WWI

      Восточная Беларусь. Витебск.       Знойное утро июля 1913 года. Лето выдалось щедрым и на пламень солнечного жара, и на ливни с грозами. Травы выросли высокие, душистые. Лишь только забудешься в томительной дрёме, как слышится всюду сладкий медовый аромат. Сенокос в самом разгаре.       Иван, воплощение России, оставил косу, подворачивая упавший рукав рубахи, и оглядел округу. Обернешься — позади бескрайний простор полюшка, ветер несет аромат свежести и свободы. Глянь вперед — стена из разнотравья, яркие пятна маков, синие васильки, как осколочки небес, розовые «часики», высокая белая и малиновая кашка, желтые метелки и чертополох. Все в крупных переливчатых и блестящих бриллиантах еще не сошедшей с рассвета росы. Вокруг сердито жужжат пчелы, разноцветными вихрями порхают до небес бабочки. Юркие мышки-полевки разбегаются от лезвия косы, только мелькают в траве серые спинки с черной полосой. Высоко кружат орлы, высматривая такую внезапно лишившуюся всяческой защиты добычу, распластав по небесной синеве огромные карие крыла.       Где-то за этим пестро-зеленым полотном по обе стороны слышались дружные и убаюкивающе-монотонные свисты двух других кос, а если приглядеться, то можно было увидеть макушки братьев, мелькавшие в туманно-золотистой дымке величаво встающего из-за горизонта солнца, на краю неба и цветов. Брагинский скинул сапоги и светлой ногою коснулся свежей травы, только что павшей под острым блестящим металлом его косы. Растущее вокруг море было сухим, выгоревшим под палящими лучами новорожденного от ночной мглы светила. А скошенная трава под его стопой была яркой, мокрой от сока, горячей от солнечного огня. От земли поднимался пар и стоял, застывший в безветрии, на два локтя от уровня водопада растительности, искажая плотным и невидимым маревом линию горизонта, она плавно плыла, переливалась и будто таяла, как над горящей свечой.       Россия в наслаждении этим теплом, свежестью и покоем прикрыл лавандовые очи, снял с серебристой головы венок из синих васильков, что сплел для него Беларусь по дороге на косьбу, прижал с горячим трепетом к груди цветы.       «Благодать… Спасибо, Господи, за все».       Случайный порыв южного ветерка ласково растрепал платиновые локоны России, принес из близлежащего леска запах грибов, шепот застенчивых юных березок, шелест трепетного прохладного ручейка под их зелеными косами и эхо песни соловья в ветвях. Какой покой настал в душе под небом этих полей. Он не сразу очнулся от пленительной неги. Осознал только потом, что звенящая роса перестала петь еще под одной из кос…       Николай Арловский, Беларусь, косил справа поодаль и также был смирен и опьянен тишиной этого спокойного утра, душистого луга под мирным куполом родных небес. Как вдруг его коса нашла на что-то непреодолимо плотное. Да так сильно, что отдало болью в плечо, а отточенный металл жалобно взвизгнул.       «Что за твердь? Камень ли?»       Николай отложил орудие и раздвинул занавеси трав. Среди полевых цветов, как на торжественном царственном одре, лежали кости. Пустые глазницы с мольбой смотрели в небеса, сквозь них проросли ромашки и колокольчики, нежные вьюнки обвили форму времен наполеоновских войн и проржавевшую трехлинейку, которую павший российский воин крепко прижимал к груди костями истлевших пальцев. От неожиданности беларус рвано вздохнул со вскриком.       — Коля, что такое? — встревоженно спросил спешивший на подмогу Россия, уже через минуту пробирающийся из ловушки буйного разнотравья с косою на плече.       — Там человек, — указал только лишь одним немигающим взглядом темно-синих глаз Арловский. Руки его словно онемели. Он крепко сжал свой инструмент и сделал шаг назад. А Брагинский острием косы отодвинул зеленую волну.       — Ну что ты! Это же просто корова, — сощурил смеющиеся глаза Ваня. — Обкосим это место, а на обеде расскажем крестьянам, они погребят. Хочешь, даже с почестями и поминальным молебном, не расстраивайся только, радость моя!       Цветастое кружево травы с левой стороны от них зашевелилось. До сих пор растерянный Беларусь схватил за руку Россию. Но это оказался Олег, Украина, который тоже пришел на шум и разговоры.       — Тут Буренка издохла, — не дожидаясь вопросов рассказывал Коля старшему брату. — А мне-то поначалу почудилось, будто боец, уже скелет, и с винтовкой в руке! Уж и знать не знаю, как такое привиделось. Точно на солнышке что ли разморило.       Лик украинца, в отличии от беззаботного России, стал суров и задумчив.       — Это знак плохой. Виденья всегда неспроста. Богородице-дево нас оберегает своим Благодатным покровом, но доколе ли? Грешники мы, не каемся и грядет теперь что-то страшное. Это Предупреждение нам, низменным, от высших светлых сил!       — Я тебя умоляю, Лежка! — говорил между тем Иван, чистя свою косу от травы. — Что ж тебе везде предзнаменования судного дня видятся? Еще не завтра предстанем пред Творцом на страшном его судилище, еще не завтра же. Только малóго нашего пугаешь. Колька у нас с тонкой душевной организацией, как в столице ни скажут. Помнишь, ходили к бабкам на посиделки? Где они про бога и чертей сказывали? Так Коленька потом всю ночь со свечкой спал!       — Прекрати, Ваня! Никакой ни малóй я! — заершился беларус, как сердитый ежик. — Все войны с тобой прошел без страха плечом к плечу!       — На войне-то ты один эскадрона французов стоишь, это я ответственно заявлю, — сказал Ваня и ласково провел по белокурым волосам младшего брата. А потом вдруг взъерошил ему всю голову, со смехом и словами: — А чертяк до сих пор боишься!       Россия побежал прочь от Беларуси, тот гнался следом и сердито кидался в него охапками свежего сена.       — Ну-ка оба прекратили! Как дети малые! — прикрикнул на них старший из славян Украина, и продолжил, вытаскивая из волос Ивана соломинки. — А тебе, Россия, такое празднолюбие вообще непозволительно! Нельзя никогда и ни на секунду расслабляться, когда кругом враги!       — Да ну! Какие враги? Мерещатся тебе, Олежка, заговоры везде. А мир, он вон какой стал: цивилизованный! Нет больше белых пятен на картах, человеку покорился пятый океан — небо! Расцвет техники, науки и искусств! Немцы воздушные дирижабли строят, сами видели же! Словно из сказки! Артюр, наш друг англицкий, — специально на старинный манер сказал Россия, — Метро в Лондоне открыл — поезда прямо под землей ходят, не чудеса ли? Франциск синематограф развивает. Снимает фильм про страшилище, Фантомаса зеленомордого! Он мне уже первую часть показывал! Как настоящий, страшный — жуть! — Ваня хитро взглянул на побледневшего беларуса. — А наши! Наши-то с вами какие молодцы! Лучше всех! И радио, и электричество, и телеграф, и снегоходы, и ледоколы, и парашюты, и батареи для отопления и периодическая система…       — Сорок лет без войны. — перебил его строго Олег. — Сколько еще продержимся. Сколько еще сможем мир удержать?       — Да бросьте! Какая война? — Иван подбежал к братьям, одновременно закинул усталые от труда руки на плечи Беларуси и Украины. Те, застигнутые врасплох этим теплым жестом, не размыкая объятий, осели на скошенную траву вместе с братом. Ваня поднял взгляд в пустынные широкие небеса. — Вы лучше посмотрите на это небо! Ясное, чистое, бескрайнее. Одно на всех, и для нас, и для французов, и для немцев ласковое и святое. Разве кто-то посмеет его теперь на кровь и ядовитый пороховой дым менять?       Иван Брагинский, руководитель огромной и мощнейшей северной Империи, с очаровательнейшей извечной наивностью пуще всех не допускал и мысли о войне. Российская Империя, величественная, сытая, сильная и богатая, наконец-то наслаждалась таким мощным экономическим подъемом, который от начала эпох привыкшие к мизерским потребностям Иван и его братья никогда не переживали. И могли теперь впервые за эпохи ни в чем себе не отказывать.       Из всех мировых империй России хотелось воевать меньше всего. Отгремели глухим булатным звоном кровавые наполеоновские войны. Турецкая кампания закончилась триумфальной победой русского воинства. Даже провальная война с Японией не могла остановить беспрецедентного прогресса великой Империи.       «А были ли они? Все эти войны, все эти грохоты артиллерийских батарей, взрывы снарядов, морские баталии, от которых кипело море и кровь в жилах? Наверно, это был сон. Всего лишь сон», — думалось в начале 20 века России.       Наступил экономический подъем, семимильными шагами развивалось производство. По темпам роста Россия занимал теперь лидирующее место во всем мире. За тринадцать лет экспорт русских товаров вырос вдвое, значительно превысив ввоз. Низкоквалифицированный рабочий, такой как полотер или продавец газет получал за труд до 35 рублей, специалист на мануфактуре, токарь, слесарь, электрик — до 125 рублей, плату огромную, если сравнить, что только что прибывший после обучения в войска молодой офицер получал 70 рублей. Тоже деньги приличные — Россия своих воинов материально никогда не обижал. При этом полкило муки стоило восемь копеек, а мясо чуть больше двадцати копеек.       В городах конные повозки заменили электротрамваями, на мировых сценах блистали признанные примы — русские балерины, Малевич написал свой «Черный квадрат», великие произведения творили Гумилев и Есенин. Это было время ослепительного вдохновения. Бег времени было уже не удержать, Иван летел на крыльях этого полета, в потоке этого восторга и не боялся перемен, не думал о сражениях. Текли дни, сменялись рассветы и закаты, сердца бились все быстрее, не прекращая удивляться чудесам прогресса. Но новости с запада, не смотря на всю его внешнюю беспечность, глубоко в душе тревожили Россию не меньше, чем Олега.       А пока Россия, Беларусь и Украина звенели шпорами на балах, пока ослепительно блистали бриллианты в их орденах, в Германской империи спроектировали пушку с дальностью стрельбы на четырнадцать километров и весом снаряда в тонну. С верфей Померании спускались на воду бронированные стальные линкоры с черным крестом на фюзеляже, вооруженные такими орудиями, которые могли в одночасье стереть с лица земли европейский укрепленный город. В немецких лабораториях открыли отравляющие газы: хлор, фосген и иприт.       Руководителем и вдохновителем адской военной машины был никто иной, как вчерашний верный союзник Ивана по наполеоновским войнам, сумрачный гений военного дела Пруссия, Гилберт Байльшмидт.