ME!ME!ME!

Пекинская весна перед выпуском всегда была жаркой — толстый гипсовый «сапог» на ноге Мо Жаня нагревался, тихонько пропекая перелом изнутри. За распахнутым настежь окном слышались смешки, эхо бодрящего городского шума, небо слепило кобальтом, а яблоня цвела, как в самый последний раз — пышными, белыми облаками, травила воздух одуряющим, кисло-сладким дурманом. Жизнь праздновала свой цвет. А Мо Жань, который в своей чистенькой больничной постели глядел пустым взглядом на чистенький больничный потолок, не мог даже встать, чтобы захлопнуть чертово окно. Белый лепесток плавно спикировал из окна прямо на нос Мо Жаню. По стенам пустой палаты прокатилось эхо гулкого, сопливо-аллергического чиха. Чесался нос, чесалось горло — самое то, чтобы лаять на мир сердитой псиной, но Мо Жань ощущал лишь апатию, сонную, ленную тягу и немного грусть. Надо было сверзнуться с обрыва повыше. Нет, Мо Жань, вообще-то, не планировал ничего такого, ха-ха, какое еще самоубийство. Просто парни у школы поспорили в пьяном угаре, что тому, кто быстрее всех сделает на велосипеде круг через Тяньцзинь, достанется самая красивая девчонка в классе. Мо Жань воспылал желанием поучаствовать, но сделал ремарку, что кому нахрен нужна Сун Цютун, когда Ши Мэй в триста раз красивее, правда, Ши Мэй? Тот как раз проходил у школьных ворот — рукава недорогого, аккуратно выглаженного кардигана подвернуты, тонкие, обнаженные запястья тянут глаз нежным, розоватым оттенком, ухоженные волосы собраны в простенькую прическу, подчеркивающую изысканный, милый овал лица-«семечка». Пацаны пялились, как на помешанного, а Мо Жань все ржал, поддерживая собственную шутку, которая, вообще-то, ничерта не шутка. Ши Мэй улыбнулся тихой, невыразительной улыбкой и скользнул домой по пути, который обычно они с Мо Жанем проделывали вдвоем. Один. Весна действовала на Мо Жаня пьяняще — аллергия на проклятую, распрекрасную яблонную пыльцу размягчала мозги и волю, шипучие кристаллики эндорфина взрывались в голове, окрашивая реальность в диапазон от сиреневого неона до розовой пастели. Мо Жань чувствовал себя, как накуренный ребенок в конфетной лавке — безвольный, путающий право с лево, влюбленный и счастливый. Бывало, надышавшись яблочной пыльцы, он мог залипнуть на какую-то красивую корягу и пропустить свой поезд. Ши Мэй легонько тянул его за рукав — А-Жань, А-Жань, ты опять спишь на ходу. Так, проезжая на 80км/ч аккурат по скату над Желтым морем, Мо Жань засмотрелся на водяные блики — вспомнилось, как они с Ши Мэем попали под дождь и тот, отжав волосы, тряхнул головой. Бликующие золотистым капли красиво разлетелись, ресницы приоткрылись, влажный персиковый взгляд отразил ошеломленное лицо Мо Жаня и — и вот он пропускает поворот, кувыркается через ограждение и красиво ныряет в море. Да, прямо на велосипеде. А-Жань, кажется, один мой одноклассник меня за что-то невзлюбил, ты не мог бы спросить, за что? Конечно Мо Жань спросит, ох как спросит — лицо Ши Мэя это произведение искусства, а оставлять синяки на произведениях искусства — мародерство. А-Жань, у меня случился перехлест на двух работах, ты не мог бы подменить меня? Да не вопрос, у Мо Жаня всегда найдется время для Ши Мэя. А-Жань, я решил, что все же лучше пойду в мед. Хорошо, нахрен вообще Мо Жаню сдалась инженерия, счастье Мо Жаня там, где есть Ши Мэй. Ши Мэй? А-Жань, давай лучше друзьями останемся. Дверь в палату хлопает, пропуская профессора Чу. Заострившиеся черты, на рукаве идеальной белой тройки кофейное пятно, больничный халат скособочен, как если бы был натянут второпях — пронизывающий взгляд на аморфно растянувшееся по койке тело и чеканный, широкий шаг к окну. — У подростков нынче мода такая — топиться в морях от неразделенной любви? — цедит сквозь зубы, вынимает из-за пазухи мятую Мальборо, чиркает по колесику зажигалки, тщетно пытаясь высечь огонь. — Не знал, что профессор Чу курит, — Мо Жань отзывается невпопад. — Сегодня начал. Как ты вообще до такого докатился? До того, как мне позвонили из больницы, пришло сообщение из школы. Ты запустил подготовку к университету, безобразно ведешь себя, а теперь это? Угх. От упоминания об экзаменах Мо Жань еще раз пожалел, что обрыв был недостаточно высоким. Конфуз и чувство вины гадливенько скреблись изнутри. Изначально Мо Жань жил в Сиане вместе с семьей Сюэ, но когда настала пора выбирать институт, он высказал решительное желание поступить в Пекинский инженерный. Причины было две: во-первых, это круто; во-вторых — Япония! Роботы-мэйдочки с продвинутым искусственным интеллектом и супер-реалистичными буферами из силикона. Сюэ Чжэньюн отреагировал на племянничье начинание одобрением, для лучшей подготовки Мо Жань был отправлен в школу при институте — нахлебником к старому другу Сюэ Чжэньюна, профессору Чу Ваньнину. Тот преподавал в Пекинском инженерном и внешне производил впечатление ледяной скалы, но на деле был неплохим дядькой — когда видел, что от тригонометрии мозги Мо Жаня грозят выкипеть через уши, объяснял непонятное, во время совместных ужинов расспрашивал, как учеба, как дела в школе — и, похоже, ему было действительно интересно. Первое время, столкнувшись с настолько хорошим отношением, Мо Жань учился с небывалым прилежанием, но потом появился Ши Мэй и учеба отошла на десятый план. Обеспокоенный Чу Ваньнин пытался выйти на контакт: когда Мо Жань возвращался с чужой подработки в десятом часу, когда получал от учителей вести о скате успеваемости, но Мо Жаню было не до того. А сейчас он обнаружил себя в болоте недостач и с перспективой недобрать проходной балл. — Я задал вопрос. А что Мо Жань мог ответить? Извините, профессор Чу, я влюбился, но меня бросили, можно я останусь на второй год и понахлебничаю у вас еще? — Не знаю. — Так, — шумно выдохнув сигарный дым, Чу Ваньнин потер лоб. — Хорошо. У тебя еще есть месяц, чтобы вытянуть школьный табель, летом запишешься на экспресс подготовку и… — Да отстаньте вы от меня! — Мо Жань болезненно рявкнул, с головой заворачиваясь одеяло, тревожа сломанную ногу. — Если я такой накладный неуч, депортируйте в Сиань, мне пофиг! Буду грузить ящики и драить полы! Оставьте меня в покое! Злые слезы душили, хотелось тихонько завыть. Профессор Чу с размаху пнул по свежей ране — пока то, что осталось от Мо Жаня и его чувств валялось на больничной койке, жизнь радостно текла своим чередом, глупые, бессмысленные люди думали о том, как поступят в глупые, бессмысленные институты, чтобы потом получить глупую, бессмысленную работу. У него, мать вашу, сердце разбито, какая, в жопу, учеба? Единственное, чего он хочет в ближайшем месяце — чтобы его не трогали и дали тихонько разложиться на элементарные частицы. Какая еще экспресс-подготовка? Мо Жань понятия не имеет, нужен ли ему теперь этот чертов институт. Вся жизнь обратилась в тлен и прах. Казалось, сейчас Чу Ваньнин выбросит окурок в окно, молча захлопнет дверь и Мо Жань останется совсем один. Он отзывчивый, но трутням и эгоистам скидок не делает. Чу Ваньнин молча выбрасывает окурок, молча подходит к двери и закрывает на задвижку. Звучный щелчок взрезает мирную, палатную тишину. — Зачем грузить ящики и драить полы? — сухой, холодный тон заставляет Мо Жаня вздрогнуть, он высовывает нос из одеяльного куля — жалкий, мелкий зверек показывается из норы — и его, грубо сжамкнув за щеки, вытягивает наружу стальная хватка холодной, механической клешни. — У тебя красивое лицо, если настолько непринципиально, как зарабатывать на жизнь, мог бы использовать его. Чу Ваньнин глядит на него холодным, оценивающим взглядом — как на экспонат кунсткамеры. Мо Жань успел отвыкнуть от отстраненного, неприязненного поведения профессора Чу, что тот демонстрировал ему в начале знакомства. Сейчас оно вернулось — с пугающим уклоном в господство, в нескованное рамками закона средневековое «а почему бы и нет». По позвоночнику пробегают мурашки, Мо Жань хочет подать голос, но успевает лишь открыть рот — в который впиваются раскованным, властным поцелуем. Пока мысли стынут в голове, лежит оцепенело, позволяя раскрывать свои губы, сминать, посасывать, изнутри проводить языком по щеке, чтобы на той выступил пошлый бугор. Чу Ваньнин совершенно не стесняется — пробует молодую, упругую мякоть, деловито проходится по небу, заигрывает с языком, углубляет поцелуй, чтобы взять дальше, чтобы поцелуй стал окончательно непристойным, чтобы по праву насладиться сервисом, за который он заплатил. Взбрыкнувшись, Мо Жань мычит, пытается выпростаться из-под Чу Ваньнина, но тот удерживает сломанную ногу — пара судорожных рывков и приходит пугающее осознание, что на самом деле безобидный профессор-заучка жуть как силен. — Я закричу, — предупреждает загнанно. — Хм? Разве не тебе жизнь опостылела так, что ты собирался потратить ее на ящики и полы? И если мы говорим о работе — я помогал тебе, рассчитывая, что инвестирую в будущее человека, а ты потратил мои акции на гормональную истерию. Не хочешь отработать затраты по чести? Гнев пересилил страх. Эта холодная машина для сборки механизмов никого в жизни не любила, откуда ему знать, что чувствовал Мо Жань?! — Я любил его! — получилось болезненно, с надрывом — хоть в фильм вставляй. Повисает невыразительное молчание. — Какой у твоего возлюбленного размер ноги? Мо Жань моргает. Чего? — Ты знаком с его семьей? С кем-то из друзей? Знаешь, почему он хотел сменить профиль? Непонятные вопросы, ответов на которые Мо Жань не знал, сыпались один за другим, а тот только и успевал выдавать тупое «а»-«а». Чу Ваньнин глядит на него сверху вниз леденящим «я так и думал» взглядом. — Ты решил пойти в инженерию, потому, что хотел делать секс-роботов из аниме. И прежде чем Мо Жань успевает испугаться — откуда знал? — и покраснеть — вот черт, он знал! — Чу Ваньнин рывком распахивает сбившийся одеяльный куль. Под тонкую больничную робу — позорное платьице по бедра с завязками на спине — проникает дуновение ветерка, катетер капельницы — из запястья торчит замотанная в бинт иголка — опасно качается, потревоженный движением. Сердце Мо Жаня бьется где-то в горле. Спортивный и подтянутый, он не мог оказать существенного отпора, не навредив своему обездвиженному телу, однако пугало даже не это — было в ауре нависшего над ним мужчины что-то незнакомое, бесконечно властное и темное — заставляющее чувствовать непобедимого, упрямого себя жалким и беззащитным. Чу Ваньнин оценивающе оглаживает смуглую коленку — хмыкает, довольный идеальным, античным строением. Постукивает пальцами гипс. А потом, зафиксировав ногу, рывком переворачивает Мо Жаня на бок. Тот едва не захлебывается жалким, испуганным воплем, ожидает вспышки боли, но нога цела — фиксация не позволила растревожить перелом. Однако возникает новая проблема — Чу Ваньнин удерживает его рот закрытым одной рукой, пока другая деловито, со смаком исследует тело. Стискивает напряженное бедро, объемную мышцу груди, щипает сосок, трет головку члена — проснись-проснись. Массирует, отводит ягодицу, открывая вид на беспокойно сжимающуюся точку. Все самые лакомые участочки поджарого парняжьего тела. Мо Жань слышит прицок языком — профессор Чу издавал такой звук, когда на эксклюзивной «специально для племянника лучшего друга» тренировке ученик неожиданно хорошо справлялся с задачей повышенной сложности. Рука-извращенка убирается с тела — пару секунд Мо Жань переводит дыхание, не уделяет внимания шуршанию и звуку влажного скольжения — крышка размягчающего крема. А потом сразу два скользких, длинных пальца въезжают кольцо мышц. Неожиданно эластичное, оно сжимает, но не выталкивает — словно процедура привычна, словно тело Мо Жаня давно привыкло принимать профессорские пальцы. Поначалу даже не ясно, что не так — пока пальцы не оказываются внутри по костяшки и к ним двум не присоединяется третий. И вот тут Мо Жань взрывается. Палатные стены оглашает отборнейшая матершина, бешеная псина брыкается, прожигая посягателя ненавидящим взглядом, норовит зарядить по красивому профессорскому лицу увесистым гипсовым «сапогом». Чу Ваньнин усмиряет ее не без проблем — сцепляет тело в крепкий захват, склоняется к раскрасневшейся ушной раковине: — Не стоит называть любовью всякую юношескую блажь. Это могут быть гормоны. Или попытка уйти от ответственности. — Какой еще ответственности, сраный мудак?! — Мо Жань рычит, щерит клыки, подгадывает момент, чтобы вгрызться. — За несделанные уроки. Если были настолько непонятные темы, мог спросить у меня, а не базарить время на юбки. И сигать с обрыва тоже не стоило, — в голосе Чу Ваньнина сквозила откровенная злость. — Что я мог сказать Сюэ Чженьюну, если бы ты убился? А мадам Ван? А Сюэ Мэну? Что мне было бы делать с квартирой, где осталась куча твоих вещей? А с мыслями, что я не уследил за тупым малолеткой, которому любовь в голову ударила и он решил помереть, как трагичная героиня чертова Шекспира?! — И как это относится к урокам? — загнанная в угол псина зла, но испугана от того, что виновата, пытается перевести тему. — Прямым образом. У тебя не получается что-то критически важное, ты чувствуешь себя неуверенно и под предлогом великой любви в семнадцать лет тратишь время на то, что получается. Удобная схема — и самоутверждение, и отговорка. Слова бьют под дых. Мо Жань рычит, пытается извернуться, чтобы впиться в красивую, надменную рожу зубами, но сильные руки держат крепко, до боли выворачивают суставы. Катетер капельницы в локте отклеился наполовину. — Если бы ты любил Ши Минцзина, — Чу Ваньнин цедит тяжело, черные волосы истрепались, вывороченная из хвоста прядь неряшливо свисает со лба, — то не стал бы бегать за ним, как помешанный сталкер, когда он сказал, что хочет уехать. В палате повисает тишина — слышно только загнанное дыхание да скрип катетера, что понемногу сбавляет амплитуду по прекращении судорожных рывков. — Ты шпионил? — Мо Жань сдавленно спрашивает. — Зачем? — отстраненное выражение Чу Ваньнина промораживает изнутри. — Последние две недели ты только и говорил о меде И Сяо да о ценах на квартиры в Танцзине. Мо Жань смотрит куда-то вбок — инстинктивно пытается свернуться, чтобы стать более незаметным. Черт, черт, черт, он знает. Но ведь Мо Жань не делал ничего такого, так? Просто не хотел терять связь с человеком, с которым они даже не расстались. Потому что они не встречались. В смысле нет, конечно они встречались — иначе что это были за взгляды, заигрывания, посиделки по квартирам, лежа друг на друге? Просто Ши Мэй не называл вещи своими именами, потому что смущался, а Мо Жань не давил. А значит они и не расставались, просто немного недопоняли друг друга, просто им нужно поговорить еще раз и тогда… Хватка слабеет, превращается в господские, всеобъемлющие объятия. Матрац за спиной Мо Жаня прогибается — Чу Ваньнин ложится вплотную, грудью к спине, к вырезу меж завязками, к поджатым лопаткам и щели меж ягодиц. — Вы оба использовали друг друга. И терлись разными местами из-за гормонов. И звали это любовью. — Я любил его, — Мо Жань повторил скорее из упрямства, из больной, горючей злости, чем из настоящей веры. Белая, длиннопалая ладонь с узловатыми суставами скользнула меж бедер, под короткий подол робы. Грубо отдернула, разрывая завязки на пояснице. Раздразненный, крепкий собачий хрен позорно покачивается в стойке «смирно», на налитой, багровой головке — капля предэякулянта. — Это просто такая реакция! — Мо Жань сначала ляпнул, а потом понял. — Да, — невыразительная насмешка и мгновенный рывок. Мо Жань давится хрипом, когда пальцы толкаются в едва растянутый вход. Чу Ваньнин не церемонился, оглаживал изнутри отточенными движениями, тянул кольцо мышц так, что то едва не рвалось. Мо Жань зажимался и шипел, но ничего особо чудовищного не происходило — отвратительная, тянущая резь быстро стала терпима, стеночки набухли от трения, раздраженные, стали особо чувствительны. От звуков, будто месят тесто, от собственного то ли испуганного, то ли возбужденного собачьего скулежа, от грубости, коя, к ужасу Мо Жаня, заставила член выпустить позорно много смазки, от отвратной и восхитительной влажности, от чесоточных мурашек изнутри хотелось быстрее уже сесть на что-то посущественнее пальцев. То ли Чу Ваньнин оказался неожиданно умелым, то ли Мо Жань — течной сукой, что только строила из себя кобеля. Главным неудобством было то, что здоровую ногу запрокинули едва не под прямой угол. Грубость, как к подаренной игрушке, которая, конечно, выглядит шикарно, так что хочется поскорее распробовать, рассмотреть всю, но и если сломается не особо жалко. Унизительная ситуация становилась похожа на кошмарный сон, стоило вспомнить, чьи именно пальцы разглаживают стеночки, доводят до желания подставить пушистый живот и скулить, поджав лапы. Быстрая растяжка на четыре пальца и сразу вглубь заставляла предполагать, что трахнут его также скоро, но внезапно, руки пропали с тела. Мо Жань поджал загипсованную ногу, свернулся в дрожащий, злой клубок, сожмурился, ощущая, как неприятна пустота в горящей дырке, как тщетно сжимается распухшее кольцо, как по ягодице на простынь стекает топленый крем. — Аккуратнее, — длиннопалая белая рука поправляет капельницу у него в локте, вводит сорванную иглу обратно в вену, подклеивает пластырь, крутит колесико, — не хотелось бы сейчас звать медсестру. Мо Жань рычит раненной псиной, не показывая носа из клубка: — Ну как? Заценил? Сзади слышится невеселый хмык: — Да, — а потом большое тело сзади обнимает съежившийся клубок, рука проскальзывает меж стиснутых бедер, обнимает член, проводит вверх-вниз. — В пубертатном возрасте действительно встает буквально на все. Не нужно так переживать из-за того, что тебе это нравится. Только не позволяй себя использовать, чтобы удержать человека рядом. Тебя и так любит куча людей. Мо Жаню хочется истерично расхохотаться: что за морализаторские лекции в койке? И про какую, мать его, кучу людей он говорит? Про родственников, которые его не выбирали? Про себя? — Да. И да, — Чу Ваньнин шепчет в затылок, дыхание колышит волоски. — Я же говорил — если что-то не получается, спроси меня. Это лучше, чем компенсировать свои неуспехи, пытаясь влюбить в себя всех людей на планете. Станешь настолько зависим от своего рейтинга, что потом едва выпутаешься. После экзаменов пойдешь к психиатру. А пока придется работать с тем, что есть. Пока юркие ладони мнут тело, упорно не уделяя внимания нуждающейся дырке, Мо Жань сгорает изнутри. Какой еще рейтинг? Какая компенсация? Он ничего не знает. И вообще, детей никак не характеризует любовь их родителей, нужно мнение непредвзятого человека! В нормальных семьях детей любят и так, этого мало! Мало, мало… Вечно мало. А почему? Чу Ваньнин словно издевается — оглаживает то игриво, то грубо, то массирует с оттяжкой поджатые яйца, то едва ощутимо проходится ногтями по напряженному прессу, внимательно изучает область за ухом, проходится губами от раковины вниз. Мечущийся где-то внутри своего сознания Мо Жань сперва не понимает, откуда взялся бесячий, тягучий, сладковатый аромат. Пьяная аморфность притупляет нервы, реальность медленно окрашивается в сиреневый и розовый. Обычно Мо Жань прикрыл бы нос платком — во-первых потому, что лицо от аллергии идет румянцем; во-вторых потому, что не любит ощущать себя слабым. Однако сейчас подточенная воля не позволяет отказаться от обезбола. Мо Жань вдыхает сладкую, яблочную отраву полной грудью, трется носом о подушку, как нанюхавшийся валерьянки кот. Хорошо, хорошо — грабли престарелого извращенца жамкают хорошо, крепкий собачий хрен трется о простынь хорошо, вульгарно багровой, чувствительной головкой о цивильную больничную простынь, пачкает святая святых смазкой, сладкая отрава бьет по мозгам хорошо — к черту вещества, вот где наркотик! Тело сверху наваливается, придавливает — чужие губы вжимаются в щеку, давление плющит разнеженную физиономию — некрасиво, непотребно, отвратительно хорошо! Потерявшийся в удовольствии Мо Жань довольно, расхлябанно мычит. А потом оба застывают. Мо Жань потому, что обнаружил, от кого исходит кисло-сладкая вонь. Чу Ваньнин потому, что нашел в броне зазор, доступ к нежному, отзывчивому мяску. В следующую секунду Мо Жань видит перед глазами зеленый кусок ткани на шнурках — Чу Ваньнин срывает робу, оголяя поджарое, загорелое тело. Мо Жань прежде не был стеснительным — но сейчас поджимает ноги, покрывается бисеринками пота. Темные с розовым соски стоят твердыми бусинами. Поддержав перевязанную ногу, мужчина в опрятной, белой тройке переворачивает обнаженного животом на кровать, заводит руку с иглой в локте за спину — поза такая, будто это сам Мо Жань нетерпеливо выпячивает грудь. Терпко, тягуче целует напряженные мышцы меж сведенных лопаток, утыкается стояком в блестящую топленым кремом щель меж ягодиц, заведя руки под грудь оглаживает темные ареолы, вдавливает, с оттяжкой массирует твердые бусины. Мо Жань едва соображает, тяжело дышит, по подбородку стекает нить слюны. Опьяневшее от удовольствия тело не дает сознанию вернуть так нужную трезвость, но совесть скребется, подгоняет — какого черта ты творишь?! Уже забыл про свое разбитое сердце?! Что ты за животное, если один раз потрахался с кем попало — и никакой любви не надо?! Совесть кусается. А осиротелое, не обласканное тело хочет любви. Недостойная, ленивая, не оправдывающая ожиданий шавка хочет, чтобы ее почесали меж ушек. Достойнее и лучше она от того не станет, но кому это надо, если бесконечное число человек скажет: «какая замечательная милашка»! Осознание прилетает, как пощечина, лицо перекашивает в гримасе жалкого ужаса. Хэй, что за хрень, его любовь — настоящая любовь, он не какая-то ведомая тварюшка с комплексом неполноценности! Кем он пользовался? Кого пытался в себя влюбить? Зачем? Он не… Он не…! Да, настоящая… мгх…мха… любовь, да прямо сюда, сильнее, о боги… Кстати, к кому? Последним осколком сознания Мо Жань чувствовал, как по щекам текут слезы. Что-то инфантильное, слабое, но дорогое в нем рушилось, крошилось, как милая, цветастая елочная игрушка под сапогом. Нет, нет, мать вашу, он не хочет взрослеть, если это произойдет такой ценой! Он не какая-то похотливая псина, которая… которая… А-йа-ах… Глаза закатываются, под темнотой век взрываются фейерверки белых лепестков, плывет сиренево-розовое марево. К черту все, он хочет, чтобы бессердечная ледяная глыба, придавившая его к постели так, что болит нога, использовала уже его дырку по прямому назначению. — Твоя голова уже ничего не помнит о нем, — Чу Ваньнин констатирует буднично, с глубоким, горловым рокотом, как у большой кошки. Мо Жаня переворачивают снова, на этот раз — лицом к лицу, усаживая задницей на колени. — А сейчас и тело забудет. А ему было, что помнить? А, да… Они, вроде, за руки держались… И обнимались вповалку, будто бы случайно… И тогда, в маленькой квартирке, на футоне… Было настолько неловко, что Мо Жань, кажется, сбежал — внушительная, похотливая псина и обязанный ему хрупкий юноша… Черт, вот стыдоба… Звякает расстегнутая пряжка ремня, перехваченная поясница Мо Жаня выгибается совершенно блядской дугой, выставляя рельефную грудь, чувствительные, покрасневшие от ласк соски. Получается сюрреалистичная в своей извращенности картина — беспомощного от ранений, полусознательного юношу на цивильной, больничной койке берет зрелый мужчина — приличный человек, его учитель, лет на двадцать старше него. Ледяной красой своей осанки, фениксовых глаз и музыкальных рук затмевающий нафиг беспородную дворнягу. Невольно проскальзывает мысль, что задница Мо Жаня в происходящем действительно участвует в роли платы за кров, еду и хождение по чужому дому в одних легких трусах — жара же! У этой снежной королевы даже хуй идеальный — ровный, как колонна, розовый, удобной толщины и длинны, с красивой головкой, которую так и тянет попробовать на вкус, вдруг сладкая. Таким хоть трахать, хоть в палату мер и весов выставлять, не чета Мо Жаневой багровой, изогнутой к концу палке, на которую усадить кого-то — уже приключение. Его целуют один раз — мягко, в губы, напоследок — а потом приподнимают за бедра, толкают скользкой, непристойно растянутой, пухлой дыркой на ровный, королевский член. Быстро, без сантиментов — головка вжимается в горящую сердцевинку, метит своей смазкой, деловито, с чувством права раскрывает сжимающиеся, прежде не тронутые мышцы, вонзается вглубь, сходу проезжается прямо по чувствительной, пульсирующей точке нервов внутри. — Х-хья-а, — Мо Жань стонет, как девка из хентая, перед глазами взрываются звезды. Твою мать, твою мать, он думал, что умрет, если кто-то когда-то отымеет его в задницу, какого черта это так приятно?! Ни на гордость, ни на резкие телодвижения не остается сил. Мо Жань подергивается и рвано, расхлябанно стонет, когда его начинают долбить. Невразумительно шарит руками, пытается нащупать, обнять человека перед собой — расстояние между ними кажется слишком большим. Чу Ваньнин — на белых скулах выступил едва заметный след румянца — твердо удерживает загипсованную ногу на простыни, когда та задирается, чтобы обнять его под поясницу. В какой-то момент склоняется вперед и левее, тканью идеального белого жилета соприкасается с покрытой потом, раскрасневшейся грудью. Пара затянутых маслянистой поволокой удовольствия глаз ошеломленно округляется, когда античные, тонкие губы мягко целуют локоть — то самое место, откуда торчит игла. То ли извращенный садизм, то ли родительский поцелуй «чтоб не болело». В груди внезапно взрывается что-то горькое и отчаянное. Когда Чу Ваньнин отстраняется, чтобы возобновить прежний темп, Мо Жань едва не прыгает на него — судорожное собачье лизанье меньше всего походит на поцелуй, но даже так это — именно то, что надо. Ладно, черт с ним, Мо Жань — зависимая тварюшка, которой мало и которая чувствует себя не такой ничтожной, когда ее любят. Сейчас он балансирует меж небесами и бездной отчаяния, гордость отходит на десятый план. — П-поцелуй… меня… — просит жалко, задыхаясь, как шлюха, у которой перед носом держат пакетик с белым порошком. Он готов умолять, готов ползать на коленях, отсосать или позволить затолкать себе в задницу еще что-то на потеху зрителю, только пожалуйста, пожалуйста… — Как, мать твою, ты довел себя до такого, — фениксовые глаза метают молнии. Мо Жань не подозревал, что поцелуй может быть яростен и зол — теперь он знает. В его губы впиваются так, будто хотят отгрызть, во рту возникает кровавый привкус. Где-то в горле тает душащий ком, глаза закатываются, язык елозит по чужому, умелому, со всей нежностью и старанием. Влажные звуки поцелуев сливаются со шлепками бедер о бедра, с вульгарными «чвоками», с коими член разглаживает стеночки разработанной, жадно затягивающей дырки. Кто бы мог предположить, что внутри дурного, загорелого бугая — и такое нежное, открытое, нуждающееся. Толчки становятся нежнее, с оттяжкой, поцелуй переходят на шею, оставляют цепочку румяных пятнышек. Чу Ваньнин нависает сверху, слегка придавливает — Мо Жань чувствует себя, как маленький ребенок, накрытый пуховым одеялом. Обнимает с большим изяществом и свободой, следит за реакцией Чу Ваньнина, сдвигает бедра так, чтобы доставить больше удовольствия, находит удобный темп и толкается навстречу без следа стеснения, сжимает нежные стеночки, массируя член внутри себя. Где-то за окном на цветущую яблоню садится маленькая птичка — коварное дерево распространяет вкусный, чарующий дурман, чтобы приманить глупышку и поглотить морем хищных, белых лепестков. Заполняя Мо Жаня, Чу Ваньнин не отстраняется — уверенно, с чувством права помечает своим семенем нежное нутро. Пока голый, в гипсе, с капельничной иглой в вене, весь в поту и засосах Мо Жань лежит безвольной тряпкой, Чу Ваньнин буднично наводит порядок. Простыни в сперме, вытекшей из чужой задницы — застирать, отброшенную робу — вернуть на место, прогнув размякшее тело в пояснице, чтобы завязать шнурки. Приподнять затылок, зарывшись пальцами в пушистую шевелюру, чтобы дать сморкнуть в платок сопливый от аллергии нос. — Ты меня любишь? — наполовину протрезвевший Мо Жань глядит пытливо, с волнением. — Я хочу, чтобы в двадцать пять ты жил в квартире, а не в коробке под мостом. Уловив намек, псина скалится — этот ненормальный просто выбросит то чудо, что поделило их жизни на до и после, если Мо Жань не поступит в чертов университет?! Когда Чу Ваньнин удаляется, с вызовом, бросает: — Ты отымел девственника, профессор Чу, — фигура в дверном проеме замирает, спина под белым пиджаком деревенеет. — Если сбежишь от ответственности, тебя выдерут демоны в Диюе. — Либо ты берешься за ум, поступаешь в университет и мы начинаем встречаться, как нормальные люди, — спустя молчание, Чу Ваньнин с неожиданным спокойствием декларирует ультиматум, — либо продолжаешь жить, как жил. Дверь затворяется, оставляя Мо Жаня наедине с выбором.