________________________________________
Нянко-сенсей бродит, пошатываясь, по комнате с бутылкой сакэ в лапе и сворачивается в толстенький комок на подушке. Он роняет бутылку, и та сомнительно кренится влево, после чего падает на пол. Такаши неуверенно протягивает руку, чтобы взъерошить его шерсть, как делал это бесчисленное множество раз, но сейчас всё словно в замедленной съёмке, и Нянко-сенсей слишком далеко. Рука кажется тяжёлой. — Дурак, — невнятно говорит ёкай, хватая лапой Такаши за руку и притягивая её к себе, — ты всё усложняешь. Рука слабеет на спине Нянко-сенсея. Между пальцами пробиваются редкие комки шерсти. Юноша берёт кота на руки и прижимает его к груди. Такаши зарывается лицом в шерсть Нянко-сенсея. Бело-оранжевая пушистая шерсть раскачивается волнами, чуть ли не завораживая своим движением. Такаши не может понять, что это за чувство; тоска то стихает до тупой пульсации, то бьёт с новой силой, когда Нянко-сенсей выскальзывает из его рук, чтобы выпить ещё сакэ.________________________________________
Пока Токо готовит ужин, на заднем фоне играет телевизор, и Такаши натыкается на трейлер последнего фильма с Натори Шуичи. Драматичная музыка скрипки затягивает Такаши в сцену, в которой Натори обхватывает героиню за подбородок и шепчет ей на ухо всякие нежности. Меньше он от Натори, отличающегося беззастенчивостью, которая могла бы зарядить небольшой город, если бы харизма была источником энергии, и не ждёт. Выбивающая из колеи досада вновь выкручивает внутренности изнутри, и он тяжело вздыхает. На миг Такаши задумывается, знает ли Натори, как с этим бороться, потому что кажется, что прикосновения актёра к другим такие непринуждённые. Эта мысль не покидает его несколько дней. Быть может, это было его отчаянностью, но в конце концов Такаши склоняется к мысли спросить у Натори. — На самом деле мне понадобилось несколько лет, чтобы привыкнуть к тесному контакту, — отвечает Натори, потирая подбородок. Хиираги протягивает Такаши чашку чая, и он с поклоном её берёт. Дуя на горячую жидкость, кружащую на поверхности, он делает осторожный глоток и опускает чашку на стол между собой и Натори. Последний даёт Хиираги знак удалиться, и та исчезает в глубине квартиры. — Что было самым трудным? Прости, что спрашиваю, — уточняет Такаши. Натори задумывается, сильно прищурившись, словно пытается отыскать слова где-то вдалеке. — Трогал когда-нибудь горячую плиту? — Такаши отвечает кивком. — Для меня это похоже на чувство прикосновения, я бы сказал, на обжигающее чувство? И это меня пугало — до сих пор иногда пугает. Это может показаться странным… — Нет! — выпаливает Такаши и закусывает губу. — Т-то есть, ты не должен… и-извини, что перебил. Натори удивлённо моргает, однако взгляд медленно смягчается, когда он продолжает. — Раньше я боялся, что сделаю кому-нибудь больно, если они дотронутся до моего родимого пятна, — ящерица как раз скользнула вверх на его скулы, — да и моя семья никогда не была… э-э, сентиментальной. Такаши поднимает чашку, чай отражает его черты лица мутным зелёным цветом. Юноша вспоминает, как прятался в детстве от ёкаев; если он бежал недостаточно быстро, их когти вонзались в кожу. Он вспоминает своих предыдущих опекунов, которые либо никогда на него не смотрели, либо заставляли его об этом пожалеть. — Прикосновения могут быть просто ошеломляющими, если у тебя был плохой опыт, даже если они от близкого человека. Когда Такаши жил первую неделю у Фудзивар, он вернулся домой потрёпанный и весь в синяках. За ним гнался ёкай — к этому ему было не привыкать. А вот к чему он не привык, так это к тому, что Токо сразу же бросилась за аптечкой, усадила его на стул, встала на колени и перевязала раны. Ему хотелось сказать, чтобы о нём перестали беспокоиться, перестали трогать. Вместо этого он молча позволил её морщинистым пальцам провести по его содранной коже, гладкой, точно шёлк, и чуть не заплакал. Раны были несерьёзными, бывали и хуже, так что он не мог быть готовым расплакаться из-за простых царапин. Он не знал, что именно в тот день было таким болезненным, и спустя долгое время так и не смог понять. Теперь — знает. — Я... вроде как понимаю, что ты имеешь в виду, — говорит Такаши в свою чашку. Натори грустно улыбается, в багровом блеске его глаз мелькает сочувствие: «Больно?». В горле скручивается неприятная пружина. Такаши вновь кивает, больше не доверяя своему голосу. Больно не потому, что ему это не нравится, а потому, что он хочет больше. Ему так сильно хочется прикасаться к другим, хочется, чтобы другие до него дотрагивались, что ему страшно. Он не знает, насколько уязвимым он имеет право быть, какими скоротечными могут оказаться эти отношения. Разрываясь между желанием подпустить к себе людей и мыслью о том, что он не может этого сделать, глаза обжигает глубоко сидящая боль. В чашку наливают ещё чая, ладони окутывает тепло, словно нежное лёгкое прикосновение. Он поднимает голову и видит Натори, держащего в руках серебряный чайник. От пара часть очков запотевает, из-за чего тихо посмеиваются его шики. Натори цокает им языком в притворном раздражении; уголки его губ приподнимаются вверх. — Не обещаю, что это чувство когда-нибудь пропадёт, — говорит Натори, — но хорошие люди точно делают его более терпимым, и что-то мне подсказывает, что ты уже знаешь, кто эти люди, — тебе просто нужно быть чуть более эгоистичным в своём желании.________________________________________
— Деньги на стрижку? — вторит Токо. Неровная чёлка лезет на брови, когда он наклоняет голову. Прошлая стрижка была сделана кое-как, в спешке между переездами. Непрофессиональная работа стала ещё более заметной, когда волосы отросли разной длины с каждой стороны, что вызвало искренний смех со стороны одноклассников. Стричься самому — безопаснее, но по позвоночнику пробегает дрожь, когда он представляет, как будет объясняться с Фудзиварами, если они как-нибудь поймают его с поличным. — Д-да, — отвечает Такаши, отводя от них глаза с виноватым видом преступника, — можно? — Это не вопрос, Такаши, — Шигеру опускает газеты, открывая свою улыбку, — кстати, Токо-сан постоянно меня стрижёт, может, хочешь, чтобы она и тебя постригла? Он никак не может просить так много. Он не может злоупотреблять их добротой. Но Токо лучезарно ему улыбается, радостно хлопая в ладоши. Не успевает юноша опомниться, как его уже усадили на стул над газетными листами с накинутым на плечи полотенцем. Пластиковые зубцы прочёсывают волосы, холодя кожу головы. Непослушные узелки распутываются, светлые пряди вытягиваются в красивые равномерные линии, отливающие золотом на фоне солнечного света, просачивающегося через окно, и с лёгким взмахом опускаются обратно на голову. Это действие повторяется до тех пор, пока два нежных пальца не поднимаются по его затылку, побуждая опустить голову, так что он повинуется. Грудь Такаши стискивает, внутри поднимается ноющее чувство, однако оно подобно прикосновению солнца к коже, ослепляющего своим утешением. Лёгкое дёрганье за прядь, чиканье ножниц — и волосы падают к его ногам. — Не больно? — уточняет Токо. Даже голос у неё тёплый. — Приятно, — шепчет Такаши, закрывая глаза. После нескольких заключительных штрихов Шигеру протягивает ему зеркало. Парень вспоминает, как зло глянул на одноклассницу, когда та невинно спросила, почему он должен сам себя стричь. «Тебе кажется, я могу просить деньги у своих опекунов?» — чуть ли не выпалил он, но одёрнул себя, прежде чем сделал что-либо по-настоящему. Тёмные мешки под глазами тянулись по его впалым щекам, в глаза лезли длинные всклокоченные волосы. Он устал прятаться от ёкаевского проклятия и алкогольной вони тогдашнего опекуна. Несколько лет спустя у него аккуратные и уложенные волосы, заправленные за уши, и в зеркале отражаются более яркие глаза. Дыхание затрудняется. — Что скажешь? — интересуется Шигеру. Такаши кажется, что Натори был прав, сказав, что он нашёл хороших людей. Юноша обнимает Токо за талию, пряча лицо в изгибе её шеи. Из Токо вырывается тихое оханье, но женщина гладит его в ответ по спине круговыми движениями. Нянко-сенсей мурчит и сворачивается клубочком на коленях Такаши. Шигеру присоединяется к их объятиям, взъерошивая волосы Такаши и целуя Токо в щёку. Свет проливается из окна, слабо очерчивая белым цветом его родных, успокаивая ту частичку Такаши, о уязвлённости которой он никогда не подозревал.