось отпустить ладонь своего любимого, и улыбка на лице Луи появляется совсем непроизвольно. Сжалившись, он встает и обходит гарнитур, вставая рядом с Гарри. Они переплетают пальцы с новым чувством, пока Луи обменивается с ним грустной улыбкой.       Гарри делает Луи какао, совсем как ребенку, пробудившемуся от кошмара. Вместе они идут в гостиную. Гарри укладывает Луи на диван, укрывая его пледом, и вкладывает чашку с какао ему в руки, совсем не дожидаясь того, что он может ему сказать, но готовый выслушать. Он садится подле парня, поглаживая его ногу, пока Луи ошалело вглядывается в него с неизменной мыслью о том, реален ли Гарри или это все его сон? — Сегодня я видел свою мать, она приходила ко мне домой, — сказал Луи, поглаживая в задумчивости чашку в своих руках. — У вас сложные отношения? — Да, подходящее определение. Я не люблю ее. А она притворяется, что любит.       Весь остаток вечера Гарри сидит подле Луи, по уши в бумагах, нуждающихся в его участии, пока Луи тихо сопит под боком и видит сны. Они наслаждаются покоем подле друг друга, не предполагая того, что несет им завтрашний день.