***
На разложенном посреди комнаты диване после суток отсыпается Игорь. Рыжая макушка Разумовского привычно маячит туда и сюда. Бессонница. Искусанные губы шелестят, повторяя заготовленную для очередного мероприятия речь. В нелепых цветастых носках, нервно жестикулируя, он беззвучно перемещается по недавно переложенному паркету. Пусть мельтешит, если Игоря не разбудит, — теперь между досками нет скрипучих промежутков. Оконная рама, в которой свистящих и кусающих холодом злых щелей было больше, чем в дантовом аду, как следует заклеена, даже трещины на потолке и стенах замазаны, косяки и плинтуса все новые и нигде больше не отстают — клубку дыма некуда забиться. Остались только вентиляция, зеркала и тени по углам, сплошной чёрной массой протянувшиеся к центру комнаты. Навстречу им от окна ложится неясное сиреневое предрассветное свечение неба. В нём Разумовский выглядит ещё бледнее обычного. Нагулявшись вдоволь взад-вперёд, он устраивается в кресле, снимает с зарядки графический планшет, достаёт стилус и очки. Плавно и бездумно водит рукой над экраном.В квартире абсолютная тишина.
Константин Гром, держа между пальцами вечно тлеющую сигарету, стоит на кухне, привалившись к подоконнику. Он курит с закрытыми окнами. Сизый дым медленно плывёт по помещению и на свету тоже окрашивается в сиреневый, невесомо бьётся в стекло окна, безуспешно пытаясь вырваться наружу к морозному воздуху. К тому времени, как на улице рассветает, вся комната окутана тонкой дымкой никотинового тумана, в которой проступают очертания крыльев огромной птицы. Гром кашляет в кулак и тушит бычок в пепельнице, хотя тот несмотря ни на что продолжает исходить тонкими струйками дыма. Видение пропадает. Рядом лежит пакет с яблоками, одно выкатывается через дырку и падает на пол.
Стук.
Задремавший в кресле Разумовский просыпается от глухого удара об пол, подслеповато щурится со сна. Яблоко катится по доскам и, качнувшись, замирает у ножки стола. Разумовский зевает и потягивается, планшет с грохотом падает у него с коленей экраном вниз. Растяпа. Игорь вздрагивает и тоже просыпается, жмурится, возится и переворачивается на живот. Серёжкина рука замирает над планшетом, он вскидывает голову, откидывая упавшие на лицо пряди. Разбудил-таки. Гром затихает, и он наконец поднимает планшет с пола, сдувает пыль и осторожно водит пальцами по ударопрочному стеклу. На часах девять утра. Плещется в ванной, в ухо вставляет наушник, всё так же тихо скользит носками по паркету под только ему ведомую мелодию. Таблетки запивает кефиром, на плечи накидывает полупрозрачную жемчужную рубашку, мешает с фуксией и серым. Несуразный. Тем временем на голову натягивает берет. Вот теперь хоть как-то на художника смахивает, а не просто на потенциальную лёгкую добычу для гопоты. Сверяется с умными часами, смотрит в сторону дивана, где, завернувшись в одеяло с головой, по-прежнему спит Гром. — Игорь, — опускает ладонь, на то место, где предположительно должно находиться плечо и аккуратно трясёт. Так он его долго будить будет. — Меня такси ждёт, закрой за мной. Тот поднимается неохотно, не разлепляя глаз, бредёт до двери, и уже там сжимает Серёжкино плечо и хрипло произносит: «Удачи там, не нервничай только. Ты всё… здорово сделал».И откуда в нём… это?
Тихий чмокающий звук соприкоснувшихся губ. Щелчок замка. Шлёпающие шаги обратно к дивану.
Сквозняка больше нет, можно и босиком расхаживать. Константин Гром садится на край незастеленной постели и наблюдает за сыном, который тянется приоткрыть форточку. Посеревший дым устремляется в неё.
Рядом на стене висит одна из первых Серёжкиных картин — чуть ли не единственный реалистичный натюрморт в его исполнении: громовская кепка и брошенные рядом ключи, холодно поблёскивающие в сером полумраке. По пути в ванную — ванну на кухне демонтировали — Игорь натыкается на упавшее яблоко: случайно задевает его ногой и оно катится-катится-катится с шумом в комнату. «Доброе утро, пап,» — словно украдкой бубнит он, поднимая и осматривая его, словно ожидая, что с другой стороны оно окажется надкушенным. Но там на бочкé лишь побуревшая вмятинка. Рассеянно кладёт яблоко на стол и идёт умываться.«Доброе утро, Игорь,» — отвечает ему отец с дивана. Сегодня один из тех немногих дней, которые они могут провести исключительно вдвоём. Грому-младшему не нужно в участок, и Грому-старшему тоже никуда не нужно. Раньше было как-то проще. Игорь жил в основном у Прокопенко. В квартире бывал редко. Говорил очень мало, о себе рассказывал ещё меньше, иногда мимоходом переставлял фигуры на пыльной доске: «Твой ход, пап». Вернулся на ПМЖ только в одиннадцатом классе, нелюдимый и уже работающий на полставки, — других больше стеснять не хотел. Константин его понимал: сам такой же. Сам так же трудно учился готовить, — хотя у Игоря получалось на удивление неплохо, вероятно, стараниями Лены, — сам не убирался месяцами, сам сидел допоздна — даже не над книгами или шахматами, просто так. В тот же год сын однажды привёл девчонку. Любу? Люду? Люсю? Плевать. Хоть вроде и неглупая была, но ничего из этого не вышло: Люба-Люда-Люся в учебник по физике ни разу не взглянула, только ноги в бирюзовых лосинах с одной на другую перекидывала, курила и, почти не отрываясь, смотрела на Игоря. На третьем законе Ньютона он настойчиво предложил проводить её до дома. На это она бросила: «Сама дойду!» — кому-то позвонила и через пятнадцать минут навсегда исчезла в бирюзовой девятке, подъехавшей прямо к громовской парадной.
Откуда-то доносится высокий шум крыльев и на окно садится пара голубей.
«Чем сегодня займёшься?»
Игорь не отвечает — идёт на кухню готовить обычный нехитрый завтрак. Холодильник почти ломится от провианта, что для него никогда не было свойственно. Но причина уважительная: всё это на шесть человек, которые намереваются собраться и культурно провести вечер. В последний раз столько народу здесь было на первые игоревы именины, если не считать того обыска по делу Чумного Доктора.Масло на сковороде начинает стрелять. В тишине звучит как взрывающиеся петарды.
За двустворчатым окном довольно высоко висят без движения тучи, уже месяц беспросветно закрывающие небо. От них на бесконечные блёклые крыши домов веет ровной светло-серой грустью. У Игоря глаза цвета их рифлёного металла. Но иногда в них что-то меняется, всегда менялось. Как вспыхивает и бликует дощатое железо в единственном пробившемся сквозь облака луче, в них загорается огонёк.Нож с коротким трескающим стуком ударяет по скорлупе яйца и его содержимое начинает шкварчать на сковороде.
Такой огонёк был, когда в квартиру стала наведываться Саша Филипенко. Только ей переехавший на время обучения в общагу Игорь рассказал о своём «тайном логове», где ночевал несколько раз в месяц, когда не оставалось сил на шумную университетскую компанию. Сашу Константин одобрил — настоящая боевая подруга, даром, что с гуманитарного, и даром, что легкомысленная немного, но верная. Её волосы за месяц сменяли все оттенки от фиолетового до синего и обратно, но шутила она забавно, иногда слишком мудрено, правда, бренчала на гитаре не хуже любого пацана, спорила взахлёб и звонко смеялась. И этот смех каждый раз наступал на горло мёртвой тишине, уже долго безраздельно царствовавшей в квартире. Сидеть втроём в приглушённом тёплом свете на кухне могли до ночи, пока Саша вспоминала подробности их последнего похода в область вместе с ребятами с курса, который она сама же и инициировала. На третьем курсе они с Игорем стали жить вместе. Прожили до выпуска. А потом ещё год. А потом всё куда-то покатилось и докатилось до стола, за который они сели, поговорили — и Саша съехала. Продолжала появляться на проводе телефона, даже пару раз приходила в квартиру, но огонёк в глазах Игоря с тех пор неумолимо тускнел под натиском работы и рутины, не оставлявших времени ни на что. Но он и не хотел хранить бесполезный душевный запал, сам подныривал под эту волну, давая себя топить, заносить по всем вихрам, провозить лицом по асфальту, ударять ножом в живот. Константин смотрел на него как в зеркало. Кажется, наконец-то сын его понял.
Вилка скрежещет по тарелке.
Игорь ест быстро и прихлёбывает чай из пакетика, который вытащил из серёжкиной чашки — ну нельзя же каждый раз новый заваривать, это разорение какое-то получается. Дел впереди много — рассиживаться особо времени нет. На нём сегодня пол, плита и ужин на четверых. Разумовский свою часть вчера выполнил. Отмыл разводы краски с пола, раковины и ванной, где это ещё было возможно; у него, конечно, есть своя мастерская на Невском, но тем, что не пахнет и быстро сохнет, он все равно предпочитает работать дома. Протёр пыль буквально везде — даже на шкафу, а пыль на шкафу никто из Громов не уважал и не уважает — её не видно и бог с ней, предыдущий шкаф прямо со столетней пылью и вывозили. Помыл кухонные ящики, холодильник и прибрался по мелочи на тумбочках и столах. Игорь вздыхает и поднимается: тут думать-думать-думать нечего, нужно делать-делать-делать.Посуда со звоном отправляется в раковину.
Константин Гром отходит в сторону, чтобы не мешать сыну доставать носки из-под дивана. Это сейчас там убираются хотя бы раз в месяц или два и носки только игоревские и серёжкины, а раньше это место было полно сюрпризов. Сюрпризы начались в тот день, когда ночью, через несколько месяцев после расставания с Сашей, вместе с не вполне трезвым Игорем в квартиру ввалился ещё какой-то тип в тонком моднявом пальтишке. И тут же обтёр хозяином ближайшую стену. На пол полетели и пальтишко, и игорева куртка. Намерения обоих были настолько очевидны, что Константин, поражённый осознанием, бросился прочь из квартиры. Дальше лестничного пролёта уйти он не мог и так и просидел почти всю ночь на ступенях, дымя сигарету и тупо глядя перед собой. Иногда, правда, поднимался и бесцельно бродил из стороны в сторону, после — вновь садился и курил. Внутри всё рвало и метало, затем — стихло и медленно-медленно поползло по наклонной. Утро тогда было странным — тёмно-синим. Ещё только-только занималось, когда мимо проскакал типчик в пальто, на ходу наматывая на шею шарф, скрывая под ним что-то тёмное. Игорь встретил его на пороге, взъерошенный, сонный и со стаканом воды в руках. «Сердишься, пап?» — глухо спросил он, проходя в глубь квартиры. Полупрозрачная синева за окном была единственным источником освещения, красила собой стены, развороченные простыни, чужое лицо. Отец молча вышел к нему на середину комнаты. «Ненавидишь меня, наверное… я себя тоже. Только никто не святой пап». Сын повесил голову и свободной рукой потёр глаза. И в этом жесте было что-то от маленького Игоря, который разбил окно в школе, а утаить от отца вообще мог бы только прогулку с Игнатом после школы. Никак не… это. Но злости в себе Константин не находит, как и тогда не злился на разбитое окно, но если раньше можно было ещё в педагогических целях оттаскать за ухо, то теперь — никак. Уравнять окно и произошедшее в голове не выходит, но Гром-старший молчит, оставляя разочарование на дне души и оставаясь с ним наедине. На том и кончилось. Но ещё долго они друг с другом не разговаривали. Тишина снова единолично воцарилась под крышей. С тех пор и повелось: тонкой струйкой потекли через квартиру короткие связи — немногочисленные женщины и мужчины появлялись через большие промежутки времени и тут же исчезали навсегда, как исчезла когда-то Люба-Люда-Люся. Самые длинные сношения длились около трёх месяцев, а затем так же оборвались. Единственным, что оставалось после этих встреч, были носки, оторванные пуговицы, запонки, серьги, кольца — всё это непременно закатывалось под кровать и находилось там случайно, извлекалось и где-нибудь складировалось, пока не оказалось безжалостно выброшенным.
По полу метёт веник: шух-шух из стороны в сторону.
Пыль и сор из совка пересыпаются в ведро. Игорь оборачивается и командует: «Марго… включи песню какую-нить. Душевную». Умная колонка на тумбочке загорается и отвечает: «Хорошо, Игорь!» Вообще-то Гром против восстания машин и согласился на неё со скрипом. Это всё Серёжке хотелось посмотреть, что случилось с его творением после национализации «Вместе». Он ещё и «Умный дом» подключить хочет, но Игорь не сдаёт позиции, потому что пройти три шага, чтобы задвинуть шторы, или дотянуться до ночника и выключить свет самому — «жопа не отвалится». Отец его поддерживает. Серый свет разбавляется невесомым напевом и тихим гитарным бренчанием, плавно проступающими через гомон мыслей и ложащимися на болезненно обострённый тишиной слух.«Кто у меня дома… Кто у меня дома…»
«Да ясно, кто,» — думает Константин и снова неторопливо принимается за сигарету, достав её из пепельницы. Серёжка. Много лет назад, ветренным днём на берегу Финского, он познакомился с Серёжей Разумовским. Не по годам смышлёным и серьёзным мальчиком с пытливым взглядом голубых глаз. А рядом догорал сарай вместе с останками четырёх мальчишек, которым не посчастливилось оказаться внутри. Оказаться запертыми внутри. Сомнений в том, что было это делом серёжиных рук, уже тогда оставалось мало. Константин в мистику не верил, но было в Разумовском что-то такое, что, подтверждая все логические выводы, нашёптывало ментовской чуйке: это сделал именно он. Но как ребёнку такое удалось, даже Грому на тот момент было трудно себе представить. Оставалось только пожать мальку руку и поблагодарить за помощь следствию. «Не за что,» — звонко и уверенно ответил тогда Серёжа. Осознавал ли он, что натворил? Дело так и осталось глухарём. Когда из всех утюгов затрубили про гений Сергея Разумовского, Гром не сразу сложил два плюс два, но когда сложил — зауважал: детдомовский пацан поднялся. Теперь его только по телеку и смотреть — слишком высокого полёта птица. И никто не мог ожидать, что эта птица однажды переступит порог квартиры под крышей, самолично разгрузит коробки с горючим и возьмёт фигуру с пыльной шахматной доски, сверкая холодными, жёлтыми на свету, глазами. Наблюдая за ним, Константин не мог не признать, что теперь перед ним был уже не просто Серёжа, а сам Сергей Разумовский. А затем в один непрекрасный день Игорь в сопровождении Юли внёс на руках в квартиру отощавшее полусознательное тело, в котором от Сергея Разумовского было одно название. Два мутных глаза смотрели с осунувшегося лица на всё вокруг без тени узнавания. В первую же ночь у него случился непонятного рода приступ, в последующие две — тоже. Способность позаботиться о себе была у него на уровне младенца. Константин понял, что намучается с ним сын изрядно. Из Серёжи и Сергея Разумовский превратился для него в Серёжку — ребёнка во взрослом теле. Ребёнка, потому что взрослые мужики свои проблемы решают сами: из болота себя за ус вытаскивают. Игорь вон себя вытащил и Разумовского на себе же тащит, на работе пашет как проклятый, а тот что? А Серёжка впридачу ко всему ещё и малюет. Считает, что нашёл себя в искусстве, раз IT-сфера навсегда потеряна для него после дела Чумного Доктора. Он у них художник. По мнению Грома-старшего, скорее от слова «худо», — в плане с головой, а что в голове, то и на холсте, как известно. Но людям нравится, и даже Игорь мычит по этому поводу что-то одобрительное, других каких-то художников называет и направления — видимо, что-то от матери в нём всё-таки есть. Посоветовать бы ему по-отечески держаться от Разумовского подальше: художник должен быть голодным, а у того контракты на шестизначные-семизначные числа с галереями, домами мод, арт-пространствами, частными коллекционерами намечаются. Он не может жить без успеха, это не его стиль. Его стиль — убийственный. Вычурно-модный, словно воплощение этой его индустрии. И ясно, что не профдеформация, — ему действительно нравится. Куда такой Игорю? Но тот ведь не слушает: помогает получить какие-то разрешения, присутствует на встречах — строгий костюм на нём будто влитой, идеален, как золотые слитки. И цена примерно та же: на одной чаше весов обтянутые черной тканью игоревы плечи, на другой — приличный кусок жёлтого металла. Серёжка прямо-таки облизывает взглядом из-под невинно опущенных ресниц и улыбается каждый раз, когда Игорь втискивается в эти узкие «влитые» штаны. И что, теперь ради этой улыбки, больше похожей на короткий спазм лицевых мышц, в лепёшку расшибиться? «А ты и рад, Игорь,» — недовольно заключает Константин, с силой вдавливая сигарету в дно пепельницы.
В ванной слышится шум воды.
Игорь выходит из-за двери со шваброй и ведром наперевес. Та песня кончилась. На фоне играет уже что-то другое, невразумительное. Он начинает растирать воду по полу, мыслями явно пребывая где-то далеко. Пока паркет постепенно превращается в лужу, которая будет сохнуть до самого возвращения Разумовского, он успевает несколько раз подойти к пробковой доске, которая теперь заменяет окно и служит местом развёртывания ментальных карт, чтобы в задумчивости поменять несколько элементов местами и снова вернуться к нанесению урона собственному жилищу.Константин Гром усмехается и поднимает ноги, пока сын моет под креслом, на котором он сидит.
Вода хлюпает при каждом шаге.
***
После полудня расплывчатое пятно света от окна начинает постепенно сужаться. Словно большая птица медленно раскрывает чёрные крылья, прогоняя из квартиры день. Это не так заметно, как в декабре, но и удивляться внезапно прибавившемуся дню не приходится. Игорь успевает почистить плиту, поставить гуся в духовку, сделать несколько звонков по делам, записать Диме голосовое сообщение со своими соображениями по последнему делу и длинными паузами — у Юли и Серёжки это ловчее получается, — нарезать два салата и сырную тарелку. Пол же успевает высохнуть ровно настолько, чтобы обычному человеку казалась, будто его только что помыли, выжимая по всем канонам швабру и не расплёскивая воду. Чтобы процесс шёл быстрее, Игорь приоткрывает форточку и ложится досыпать свой законный час. Звуки отовсюду становятся громче: за окном в снегу буксует машина и раздаётся воронье карканье. Серёжка приезжает как раз тогда, когда с паркета испаряются последние капли. Выглядит вымотанным и не таким прилизанным как утром. — Привет, — Игорь пропускает его в квартиру. Разумовский кивает. — Привет, — выдаёт он после некоторой паузы, наконец осознав, что с ним поздоровались. — Темно тут у тебя, — он щёлкает включателем и зажигает свет. — Ну как? — Гром складывает руки на груди и прислоняется к стене, чуть шурясь со сна. — Нормально. Но я не рассчитывал, что будет столько прессы. И все спрашивали, когда выйдет NFT-коллекция. Я хочу сам создать домен, но для этого нужно разрешение суда… — Разрешение получим. Но что такое это твоё NFT, я всё равно не понимаю. — Игорь, ну смотри… — Давай не сейчас? В душ лучше сходи. — Мне ещё салаты резать… На этих словах Серёжку одолевает зевота. — Я порезал. — М? — он старается проморгаться. — Спасибо.«Взрослый мужик, а носишься с ним, как курица с яйцом,» — замечает Игорю Константин, которого эта сцена на самом деле откровенно забавляет, и обвинительно тычет сигаретой в сутулый от усталости силуэт горе-художника.
В ванной начинает литься вода.
Игорь молча проходит мимо и садится за стол. До прихода гостей ещё час. В форточку врывается неожиданно сильный порыв ветра и та распахивается настежь.Громкий стук рамы о стену.
Вместе с Разумовским складывают диван, выдвигают стол, расставляют стулья. Тот приносит скатерть и раскладывает салфетки с приборами. Салаты и закуски тоже ставятся заранее, а гусь ждёт своего часа в духовке. Переодеваются из домашнего в домашне-парадное и ждут.По такому случаю даже Константин оглядывает себя и проводит рукой по волосам, качая головой над собственным ребячеством. Заглядывает в духовку и увиденным остаётся доволен. Выходит на лестничную клетку, чтобы первым встретить гостей. Разумеется, сначала приходят Прокопенко с пакетом, полным фруктов, и пирогом наперевес. Лена, сколько бы лет ей ни было, кажется, всегда будет красавицей: глаза всё так же блестят, смотрят пытливо и проницательно, только мягкости в них прибавилось и чего-то ещё — Гром долго вглядывается и в голову вдруг приходит слово «мудрость». Рассудительной она была всегда — иначе у Федьки шансов бы не было, и мудрость логично становится следствием и продолжением этого. Считай, рассудительность, помноженная на опыт. И сам Федька — вон — полковник теперь, шишка местного масштаба. И так ему и надо: нечего всегда командовать было, теперь пусть в роли игорева начальника отдувается. Правда второго такого начальника днём с огнём не сыщешь — лучшего Игорю и пожелать нельзя. Уж отец-то знает.
В замке поворачивается ключ. И лестничная клетка наполняется приветственными возгласами.
— Дядь Федь, тёть Лен, здорова! — дверь открывает Игорь. — Игорёк! — Здравствуйте, — Разумовский стоит сбоку и принимает ленин пирог. — Привет, Серёж! — Здорова, Серёг! Ну что, кто ты у нас теперь: Шишкин али Ложкин? Серёжка немного теряется. — И тот, и другой, и все вместе, — приходит ему на помощь Гром, шурша пакетом, — вы проходите.Голоса затихают по мере того, как закрывается дверь.
Константин остаётся в тишине. Выглядывает в окно: там у парадной паркуется маленькая красная машинка, а через пять минут на стену из-за угла падают тени, и появляются двое. На Юльке какая-то странная шапка с рогами, как у черта. Димка в форме — очевидно, что только из участка. Парочка что надо. «…а тебе?» «Мне пейзажи понравились». «Он же твои как референсы взял?» «Он попросил показать альбом, а потом сам сделал пару крутых набросков, но они на мои вообще не походили. Мне бы даже такое в голову не пришло. Не знаю… может, вдохновился просто. Я как он никогда не нарисую, конечно…» «А тебе и не надо как он! Мне твои рисунки нравятся. Сегодня серёжину выставку открываем, завтра — твою…» «Да, ладно тебе, Юль. Я сам для себя рисую». Скромник. Димка чем-то Грому Федю напоминает, только зелёного-зелёного, ещё командовать не начавшего. Исполнительный, верный, с ним и в огонь, и в воду, даже уставу следует так же слепо и с самоотдачей. Может, Игорю такой друг и нужен, чтобы черту раньше времени не переступал. Юлька нравится меньше по определению, из-за своей журналистской — журналюжьей — сущности. Ей палец в рот не клади и хлебом не корми — дай что-нибудь выведать. Всё ясно с ней стало в тот момент, когда она, сделав несколько фотографий дела Чумного Доктора, испарилась из квартиры быстрее любой Любы-Люды-Люси. Константин бы за такое не простил, но Игорь, видимо, разглядел в ней что-то ещё, достаточное, чтобы в конечном счёте сделать её своим другом. Впрочем, если действительно выбирать: быть с Пчёлкиной за одно или враждовать, то лучше первое, чем второе. И несмотря ни на что даже она лучше Разумовского буквально во всех отношениях. Гром сыну не судья, но знает, что тот достоин лучшего.
На этот раз дверь открывает Серёжка. Пожимает Диме руку, Юлька его приобнимает и сразу отстраняется, а вот на Игоре виснет по-настоящему, ойкает, когда её отрывают от земли, и требует поставить обратно. В квартире всюду горит свет. Люстра в зале свисает низко и освещает отражениями в хрустале каждый тёмный уголок — из-за этого в обычные дни её включают редко, предпочитая торшер. А сегодня уголок тени остался разве что в дальнем углу за шкафом. Топят в этом году на совесть — окна запотевают, отрезая квартиру от холодного зимнего вечера снаружи. Из духовки просачивается запах запечёного мяса и специй, его перебивает аромат вишнёвого пирога, и они вместе гуляют под крышей, смешиваясь с особым «обжитым» запахом воздуха.Константин ничего подобного не чувствует, но предполагает, что пахнет как-то особенно, по тому, как каждый украдкой вдыхает глубже и кидает однозначный взгляд в сторону стола. Но, видимо для них, очередная Серёжкина история про поиск формы и цвета для очередной мазни вкуснее всего, что на нём находится. По мнению Грома-старшего, иной причины столько разговаривать, когда стол ломится — нет. Хотя Прокопенко просто вежливые — сначала дослушают, только потом есть пойдут, — Юльке что-то от Серёжки надо, раз она тратит на это время, Дима кивает и слушает внимательно, Игорь — тоже, хотя так и не скажешь: глаза от лица Разумовского обращаются на Прокопенко, потом на Диму, на Юлю, в угол на отца и обратно.
— Молодец, Серёж, я и не думала, что там столько смыслов спрятано. Не всем под силу такое разгадать, но выглядит как ни крути красиво, — заключает Лена, глядя на ту самую мазню на экране планшета. Она всегда умеет подобрать правильные слова. — Ну ты намудрил, — Федька проводит рукой по лбу. — То есть за основу ты всё-таки брал золотое сечение? — уточняет Дима. — Да, — Разумовский отвечает ему, а смотрит на Игоря. — Может, есть пойдём? — предлагает тот. — А давайте! — оживляется Юля.Кухню наполняет звук двигаемых стульев. Наступившую вслед за этим тишину никто не стремится прерывать.
Разговор завязывается не вдруг. Смешно видеть, как каждый из сидящих за столом то и дело поднимает глаза от тарелки, будто намереваясь сказать что-либо сам или ожидая, что скажет кто-нибудь другой, но затем снова опускает их обратно. И только по Игорю видно, что его всё устраивает и он о таких пустяках, как слова, не думает даже: растёкся по стулу и жуёт себе, посматривает по сторонам как-то рассеянно. Ловит Ленин взгляд, та улыбается ему. Юлька видит это, улыбку за новой ложкой салата прячет, и, понимая, что от него сейчас ничего не дождёшься, берёт дело в свои руки. Отдельные фразы с короткой последующей реакцией остальных постепенно начинают звучать всё чаще, их подхватывают с разных концов стола — и вот беседа наполняет воздух так, будто она всегда тут и была. То набирает обороты, то сбавляет, но движется. И это удивительное свойство человеческих сборищ, когда за одним столом сидят художник, которому место разве что в дурке, вертлявая журналистка, которая не то что грязным бельём, но и даже его отсутствием гнушаться не станет, полковник милиции, полиции то есть, его жена — генеральша, майор полиции и его напарник, который тоже в свободное время малюет, и все о чём-то говорят и смеются. Пчёлкина откидывает голову назад и хохочет. В своих роликах, из тех, которые Игорь смотрел, смеялась она совсем не так. Разумовский улыбается ломко, когда он внимательно слушает и перестаёт их контролировать, губы начинают едва заметно кривиться. Дубин распаляется, что-то доказывая Прокопенко; шампанское уже открыли, и если тёплый свет может скрыть слабый румянец на щеках, но поблёскивающие глаза выдают действие игристых пузырьков. Ну ничего, на Федю шампанское, правда в больших дозах, так же действует, так что спору ещё быть. А Игорь просто слушает, блуждает глазами по лицам, по углам и лишь изредка открывает рот. Среди общего гула звучит: «Давайте тост!» «А что тост-то?» «Тост?» «Без тоста никуда!» «Тост, так тост…» Лена поднимается первая, обводит взглядом всех присутствующих, аккуратно держа в руках бокал, и от уголков её глаз лучиками ложатся мягкие морщинки.Константин складывает руки на груди и прислоняется к столешнице, стоит прямо напротив, за спиной у сына. В том, что Лена скажет всё правильно, он даже не сомневается. В коридоре лампочка скоро перегорит — надо заменить. Лена хвалит Разумовского, тот смотрит на неё не отрываясь, будто гипнотизирует. Гром-старший сомневается, что до него доходит всё, что она говорит. Игорь тоже смотрит, но по-другому как-то, наверное, как он сам смотрел бы, если бы не со стороны, а вот так, если бы она и к нему обращалась тоже.
Звон бокалов.
Федя всегда верные вещи говорил. И говорит, но в речи своей с Серёжки быстро на Игоря перескакивает, мыслью по древу не растекается. И тоже на бывшего друга не смотрит.
Звон бокалов.
С Юлькой всё и так ясно. Она не потеряется ни при каких обстоятельствах: и за квантовую физику тост поднимет, и за Серёжкины каляки. Только Константин не ожидает, что говорить она будет так серьёзно, проникновенно даже — живое сердце бы сжалось. После таких тостов кто-то обычно восклицает: «хорошо сказала!» Правда не то чтобы у Грома был какой-то выдающийся опыт в застольях.
Звон бокалов.
Дима начинает хорошо, уверенно идёт к логического завершению третьего предложения, и тут его что-то сбивает, так что тост получается длиннее раза в два, чем он сам, очевидно, предполагал. Смущённый, Дубин опускается на место под насмешливым взглядом в спину Константина.
Звон бокалов.
— Игорь, может, ты тоже что-нибудь скажешь? — Да… я бы последним сказал. — Последним — Серёжа, — замечает Юля, но тут же прибавляет, — если захочет. — Ну. Ладно тогда, — Игорь поднимается, внимательно оглядывает собравшихся. — В общем. Серёг, я тобой горжусь. И всё тут. Своя выставка, тем более… м-м-м, такая — это не каждому под силу. А я знаю, примерно, конечно, сколько сил тебе она стоила, — он делает паузу, смотрит куда-то в угол. — Отец ценил мужественных людей, — Федя опускает голову над рюмкой и кивает сам себе, — и меня научил. Только я, наверное, мужество по-другому понимаю. Это… не отсутствие страха и не всегда следование долгу. Я не знаю, как его объяснить. Не мастак говорить вообще. Но лучшим… определением для этого слова будете вы. Ты, Серёж, Юль, Дим, вы, теть Лен, дядь Федь. И вместе мы… ну, стая, наверное, — усмехается. — Да, Дим? Димка улыбается ему в ответ.Какая нахрен стая? Но завернул красиво, конечно. Константин бездумно задевает занавеску рукой, пока обходит стол за спинами сидящих, но никто не обращает на это внимание. Хочется закурить и никто ему не помешает.
Звон бокалов, в котором оседает очередное Серёжкино «спасибо» и Юлино шутливое «за стаю!»
«Что за стая-то?» — всё-таки спрашивает Гром-старший с дивана.
— А что за стая? — интересуется сразу за ним Федя. — Да… — Юля бросает короткий взгляд на Разумовского. — Это Дима придумал, что мир делится на ссыкунов и собак… — Вообще это Цветков придумал, — поправляет её Дубин. — Кто? — Ты его не знаешь, — отвечает Игорь. — Ладно, не важно. В общем, это Дима придумал назвать нас всех собаками. А собаки они же не группа, не комитет и даже не отдел, они — стая! — И поэтому и мы нахрен — стая! — чуть раскрасневшийся Дима даже слабо ударяет кулаком по столу. — Стая! — подтверждает вслед за ним Юля. — Стая, — серьёзно соглашается Игорь.В наступившей за этим тишине с губ Разумовского сорывается короткий смешок.
Тот явно напрягается под обратившимися на него взглядами, перестав контролировать руки, одна из которых чуть не сносит бокал со стола. — Стая так стая, — мягко замечает Лена, предусмотрительно отставляя бокал подальше. — Нас-то с Федей примете? — Конечно! — сразу отзывается Дима и Юлька лишь подтверждает его слова активным киванием. — Без вопросов, — серьёзно говорит Игорь.«Правильно, а вон того щенка не берите,» — авторитетно советует Константин, снова ткнув сигаретой в сторону Разумовского. Он усмехается собственным словам и глубоко затягивается в ожидании продолжения разговора.
— А вы какие собаки-то? — в голосе Феди всё те же ноты, что и годы назад, когда Игорь лет в восемь рассказывал ему, что они с Игнатом тоже полицейские. — Ну… как какие? — Гром-младший неопределённо дёргает плечом. — Юля, вон, чихуахуа… — Я тебе дам чихуахуа! — .или пинчер какой. Димка лабрадор, — продолжает он. — А ты-то сам кто? — насмешливо интересуется Пчёлкина. — Дворняжка, — озорно улыбается Лена, — и Федя тоже. — Дворняжка, — соглашается Юля и ерошит Игорю короткие волосы на макушке. Разумовский оживает и бросает на неё длинный взгляд, который она, впрочем, не замечает. — А Вы, теть Лен, русская борзáя, — заключает Гром. — А Серёжа кто? — М-м-м… лис. Они же тоже псовые. — Да, псовые, — подтверждает Дубин, — я так удивился, когда от сестры узнал… — Ну что, тогда теперь очередь художника тост говорить? — спрашивает Федя, подливая себе водки. Он тянется налить шампанского Юле, но та качает головой — за рулём, ей ещё сегодня всех по домам развозить. — Подождите, — встревает Пчёлкина, — сейчас новости культуры будут, там репортаж с выставки должен быть. Серёжу по телеку покажут. — Такое нельзя пропускать, — соглашается Лена.Снова с шумом двигаются стулья.
Константин едва успевает встать, когда на то место, где он прежде сидел, опускается Федя. Хиляком тот никогда не был, а тут здорово так раздался вширь, хотя оно и понятно: жена готовит так, что язык проглотишь, на работе должность не обязывает по каждому вызову срываться, да и не девяностые уже на дворе — поспокойнее в городе стало. И если Федька не заслужил немного покоя, то никто не заслужил. Помимо него на диване размещаются Лена и Разумовский. При желании ещё Юлька бы поместилась, однако она предпочла встать сзади с Игорем и Димкой, опершись на спинку.
На смену короткой тишине приходят заставка Новостей Искусства и голос ведущего. «Сегодня в Севкабель Порте при поддержке Министерства культуры РФ открылась первая персональная выставка Сергея Разумовского под названием…»
На интервью Разумовский держится на удивление неплохо, будто не больной, а просто нервный. Для широкой общественности он выздоровевший, для Игоря — выздоравливающий, и только Константин знает, что тот всё ещё очень болен. Его болезнь скопилась в углах этой квартиры и никому не под силу вытравить её отсюда. Сейчас она клубится в тени за шкафом, набирает силу, чтобы вновь напомнить о себе, пока Серёжка на диване за неимением ничего другого теребит собственные пальцы. Репортаж заканчивается и все возвращаются за стол, так что Гром теперь может снова занять своё законное место.
— Вашу маму и там, и тут показывают, — усмехается Федя, глядя на Разумовского. — Ну что, будешь тост говорить? В это время Лена с Игорем ставят на стол гуся. — Если вдруг не хочешь — не надо, — добавляет Пчёлкина, примериваясь к крылу и перехватывая поудобнее приборы. Серёжка мелко кивает будто самому себе и поднимается, держа в руках бокал. Снова все взгляды устремлены на него. Он сглатывает и быстро убирает волосы с лица. — Сегодня, — произносит на выдохе, — в Севкабель Порте открылась моя п-первая персональная выставка. И на самом деле… открылась она не благодаря Министерству культуры. А благодаря вам. Без вашего участия, я не знаю, что бы со мной было. Я много думал над этим и теперь, — ещё один выдох, — хочу сказать вам спасибо за то, что вернули мою судьбу в мои руки…Кто ж их всех так красиво заворачивать учит? Из тёмного угла слышится нарастающий шорох и по полу и освещённой части стены тянется острая тень и тут же исчезает, будто обожжённая светом.
— …и я не знаю, в праве ли я об этом говорить, но… я вижу в вас не только друзей и поддержку, но и семью, частью которой я мечтал стать в детстве, — Прокопенко быстро переглядываются. — И пусть в этой семье никто ни с кем не связан кровно, но это не делает её менее дружной, менее… семьёй.«Ну как это не связан?» Константин снова обходит стол и становится так, чтобы поймать взгляд Серёжкиных глаз. «Мы с Игорем тебя не смущаем?»
— Было время, когда я по некоторым причинам полностью отверг для себя этот… концепт, — на всякий случай Разумовский ставит бокал обратно на стол. — Но благодаря вам я снова попробовал примерить его на свою жизнь. Даже если я не стану частью… — Серёж, — Лена осторожно касается его локтя, предварительно ещё раз переглянувшись с мужем и легонько задев под столом ногу Игоря. — …я всё равно очень рад… — Серёжа, — дождавшись осмысленного взгляда, она продолжает, — ты уже часть семьи. Федя кивком подтверждает её слова. — Да, Серёг, не думай, что сможешь от нас просто так деться куда-нибудь, — добавляет Игорь, получив ещё один пинок под столом — Догоним и вернём, — тут же обещает Юля. — Ну что, за семью?Звон бокалов.
«Семья не без урода,» — заключает Гром, откидываясь на спинку дивана.
Гусь режется и постепенно исчезает в тарелках вместе с гарниром. В глаза бросается, что Разумовскому больше подкладывают, чем наливают, несмотря на то, что тот явно вознамерился налечь сильнее на алкоголь, нежели на еду. По-хорошему, пить ему из-за таблеток вообще нельзя, но сегодня праздник, так что вроде как и можно. Тем же временем стараниями Лены бутылка водки перекочёвывает на другой конец стола от Федьки. Время подползает к вишнёвому пирогу, но сразу после гуся он не лезет совершенно. Возвращаются к беседе, однако и она идёт медленнее и неповоротливее, чем прежде. Юлька даже идёт в прихожую за телефоном — удивительно, что высидела без него аж полвечера. Дубин доедает. Прокопенко и Игорь негромко переговариваются. Серёжка, сидевший до этого молча, будто набрав в рот воды, вдруг предлагает: «Может, что-нибудь на фон поставим? Ну, — передёргивает плечами, — ненавязчивое». — А, — Игорь оборачивается к колонке, — Марго, включи вон ту песню, которую днём… — К сожалению, запрос не определён. Включаю первую позицию из плейлиста дня: Сироткин — «Кто у меня дома».«Кто у меня дома, Кто у меня дома…»
Пчёлкина поднимает глаза от экрана, выслушиваясь, а затем снова опускает, очевидно, не впечатлившись. Игорь наливает воду в чайник. Серёжа берёт свой полупустой бокал и делает глоток.«Мир злой: Догонит и смоет,»
— Рассиделись мы, Лен, — заключает Федя, как только мелодия обретает нечто похожее на ритм. — Разомнёмся? — встаёт и руку ей протягивает.«Можешь сидеть и ждать Или лететь с волной…»
Лена благодушно кивает и тоже поднимается. Выходят на середину комнаты, становятся близко-близко. Ладонь в ладонь, Ленина рука на Федином плече, Федькина — на Лениной талии. Лена чуть выше. И начинают раскачиваться в такт, едва переступая ногами по паркету. Ну хоть поджилки теперь у Федьки не трясутся, как это на свадьбе было.«Мир злой, Но он того стоит,»
Дима колеблется несколько секунд, а затем трогает Юльку за плечо. Та снова отрывается от телефона и смотрит вопросительно и немного недовольно, пока до неё не доходит, чего от неё хотят. Улыбается. Принимает руку и оказывается вытянутой из-за стола. Устраивает ладони на Димкиных плечах — тот делает то же самое, и они тоже качаются, но с большей амплитудой — дурачатся немного, о чём-то переговариваются.«Сто дверей в пропасть — Ради одной…»
Игорь ставит чайник и отходит к окну. Разумовский тихо подходит со спины и становится рядом. Ничего не говорит, только чуть прижимается плечом. Бросает на лицо рядом короткий взгляд и через секунду отводит. Через секунду уже Игорь смотрит на него, но тот не видит. Переглядки продолжаются, пока их глаза не сталкиваются. Смотрят друг на друга пристально, доверчиво раскрывают друг перед другом глазницы, будто каждый даёт другому в чём-то удостовериться. И есть в этом что-то такое, что не может уловить даже натренированный наблюдательный глаз. В душах, наверное дело, а не в том, что их плечи соприкасаются.«Кто у меня дома, Кто у меня дома…»
Игорь наклоняется ниже и едва касается кончика Серёжкиного носа своим.Зачем на людях-то? Константин качает головой, и оглядывает всю квартиру — с его позиции даже угол за шкафом хорошо просматривается. Идиллия. Его неожиданно посещает мысль, что давно здесь не было столько простых по-тихому счастливых людей. Даже улыбка на губы просится, а не усмешка. Но это лишнее. Это не его счастье, он не может взять его у них взаймы. Это отрада. Которая, кажется, парит над этим чужим счастьем где-то на уровне с Серёжкиным взглядом и ответным — Игоря. Где-то выше канализационных труб и глубины, на которой хоронят покойников, выше хрущёвок, выше квартиры под крышей, выше башни Вместе и Лахты, выше Эмпайр Стейт, будь он неладен, где-то за облаками, но перед космосом. Там она чувствуется и там же обитает, и оттуда спускается, когда Константин Гром смотрит на своего сына.
Песня постепенно затихает.
За своими мыслями Гром-старший не замечает, как шелест за шкафом сменяется свистом рассекаемого воздуха и звуком чего-то жёсткого и сухого, с силой отирающегося об обои.
Форточка неожиданно снова резко хлопает, заставляя всех вздрогнуть.
И из угла, подхваченный ледяным дуновением, тёмный вихрь будто в припадке ярости бросается между Разумовским и Громом-младшим на люстру, заставляя ту раскачиваться с едва слышным скрипом и беспорядочно пускать кристаллические радужки по стенам. Лампочка в коридоре трещит, раз мигает и гаснет.
Серёжка роняет бокал. И тот разбивается в дребезги.
Константин прикрывает один глаз и морщится от звука. Понеслась душа в рай. Хорошо ж сидели. Он скептически оглядывает помещение, где все столпились вокруг Серёжки, пытающегося унять тремор в руках. Лицо каменно-спокойное — научился держать, молодец. Но конечности трясутся так, что никого не проведёт. Жалкое зрелище.
Игорь растирает ему ладони, сгибает пальцы, Лена по-хозяйски заваривает чай и болтает ложкой в заварнике, чтобы процесс шёл быстрее. Юля приносит плед. Димка закрывает форточку. Федя применения себе не находит, как и объяснения тому, почему все так переполошились из-за грохнувшей форточки, но ему хватает такта не спрашивать. Жена понимает немногим больше, переглядывается с ним, но она в таких делах быстрее ориентируется. — Крокодильчик сорвало, — оповещает Дубин, прерывая всеобщее молчание. — Ветрюга какой, — отстранённо замечает Прокопенко.И снова тишина.
— Простите, — Разумовский выдёргивает свои ладони из игоревых и садится. Плед сползает с его плеч и Гром его поправляет. — Это лишнее, — уязвлённо говорит Серёжка и ведёт плечами, чтобы ткань рухнула на стул — уж лучше бы молчал. Лена ставит перед ним чашку с чаем. От чашки идёт пар. Общий разговор не клеится, но зато пирог подъедается на ура. Все разбиваются на парочки: Лена с Юлькой, Федя с Димкой — разговаривают, Разумовский и Игорь просто сидят, точнее первый начинает клевать носом, а второй — снова оглядывает гостей, умиротворённо откинувшись на спинку стула.Будто действительно рад видеть в их доме всех этих людей. В общем и целом хороших, надо признать.
Ещё через некоторое время гости потихоньку начинают собираться. Пчёлкина потягивается на стуле и нехотя встаёт. В прихожей становится шумно и людно. Шелестят куртки, коротко вжикают молнии. Лена говорит что-то Разумовскому, который услужливо подаёт ей шубу, пока Игорь перебрасывается парой фраз с Димой, Юлей и Федей. Разумовский же закрывает за всеми дверь, оставляя запоздалые слова прощания в квартире.Затихающий топот шагов и эхо голосов на лестнице.
***
— Спать пойдём, с посудой завтра разберемся, — предлагает Игорь, когда Серёжка оборачивается к нему. Тот кивает. Вместе раскладывают диван и заправляют постель, убирают посуду со стола. А потом Игорь уходит в душ и Разумовский остаётся один. Уже поставив все свои навороченные устройства на зарядку, он сидит, скрючившись, на постели и мусолит пальцы на руках. На самом деле у него полно всяких антистрессов, но ими он пользуется крайне редко. Поэтому разбросаны они по всей квартире: в ящике стола, в прикроватных тумбочках, на подоконнике…И это только из тех, о которых Константин помнит, ведь он должен знать, что и где в их с сыном квартире лежит. Некоторые серёжкины вещи, особенно новомодные гаджеты, резко констрастируют с обстановкой, которая всё равно осталась «громовской» даже после основательного ремонта, но в целом, на вкус Константина, её не портят. Вот мольберт рядом с окном даже очень ничего, теперь на первый взгляд и не скажешь, что находишься в месте обитания потомственных ментов, зато о слабоумном художнике догадаешься на раз-два. Если подумать, Серёжка даже не настолько плох, как он о нём отзывается, и Гром-старший это понимает. Но не признает никогда, наверное, потому что тогда что-то с собственными принципами не стыкуется, идёт трещинами. И к чёрту что-то менять, если жизнь уже прожита. Голова у Разумовского, может, и светлая, только вот душа — потёмки. Уродливые такие, облюбовавшие себе все недоступные свету углы, а по ночам и вовсе хозяйничающие в квартире. В темноте они обретают черты того самого Сергея Разумовского, которого некогда признал в нём Константин. Но при отсутствии выгодного света, в них видится лишь обессилевшее, агрессивное и одинокое нечто, напоминающее гигантскую птицу. И одно соседство с этим «нечтом» изрядно раздражает. Не будь его, возможно, Гром бы и на Разумовского меньше сетовал, но что есть, то есть.
Серёжка всё так же сидит на диване, витая где-то в облаках, пока большая птица тянет к нему свои крылья, но не может достать, потому что свет везде включён и не пускает темноту к центру комнаты. Игорь возвращается — очередь Разумовского умываться. Гром ждёт его, блуждает взглядом по углам, но затаившуюся птицу видеть не может, да он ей и не интересен.Хлопок двери ванной. Шаги. Щелчок выключателя на стене. Возня на диване.
— Серёж, слушай… хорошая выставка получилась, — хрипит в темноте Игорь. — Да… Оно того стоило, если ты об этом, — шепчет Разумовский. — Главное, чтобы здоровья твоего не стоило, ты ж знаешь. Я только за твоё… творчество, и чтобы его другим показывать — тоже. Но это для… обычного… — Здорового, — тихо подсказывает Серёжка. — …человека непросто это всё организовать, а для тебя — сам понимаешь. А тут сначала всё это устроить, потом открытие: экскурсия, журналисты, гости ещё… — Сейчас всё в порядке. — Точно? — Да… — отвечает Серёжка после короткой заминки. — Из-за ерунды навёл панику, когда стакан уронил… — Это ничего. Ты… лучше справился, чем я ожидал. — Спасибо… Спим? — Спим.Шёпот из комнаты затихает. Снова слышится шелест перьев.
Константину на самом деле давно пора, но он сидит и слушает разговор, не предназначенный ни для чьих ушей. Думает, что хорошо, что Разумовский хоть осознаёт свою болезнь, и что если говорить объективно, то он, судя по всему, действительно хорошо справился со всем, неизбежно принесённым за собой открытием собственной выставки. Не то чтобы он знал о всех тонкостях процесса, но масштаб работы представлял. И то, что это сделал человек, который ещё два с половиной года назад мог часами смотреть в одну точку и раскачиваться из стороны в сторону, говорило о многом. Гром-старший поднимается с табурета, идёт в комнату к изножью дивана, на котором спят двое. Под одеялом сын прижимает к себе худощавое тело как какое-то сокровище. Так, как когда-то прижимал дневник с рисунками и прочим вздором лет в двенадцать-одиннадцать, а ещё раньше — плюшевого олимпийского мишку, которого Константин в далёком восемьдесят шестом забрал из вещдоков, поступившись собственными принципами. Тогда этих мишек в отделе был вагон и маленькая тележка — взяли наркоторговцев, которые придумали зашивать в них порошок и продавать иностранцам. И действительно, от пропажи одного медведя мир не рухнул, а если через четыре года и развалился Союз, то это вряд ли из-за него. А Игорь, которому на тот момент ещё и двух лет не исполнилось, был счастлив, везде таскал медведя с собой, ел, спал, играл, гулял с ним, к Прокопенко тоже всегда брал. И казалось, как всегда в детстве кажется, что дружбе этой не будет конца. Но затем появился Игнат и игрушка днями оставалась лежать на кровати — Игорь продолжал с ней спать. А потом как-то заявил, что вырос из него. Точнее не как-то, а когда Константин заметил ему, что мужики в его возрасте уже должны сами свои проблемы решать, а не с игрушками спать — сын тогда разбил окно и ему пришлось после суток идти разбираться в школу. Правда иногда, возвращаясь поздно со службы, он заставал Игоря спящим в обнимку с тем самым медведем. Наутро тот говорил, что мишка пришёл к нему сам и с игрушками он, вообще-то, больше не спит. Он же мужик. Так вот, мишка уже давным-давно лежит на антресолях, а сын спит в обнимку с Серёжкой. Гром-старший не одобряет, но его мнения уже никто никогда не спросит. А ещё Игорь вырос таким же твердолобым — наследственность нельзя списывать со счетов — и на любую бессильную ругань наверняка ответит: «Потому что я так решил, пап. Не нравится — не смотри. Или вообще уходи». Прогнал бы его Игорь в действительности, Константин даже знать не хочет. Потому что уйти дальше лестничной клетки всё равно не способен — не пускают невидимые цепи. В этой квартире под крышей он пребывает уже пятьдесят восемь лет. Из которых прожил в ней тридцать пять. А остальные — бродит бестелесным призраком, со стороны наблюдая, скорее подглядывая, за жизнью сына. Теша себя иллюзией участия, а на самом деле не имея возможности не то чтобы снова стать её частью, но хотя бы прикоснуться. Свою единственную он отдал за то, чтобы эта хрупкая, для всего света никчёмная жизнь продолжалась. Жизнь его Игоря, который даже не знает, что отец всё ещё здесь. И всегда был рядом, потому что теперь навсегда прикован к месту, где когда-то был нужен больше всего, к человеку, которому был необходим. Но во всём этом ключевое слово — «был». Иногда, разумеется, Игорь здоровается с ним: ни с того ни с сего, и не ясно, что бывает у него в голове в такие моменты, но Константин всегда отвечает, потому что… А почему нет? — как говорится. Точнее, как уклончиво говорит Юля, сподвигая всех на очередную авантюру и давая понять, что она знает, почему, а остальным знать и не обязательно. «С кем поведёшься…» — Константин хмыкает и отходит от дивана.