***
Раюнец Есения. Она была самой странной девочкой в его жизни. Именно девочкой. Несмотря на то, что Есении было уже давно за двадцать, в его глазах она навсегда осталась девчонкой лет шестнадцати, не более того. По крайней мере, Саше сильно хотелось воспринимать её такой, неизменно наивной, доверчивой, доброй, смешной и солнечной, с широкой улыбкой, яркими глазами, царапинами на щеках и розовым пластырем на носу. Именно такой, какой она была, когда они только познакомились. Она запомнилась и отпечаталась в памяти, на подкорке, как самая улыбчивая на свете девчонка с самым звонким смехом, которая, как солнце, со временем не тускнеет, а светит всё ярче, согревает свои присутствием, и с каждой секундой, проведённой с ней, становится лишь теплее. Есении никогда не нравилось, когда её имя сокращали. Особенно сильно девушка злилась, когда её называли Сеней. От подобного обращения хотелось хмурить брови, скрипеть зубами и возмущённо возражать с обидой в голосе: «Я — Есения! Никакая не Сеня, перестаньте», — но чаще всего девушка терпеливо молчала и игнорировала подобное в компании, продолжая улыбаться, пусть уже и не совсем искренне. Ей совсем не хотелось показаться злой или грубой, не хотелось быть в чужих глазах принципиальной стервой, которая закатывает скандал просто из-за сокращения её довольно необычного имени. Да и тратить силы на бессмысленные разборки не очень здорово. А вот Саша стал своеобразным исключением из этого правила. Есения всегда, начиная с первого дня знакомства, разрешала именно ему обращаться к себе так, как только парень пожелает, игнорируя любую из собственных предвзятостей. Просто из его уст любое ласковое слово звучало совсем не так, как от всех прочих людей. Когда другие пытались нарочито ласкаться в обращениях, Есению от этого элементарно тошнило, выглядело всё это дёшево, притворно и нездорово, как какое-то унижение или издевательство над личностью. Она чувствовала себя ужасно подавленной, даже в какой-то степени растоптанной, когда что-то мерзким голосом вытягивал: «Се-е-енечка». Сашин же голос был другим. Просто другим, без дозы пафоса в объяснениях. Девушка так и не сумела понять и пояснить самой себе, чем Леонтьев смог зацепить её с первой же встречи, чем смог привлечь внимание, расположить к себе и покорить. Юноша был простым, донельзя простым, именно таким, каких Есения повидала перед их встречей уже сотни, а то и тысячи. Высокий, выше самой девушки на голову, неловкий, потерянный и нелепый паренёк с очками и гитарой, влюблённый по уши в музыку группы «Кино». Сколько таких было на пути Есении, и все они пролетали мимо, как нечто неважное, ненужное и пустое, не стоящее лишнего внимания. Но было в Саше и что-то особенное, что-то ещё, сперва даже незаметное и неуловимое, помимо стандартной внешности и абсолютно банальных вкусов в музыке. У него был нежный и ласкательный взгляд серых глаз, в которых уже в 16 лет отражалось нечто такое мудрое, чувственное, серьёзное, будто за плечами у Леонтьева не одна прожитая жизнь, и все эти долгие жизни были прожиты несчастно, а окончились как-то трагично. Он будто бы всё это уже видел, ничему плохому особо не удивлялся. В его глубоких глазах отражалась непонятная грусть, напоминающая искреннее молчаливое сострадание. Ими он смотрел на всё, что только попадалось: на весь мир, он всему миру сострадал, истекая, как кровью, чистейшей любовью ко всему живому и ненавистью ко всему плохому. Есения, наверное, с первого взгляда неосознанно полюбила его глаза. Потому что они смотрели на неё так чисто, как на святыню. И сострадали ей, именно так, как ей того всегда хотелось. Голос Саши уже тогда был низким, бархатистым, приятным и совсем немного хриплым. А его манера речи располагала к доверию, она будто была близка Есении, голос будто был настроен на одну волну с её душой. Когда Саша говорил, душа трепетала. В тоне голоса не читалось ни одной противной насмешки, Леонтьев никогда, даже по-доброму, не смеялся над ростом девушки, не смеялся над её именем, не хихикал над её наивностью и странноватыми повадками. Он будто понимал Есению всегда, с самого начала, с первой секунды, как только увидел первый раз, он её полностью понял и прочувствовал. Саша никогда не называл её Сеней, хотя она и разрешила ему подобное обращение в свою сторону, когда их руки впервые сомкнулись в рукопожатии при знакомстве. Он называл её Ёсей. Такое приторное, ласковое имечко, которым хочется нарекать только совсем малюток, но девушке, на удивление, оно жутко понравилось. Особенно из уст Леонтьева. Именно он со своей исключительной манерой и голосом делал это обычное имя красивым, делал его особенным. Именно так Есения стала Ёсей, просто Ёсей, да ею и осталась на долгие годы, но исключительно лишь для одного человека, особенного в её жизни человека. «Ёся, Ёся, Ёся!» — ох, девушка готова была вечно слушать, как Саша, будто заботливый старший брат, её окликает. В груди что-то теплилось, что-то таяло и плыло, а на лице от этого приятного чувства вырисовывалась сама по себе мягкая улыбка. Ёсе было так хорошо в эти моменты. И она достаточно быстро поняла, что имена и сокращения не могут быть так категоричны, как ей изначально того хотелось. Есть люди обычные, простые, мимолётные, с которыми она лишь Есения и никак иначе. А есть особенные, те, с кем можно быть просто Ёсей. И Саша был единственным таким человеком в её жизни. Он таким и остаётся. Сам по себе он простой, только девушка знает о том, насколько он ценен, как человек, как индивидуален, и как мало на самом деле в этом огромном мире похожих на Сашу парней. Может быть, он даже единственный такой. Единственный и неповторимый. По крайней мере, видеть рядом с собой кого-либо ещё Ёся не может.***
— Саш, погоди немного, — Есения чуть наклоняет голову в бок, крепче сжимает руку парня в своей, словно подавая тем самым какой-то знак или сигнал, и постепенно приостанавливает свой быстрый шаг, а вместе с тем тормозит и парня, — У меня гетры опять сползли… — чуть тише говорит она, опуская голову вниз и обводя взглядом свои белые гетры на ногах, которые медленно, но верно стремились к тому, чтобы собраться на уровне щиколоток гармошкой. Саша ничего ей не отвечает. Он сразу же останавливается, оборачивается, опускает глаза вниз, после чего понимающе кивает и отпускает из крепкой хватки маленькую теплую ладонь девушки. Это уже привычное дело. Есения частенько носит гетры, потому для них двоих уже стало традицией несколько раз за прогулку резко останавливаться посреди дороги, чтобы девушка могла их быстро поправить, и они — молодая пара — могли продолжить после этого своё короткое путешествие по городу. Ёся норовит наклониться вниз, тянется руками к гетрам. Саша обычно стоит в такие моменты, наблюдает со стороны и абсолютно спокойно ждёт продолжения их прогулки. Но не в этот раз. Сейчас Саша, руководимый каким-то душевным порывом, опережает Ёсю. Леонтьев с улыбкой становится на колени перед ней и по очереди подцепляет ткань пальцами, натягивает повыше и выпрямляет гетры на обеих ногах. Он делает это так быстро, что Есения не успевает и рта открыть поначалу, только удивлённо хлопает ресницами, распахивает глаза пошире и сводит брови друг к другу. Саша ведь ещё и её голени заботливо огладить руками успевает, прежде чем встать. Это смущает, ужасно смущает. — Пойдём дальше? — Леонтьев поправляет очки на носу, тепло улыбается, показывая зубы, снова тянется рукой к маленькой ладони и наклоняет голову вперёд, чтобы заглянуть в глаза девушки, с которой у него разница в росте за последнее время стала ещё больше. Есения так и не выросла с их первой встречи, ни на сантиметр. А Саша, который и так был выше её, за шесть лет ещё сильнее вытянулся. Теперь ему приходится натурально наклоняться, чтобы видеть глаза Ёси, чтобы что-то по ним читать. Не так уж и удобно на самом деле, но парня это ни капли не смущает, в отличие от самой Ёси, которая часто смущается практически постоянно из-за всяких мелочей. — Зачем ты так? Я ведь не ребёнок, — она удивлённо фыркает носом, когда понимает, что только что произошло, чуть кривится в лице и щурится, вздирая подбородок вверх, чтобы получше рассмотреть лицо Саши. А тот улыбается, широко и блаженно. Как дурачок. Как самый довольный и счастливый на свете дурачок. — А обязательно нужно быть ребёнком, чтобы получать мелкую помощь такого плана? Мне кажется, что нет, — Саша крепко сжимает её ладонь и поглаживает её большим пальцем, в то время, как смотрит прямо в глаза с особой проницательностью, убедительно и внушительно, словно заставляет таким образом поверить в его слова и принять их, как какую-то очевидную данность. И Есения ему верит, охотно верит, потому что Саша, действительно, прав. Дело ведь совсем не в том, что именно делает Леонтьев. В его действиях вообще нет ничего такого. Дело тут лишь в восприятии Ёси, в её мировоззрении и отношении ко всему. Просто так сложилось, что ей довольно трудно принимать подобные жесты доброй воли, ей тяжело воспринимать искреннюю заботу и не искать во всём этом какой-то подвох. Конечно, в Сашиных действиях она его никогда не искала, да и сейчас не ищет. Но спокойно реагировать на такие знаки внимания и не смущаться всё равно не получается, пусть она и досконально знает, что всё это значит для Саши. Леонтьев лишь постепенно смог приучить эту девочку к тому, чтобы она хотя бы не противилась и не протестовала при оказании помощи или такой вот элементарной заботы. Сначала было трудновато: Есения никак не хотела, чтобы её «опекали». Но Саша был достаточно убедителен и настойчив. Раньше она бы завизжала и стремительно отпрянула, как только он сел на колени. А сейчас просто глазками захлопала. И это прекрасный прогресс, за шесть лет-то. Саша счастлив, что Ёся, меняясь, всё равно, в общем и целом, остаётся самой собой с течением времени. Каждые изменения в ней незначительны, да и в худшую сторону точно не ведут. Безумно здорово, конечно же, что она уже не так рьяно отвергает попытки чем-либо помочь (Саша любитель проявлять симпатию в таких мелких жестах). Но на её характер в целом это никак не влияет. Есения всё равно остаётся Есенией, взрослеющей, но при том продолжающей быть всегда тем самым солнечным, чуть упрямым и гордым подростком в мешковатой одежде, в чересчур массивной обуви, как для её худых ног, и в гетрах. — Ёсь, смотри, — они не успевают сделать и нескольких шагов вперёд, как Саша снова останавливается, тревожно вглядываясь в сторону мусорных баков, мимо которых они проходили. Леонтьев опять поправляет свои очки, хмурит брови и чуть щурится, чтобы получше видеть. Плохое зрение снова его подводит, но Саша почти полностью уверен в том, что именно увидел, — Мне кажется- там котёнок. Не в мусоре, а рядом с баком. Смотри-смотри, — он указывает пальцем в нужном направлении, и Есения быстро устремляет свой взгляд в ту сторону, — В тени прячется. — Бедный, — Ёся, почти не успев поразмыслить, отпускает большую ладонь и сразу же бросается в ту сторону, куда показывал Саша. Её брови сводятся к переносице, а сердце сжимается в болезненных тисках. Жалость к бедному животному, которого девушка ещё даже увидеть не успела, накрывает моментально. Есения не умеет реагировать на подобное как-либо иначе. Животные, особенно уличные, брошенные, несчастные, вызывают у неё огромный фонтан сострадания. Ёся просто не может проигнорировать это, чувствует, что обязана пойти в ту сторону и посмотреть. В целом у Саши точно так же сильно начинает болеть сердце от увиденного, но он более сдержан в этих вопросах, успел привыкнуть за всю жизнь к осознанию того факта, что в этом мире страдает просто огромное количество ни в чём неповинных животных. Потому Леонтьев лишь плетётся в след за девушкой и внимательно смотрит туда, где пару мгновений назад мелькало серенькое пушистое пятно. Его уже не видно, но Саша уверен, что котёнок всё ещё находится там, он не мог убежать далеко, он показался слишком уж маленьким. — Кисик, — Есения присаживается на корточки и заглядывает за мусорный бак. Между последним и бетонной стеной имеется небольшое узкое пространство, где может спокойно прятаться такое небольшое животное по типу этого самого котёнка. За баком темнота, но Ёся легко различает в ней два маленьких горящих глаза, — Он здесь, Саш. Нужно его достать, — она поворачивает голову к Леонтьеву, говоря чуть громче, а потом снова смотрит в два несчастных маленьких глаза, наполненные страхом, отчаянием, а самое главное — голодом. — Давай я? Или ты сама? — Саша опасается, что напуганное животное может начать сопротивляться спасению, банально не понимая, что это спасение, и поцарапает руки девушки. Потому Леонтьев хотел бы подвергнуть себя этому риску и оградить от него Ёсю. Но она явно не собирается уступать парню, тянется рукой вперёд, медленно, чтобы не напугать. А котёнок всё равно взрывается агрессивным шипением. — Ну-ну, маленький, не бойся. Всё хорошо, я больно не сделаю, — Есения говорит совсем тихо и ласково. Она не пугается шипения, не одёргивает руку, тянется к маленькому пушистому комочку, зная, что тот может прямо сейчас цапнуть её острыми когтями и сделать плохо, — Кто ж тебя бросил тут, солнышко? — Она опять сводит брови друг к другу от жалости, от бесконечной жалости, что испытывает сейчас к этому несчастному загнанному ребёнку. Котёнок достаточно взрослый, по нему не скажешь, что родился на улице. Потому в голову закрадываются ужасные догадки по поводу того, что этим малышом просто поигрались, пока он не надоел, а потом выкинули, бросив на произвол судьбы. Животное шипит ещё сильнее, когда к нему приближается человеческая рука, прижимается к земле, пытается сбежать, увернуться, скрыться, но Ёся ловко хватает его, не дав себя поцарапать. Саша в это время только тревожно, с замиранием сердца, наблюдает за происходящим действом со стороны, согнувшись пополам и уперевшись руками в собственные колени. Он кусает губы, ужасно сильно переживает, ведь увидеть кровь и царапины, пусть и незначительные, на руках Ёси хочется меньше всего. Котёнок громко жалобно мяучит, недоумевая, зачем его вытаскивают из его укромного убежища, дрожит от страха, пытается дёрнуться и вырваться, отбиться от навязчивых людских прикосновений, вселяющих ужас и тревогу. Но Есения его не отпускает, не ослабляет хватку, она быстро вытаскивает пушистый комочек на свет и прижимает к своей груди, наплевав на то, что животное очень грязное и запросто испачкает её светлую толстовку. — Он просто очень напуган… Малыш… — Ёся, обеими руками сжимает котёнка, который моментально сворачивается клубком и пытается спрятаться, чтобы ему никто не причинил боли. Животное совсем не дикое, сразу становится очевидно, что теория о предателях-хозяевах скорее всего правдива. От этого сердце Есении сжимается ещё сильнее, — Нужно его во что-то завернуть. Дашь курточку? — Конечно, — Леонтьев несколько раз утвердительно кивает, внимательно смотря на дрожащего котёнка в руках девушки, а потом охотно снимает с себя кожаную чёрно-синюю курточку. В ней будет гораздо удобнее нести, — Давай его сюда.***
— Сима! — Недовольным высоким тоном вдруг восклицает Есения, быстро одёргивает руку и возмущённо смотрит на серую кошку Симу, которая без единой капли стыда громко шипит, бьёт хвостом по столешнице, а потом спрыгивает с неё и убегает. — Бессовестная! — Кричит животному вдогонку Ёся, но особо сильно не злится, в голосе не читается такого яркого гнева, только лёгкое возмущение. Сима — кошка с характером. И на неё бесполезно гневаться, можно лишь принять её скверность и смириться с ней. Полгода назад, когда Есения впервые взяла эту кошку на руки, та её не поцарапала, будучи маленьким, несмышлёным, запуганным и растерянным котёнком. А сейчас это стало происходить почти регулярно. И ничего с этим поделать нельзя. — Что случилось? — Саша почти сразу подлетает к девушке, завидев боковым зрением, как та дёрнулась от кошки, будто боясь её или избегая боли. Он не увидел, как Сима поцарапала её, но это было почти что очевидно: привычное дело. — Царапнула просто… не очень сильно, так что, всё в норме, — Ёся отмахивается раненной рукой. На тонкой царапине круглыми яркими капельками сочится красная кровь. Это, действительно, совсем не страшно и никак не удивляет, никого. — Я достану спирт и пластырь, — Леонтьев почти сразу, особо не задумываясь, подходит к шкафчику и, не приподнимаясь на носки, открывает его, с лёгкостью вытащив на свет божий домашнюю аптечку. Полноценной аптечкой её назвать сложно на самом деле: там хранится только аспирин, «Но-шпа», какие-то витаминки, спирт, вата, бинты и много-много пластырей. Но Саше и Ёсе этого хватает. А когда не хватает, они докупают нужное. Но это бывает, действительно, редко. — Да не нужно, что ты, это просто царапинка, — Есения тянется губами к ранке, чтобы слизать мелкие капли крови, но Саша её останавливает, одёргивает её руку и ласково тянет на себя. — Очень нужно, — твердо говорит юноша и подносить её ладонь к своему лицу чтобы лучше видеть. На переносице Леонтьева нет очков, потому ему нужно максимально сократить это расстояние, чтобы хоть что-то разглядеть. Он оценивающе пробегается глазами по полученному ранению, изучает его, но мнения своего не меняет. Нужно обработать обязательно. Саша это и делает, он проводит влажной от спирта ватой по царапинке, а после, когда Ёся начинает шипеть, дуть на ранку. — Ты смеёшься что ли, Саш? Ну что это такое? — Чуть хмурит брови девушка в недовольстве, когда Леонтьев наклеивает на её руку розовый лейкопластырь, самому себе довольно кивает и улыбается. Но когда он слышит тон девушки, улыбка с лица тут же пропадает. — Пластырь с котиками… а что? Ты не хочешь с котиками? У меня другие есть, — Саша тянется рукой к аптечке и достаёт ленту с лейкопластырями. Они разные, разных цветов, с разными рисунками, но все очень милые и забавные, нет ни одного обычного. У Леонтьева есть определённое пристрастие к подобным вещам. — Саш, ты как маленький. Ну какие котики? — Есения вздыхает и снисходительно улыбается. Видно — позабыла о том, как несколько лет назад сама носила на носу яркий пластырь, улыбалась и была счастлива. А это повод напомнить ей об этом. Ведь именно то впечатление от их первой встречи и повлияло так сильно на Сашу, что он полюбил детские пластыри. — Обычные милые пластыри. Ты только посмотри на это! — Леонтьев с ребячеством показывает своей девушке яркие картинки и рисунки, которые можно разглядеть через прозрачную сторону их двусторонней упаковки, — Тот факт, что мы уже чуть выросли, не запрещает нам пользоваться такими штуками. Тем более, что они смотрятся прекрасно на твоих белых руках, — Саша снова с улыбкой подносит к своему лицу Ёсину руку и целует рядом с тем местом, где поцарапала кошка. — Да в этом ты, наверное, прав… — Раюнец смущается, её щёки пылают, но она тоже улыбается. Ей правда приятны такие слова от её любимого человека. Они заставляют перестать притворяться взрослой, заставляют дать себе наконец волю и просто наслаждаться милым рисунком на лейкопластыре.***
Пепел летит в окно. Морозный воздух щекочет лицо и кончики пальцев, заставляя их частично неметь и покалывать. Ёся еле как держит в них сигарету, боится выронить её по неосторожности, однако не показывает того, как ей сейчас холодно. Точнее, она и не чувствует наружного холода. Для неё сейчас существует только внутреннее душевное тепло. Ёсе хорошо вот так вот стоять на балконе с открытым настежь окном, улыбаться, курить. На ней Сашин потрёпанный тёмный свитер. Девушка тонет в тёплой одежде, она на ней слишком велика, потому висит, как мешок, однако Ёся не спешит от неё избавиться и не ищет возможности снять. В этом свитере по-настоящему тепло, хорошо и уютно. В этом свитере Ёся не боится морозного ветра. — Я хочу татуировку набить, — вдруг говорит Саша, стоящий рядом, и выдыхает дым в окно. Он смотрит куда-то в даль, то щурится, то сильно распахивает веки, часто моргает и поправляет очки на переносице. А ещё громко и долго шмыгает носом. Насморк. И не удивительно, ведь Леонтьев сам стоит в тонкой кофте. Совсем о своём здоровье не заботится. А Ёсю заставил одеться. — Ух ты! А какую? — Раюнец чуть не подпрыгивает на месте. Такие идеи всегда кажутся ей прекрасными даже волшебными это вызывает искренний восторг, больше похожий на детский. И девушке правда интересно, какой рисунок и на какой части тела хочет набить себе Саша. — Дракончика. На левой руке, — Саша хихикает и приподнимает ткань коричневой кофты, чтобы показать и примерно наметить расположение татуировки. Звучит как шутка, но Леонтьев искренне хочет набить такой рисунок. Без глубокого смысла и особенной сути. Просто дракон длинной примерно в двадцать сантиметров между запястьем и локтем. — Как здорово! А я тоже хочу, — мечтательно жмурит глаза Ёся и улыбается так солнечно, что Саша млеет. Он знал, что Раюнец захочет тоже. Она не только поддерживает всегда все его идеи, но и делает почти то же самое: когда Саша начал курить, она тоже начала, когда он стал играть на гитаре, она тоже стала. Вот и сейчас. Саша набьёт себе татуировку, а Ёся сделает то же самое. И это даже здорово. По крайней мере, Саша не против, ему очень нравится тот факт, что они с течением времени растворяются друг в друге. Он ведь тоже частенько повторяет за своей девушкой. — Хочешь, парные татуировки набьём? Двух дракончиков. Или то, что сама захочешь. Это было бы круто, — Леонтьев кивает головой несколько раз, чуть наклоняясь при этом к Ёсе. — Давай дракончиков, — девушка затягивается сладким дымом, а после прижимается к Саше и берёт его под локоток. Они курят вместе сигареты с капсулами, которые дают приятный осадочек на корне языка. И сколько бы люди не вопили им о том, что капсулы — это для лохов и глупых подростков, Саша и Есения будут курить именно их. Потому что это для них приятно. Ёся очень тёплая, всё её тело излучает тепло, девушка тем самым напоминает солнышко. Саша льнёт к ней поближе, только бы согреться. Одежда не греет так, как она. Есения холодными пальцами, от которых пахнет табаком, тянется к Сашиному щетинистому лицу, становится на носочки и, прикрыв глаза, бездумно смазано целует в скулу. И Ёсины губы тоже греют. Не физически, а именно ментально. Саша внутри воспламеняется, когда ощущает эти поцелуи на свои щеках. Они ощущаются даже интимнее и приятнее поцелуев в губы. Леонтьев наклоняется и ответно целует в щёчку. От его губ так же сильно пахнет табаком, но на это обоим наплевать. Им так хорошо, они тонут в ощущениях контраста тепла и холода, две эти противоположности по-всякому смешиваются и выходит странный, но настоящий комфорт. Саше и Ёсе никто и ничто не помешает, пока они счастливы курить на одном балконе.***
— Саш… почему ты всегда эластичные бинты носишь на руках? — Робко говорит Раюнец, поднимая глаза вверх и отпивая зелёный чай из кружки. Девушка прекрасно знает: она давно догадалась об истинных причинах, почему Саша так часто бинтует запястья и закрывает их за длинными рукавами одежды. Но ей недостаточно того, что она сама догадалась об этом. Ёся хочет услышать признание от Саши. Хочет, чтобы тот рассказал ей всё, как есть. — Это гитара. Долго занимаюсь и запястья от этого болят. Не беспокойся, — Леонтьев отмахивается и тоже делает глоток горячего чая, но так спешит, что почти обжигает себе нёбо и жмурится от неприятного ощущения во рту. А ещё жмурится от неприятного чувства в груди. Он обманывает Ёсю. А это неправильно. Она ведь такая искренняя с ним, зачем он так нагло врёт? — Нет, Саш, это не гитара… — Есения ставит на стол кружку и тянет тонкие белые пальцы к Саше. Кончики пальцев тёплые, потому что держали кружку. Их касания приятны. Но Леонтьев всё равно немного дёргается, когда девушка трогает бинт на правой руке, — Можно? — она тихо спрашивает разрешения, заглянув перед тем в серые глаза Леонтьева. Они наполнены сожалением и тоской. В них больно смотреть. Но Ёся должна узнать и увидеть, что под бинтами. Она спрашивает разрешения, ведь не хочет нарушать личное пространство своего любимого человека. И Саша ей кивает. Леонтьев кусает губы, когда тонкие пальцы постепенно разматывают бинт. Он длинный, потому на это требуется достаточное количество времени. Да и Ёся делает всё аккуратно, не спеша. Это не страх, нет, вовсе нет. Лишь желание не причинить боль и дискомфорт, осторожность, трепет в пальцах. Но не страх. Он не боится посмотреть в глаза правде. Не боится того, что может увидеть под эластичным бинтом. Саша чуть жмурится и уводит глаза в сторону. Почему-то не может смотреть на то, как Ёся изучает его руку: всё запястье с обеих сторон заклеено пластырями внахлёст. Теми самыми милыми пластырями с животными и мультяшными персонажами. Их около пятнадцати штук, и они образуют собой широкий тугой браслет. Но из-под них всё равно выглядывают шрамы от порезов. Глубокие и не очень. Некоторые похожи на простые царапины, на те, что оставляет Сима. А на некоторые Ёсе больно смотреть: они огромные, потому в голове сразу возникают мысли о той огромной боли, что Саша пережил, оставляя на себе это клеймо. — Зачем ты так? — Тихо-тихо спрашивает девушка и смотрит в лицо Саши, который только сильнее отворачивается и стыдливо прячет глаза за волосами. Она знает, что ответа не получит, ведь Леонтьев наверняка и сам не знает, почему так с собой поступал. Самоповреждение — это не то, что можно легко и точно осмыслить. — Мне хотелось… Мне хотелось, чтобы было легче. Я хотел снова улыбаться, как улыбаешься ты каждый день, — Саша вздыхает, осознавая то, как глупо звучат сейчас его слова. Но Ёся не смеётся, не кричит, не осуждает и не плачет. Она только гладит тонкими пальцами по запястью и понимающе кивает. Какая же она странная по сравнению с остальными. Но именно такая реакция Саше и была нужна, наверное. Он был бы рад скрыть это, чтобы Ёся никогда ни о чём не узнала. Но раз уж она узнала… Это лучший исход событий из всех возможных. — Мы со всем этим справимся. Я обещаю — ты снова будешь улыбаться, но искренне, по-настоящему, без всякой боли, — Ёся прижимает к своему лицу Сашину ладонь и целует запястье. Как целовал он её руку, когда Сима решила оставить на ней рану. И вкладывает Раюнец в это действие те же эмоции, что и Саша вкладывал. — Ты не… не расстроилась? — Леонтьев запинается, поднимая глаза и сталкиваясь с неизмеримой нежностью в чужом взгляде. Ёся не улыбается, но и не грустит. И не безразлична при этом. Её эмоции не читаемы, они не похожи на обычную и привычную человеческую реакцию, — Тебе не больно это видеть и знать? — Нет. Мне не больно. Но я постараюсь сделать всё, чтобы тебе тоже не было больше так больно. Чтобы больше не было причин наносить себе увечья, — Ёся встаёт со стула и становится рядом, обнимая Сашу за шею. Она нежно гладит ладонью его длинные волосы, стараясь уверить в том, что с ней самой всё в порядке, чтобы Саша был спокоен. Он ведь так боялся ей признаться в том, что его изнутри пожирает тоска и депрессия. Он так боялся показать ей порезы. Он так боялся травмировать её. Но Ёся совсем не такая, как другие, она не родитель, не друг и не обычная маленькая девочка, чтобы злиться, смеяться или плакать. — Спасибо, — Саша закрывает глаза. Он не спешит спрятать запястье под бинт. Не спешит снова скрыть то, что с собой сделал. Напротив, ему хочется оторвать «браслет» и показать то, что под ним. Саша сам не знает, зачем это. Но хочется показать всё Ёсе, попросить её о помощи, чтобы она больше не дала ему подобное сотворить с собой.***