Пустяки
- Как же прекрасна жизнь! Кавех полной грудью вдыхает аромат сумерской весны, смешанный со сладким запахом падисар и персиков, и блаженно прикрывает глаза пушистыми ресницами, светлым покровом обрамляющими веки. Его волосы смешно топорщатся из-под академического берета и слегка подрагивают на ветру, на лице застывает умиротворенная улыбка, и аль-Хайтам дает себе всего три секунды, чтобы задержать на ней взгляд. До этого все его мысли занимал космологический трактат, услужливо предоставленный профессором из Ртавахист, когда молодое дарование заинтересовала фреска с астрономическим компендиумом, найденная когда-то давно учеными в пустыне и отображающая схему Вселенной. Решение углубиться в теорию привело студента в уединенное место на улице, которое, в прочем, прослужило ему недолго – солнце Кшахревара возникло рядом не то, чтобы внезапно, даже ожидаемо, однако ему удалось притянуть внимание и мысли аль-Хайтама к себе, отбивая всякое желание на исследование нового материала. - Почему? Кавех открывает-таки глаза, заведомо зная, куда обратит свой взор, и последовавший за ним Хайтам подмечает сидящих напротив студентов, суетливо обложивших себя учебниками и рукописями, да так, что скамейки не было видно. Ребята находятся достаточно далеко, но до них все равно доносятся судорожные голоса, громко шипящие что-то по-фонтейновски – неправильно, кстати говоря. Кажется, они были из Хараватата. - Потому что можно переживать по пустякам, - просто отвечает Кавех на поставленный вопрос и снисходительно смотрит на однокурсников своего собеседника. Насчет последнего аль-Хайтам еще может согласиться: экзамены в конце учебного года действительно пустяки, не заслуживающие такого большого внимания, кое все привыкли уделять. Ведь если правильно систематизировать полученную информацию, вовремя применяя дедуктивный и индуктивный методы, анализируя и синтезируя данные об объекте исследования для установления связей с другими объектами, то в принципе не должно возникнуть никаких проблем в изучении материала. Аль-Хайтам даже не видит смысла в перечитывании полученной информации: зачем заниматься бесполезной работой, если все необходимые связи в голове уже созданы. Он искренне не понимает, зачем люди переживают из-за того, что еще даже не произошло. Ведомые чувством страха перед неизвестностью, они, подобно безмозглым хиличурлам, действуют по заданной установке, даже не пытаясь проанализировать ситуацию, в которой находятся, ибо не могут рассчитать вероятность хорошего события, не пытаются найти верный путь, который приведет их к успеху. Потому аль-Хайтам не видит ничего прекрасного в глупом поведении своих сверстников, так что слова Кавеха для него – вздор чистой воды, посетивший переполненную романтикой голову. - Сам-то тогда почему не переживаешь? – хмыкает наконец студент Хараватата, возвращаясь к чтению книги, которую уж очень долгое время не мог воспринять из-за одного шумного фактора. - Нет смысла, - пожимает плечами этот шумный фактор, откидываясь назад и продолжая наслаждаться теплыми лучами весеннего солнца, - Я лучший на курсе. Преподаватели готовы прямо сейчас поставить мне «отлично». - Сладко живешь. - Ой, кто бы говорил, - Кавех звонко цокает языком и толкает соседа по скамейке в плечо, - Ты живешь ничуть не хуже, хотя поступил только год назад! Аль-Хайтам предпочитает промолчать тогда, чувствуя, что ответа от него не требуется. Он вновь погружается в чтение и разбор компендиума, пока сидящий рядом также без слов продолжает принимать всем своим нутром нежные лучики солнца и свежие струйки прохладного ветерка.Цель
- Как же прекрасна жизнь. Когда на сцене появляется победитель нынешнего Турнира Даршанов - паренек из Ртавахист - вместе с диадемой знания, что заманчиво поблескивает у него в руках, а на трибунах поднимается оглушительный гвалт поздравлений, аль-Хайтам слышит под ухом тихий, едва уловимый шепот. Он почти не различим в нескончаемом потоке чужих голосов, но юноша уверен, что именно этот не спутает ни с чьим другим. Полуденное солнце Сумеру печет макушку, неприкрытую беретом, по спине стекает уже четвертая по счету капелька пота, воздух сперт из-за большого количества народу. Аль-Хайтам бы сейчас все отдал за прохладу библиотеки и шорох страниц фолиантов, но он остается стоять в толпе, потому что Кавех этого хочет. Неугомонный старшекурсник предложил потратить обеденное время на закрытие Турнира Даршанов, и, даже не спросив его, утянул на арену. - Почему? Форма неприятно стесняет движения, и юноша дергает плечами, чтобы хоть как-то улучшить свое нынешнее состояние. Он не сводит взгляда со своего собеседника, стоя чуть позади него и рассматривая, как покачиваются золотые серьги у него в ушах. - Потому что можно добиться поставленной цели. Кавех мнет ткань своего платья и слегка наклоняет голову – аль-Хайтам подмечает, что это первые несколько движений за все те полчаса, что они здесь стоят. Его голос, все такой же задорный и мягкий, в этот раз почему-то заставляет напрячься – в нем было еще что-то. Что-то, что он не понимает, но замечает. Аль-Хайтам подходит ближе к старшекурснику и заглядывает ему в лицо: оно по-прежнему светится, выражая восторг, проявившиеся морщинки от растянутых в лучезарной улыбке губ намекают на искреннюю радость за победителя, но есть еще в нем что-то такое, что не дает покоя молодому ученому. «Эмпирей – высочайшая часть небес, наполненная чистейшим, божественным светом, не иначе огнем, где коротают долгую бесконечность небожители». В мыслях аль-Хайтама навязчиво вьется определение из космологического трактата, когда он обращает внимание на то, как сияет человек рядом с ним. В Кавехе он находит отражение этого эмпирея, такого же лучистого, переполненного светом, и одновременно недосягаемо далекого. Сочащийся энергией Кавех способен обогреть своим теплом любого, кто в этом нуждается, вовсе не осознавая, что для поддержания собственных сил ресурсов у него не остается. О причинах такого исчерпывающего альтруизма аль-Хайтам не имеет никаких представлений – при всей говорливости Светоча Кшахревара о нем самом юноше известно совсем немного. Он бессовестно рассматривает прикрытые мутной пеленой глаза, в которых обычно танцуют обжигающие все нутро искры, переключается на скулы, пытающиеся удержать дергающиеся уголки губ, зацепляется взглядом за кадык, судорожно бегающий вдоль шеи. - Ты знаешь, мой отец тоже участвовал в Турнире, - Кавех резко поворачивается к нему, заставляя невольно съежиться от неожиданности, - Правда, он занял только второе место. Будущий архитектор неловко опускает веки, и тень от густых ресниц делает мягкие черты лица грубее. Он перебирает пальцами в воздухе, то складывая их в замок, то выпрямляя, не зная, куда деть непослушные руки. - Я так на него разобиделся тогда: был слишком мал, чтобы понять, как сложно отобрать победу в состязании гениев. Теперь жалею, что вел себя неправильно. Заслышав тихий смех, аль-Хайтам чувствует, как узел у него в животе расплетается от облегчения и спокойствием опускается на плечи. Так это странное поведение вызвано такой нелепицей? Если дело только в этом, тогда ему не о чем беспокоиться. Подождите, беспокоиться? С чего это вдруг? Аль-Хайтама никогда не беспокоило что-то, помимо его собственного комфорта, такой уж он человек. Кавех – нарушитель комфорта, и чаще всего раздражает его, нежели чем заставляет волноваться. Он не способен сопереживать другим, он бы ни за что… - Если ты так мучаешься, просто скажи отцу об этом напрямую, - вздыхает аль-Хайтам, все еще не веря, что так просто пошел на поводу у своих эмоций, - Нашел, из-за чего переживать. Ему отвечают не сразу, встретив фразу продолжительным молчанием. За это время он успевает вспомнить, где они вообще находятся и по какому поводу. Журчание и крики толпы постепенно утихают: люди начинают подниматься к участникам и победителю Турнира, выражая свои поздравления лично, а молодому ученому думается, что какому-то бесполезному состязанию, главным призом в котором является не столько диадема, сколько возможность вдоволь потешить свое тщеславие, придается слишком уж огромное значение. Ведь умный и действительно гениальный человек не нуждается в проверке своих знаний на прочность: он слишком уверен в себе, чтобы вот так просто растрачивать свои силы на бессмысленную ерунду. - Да, думаю, ты прав. Скажу ему сегодня вечером, - Кавех отворачивается от него, оставляя взгляд где-то внизу, даже не обращаясь к сцене, и заправляет выбившуюся прядь пшеничных волос за ухо, брякая массивной сережкой. Больше они не разговаривали и молча наблюдали за другими людьми, пребывая где-то далеко в своих раздумьях. Совсем скоро у каждого из них начиналась лекция по профильному предмету, поэтому голову заняла лишь одна мысль о том, чтобы не опоздать и не схлопотать выговора.Идеалы
- Как же прекрасна жизнь! Стены лекционного зала сотрясает громкий, переполненный яростью и возмущением крик, от которого у любого другого сердце замедлило бы темп, а на пальцах застыл бы морозящий холод, но только не у аль-Хайтама, что с непроницаемым лицом наблюдает за действиями своего партнера по научной работе. Они не впервые заводили разговор на эту тему, не впервые оставались допоздна в Академии, работая над исследованием, только чтобы доказать правоту друг друга, показать, к какому идеалу необходимо стремиться, и Хайтам уже порядком устал выслушивать наивную чушь, срывающуюся с юношеских губ так смело и уверенно, устал глядеть в пылающий огонь чужих глаз и видеть в них искреннее, неподдельное разочарование, устал убеждать Кавеха в его неправоте. - Почему? - Потому что можно жить своими идеалами! Золото волос лучится в свете дневного солнца, яркие потоки которого пробиваются через витражные академовские стекла, и, не будь аль-Хайтам сейчас столь раздраженным и уставшим, то, возможно, приметил бы природную красоту человека, стоящего напротив. - О каких идеалах ты говоришь? – желчно выплевывает он, не в силах больше сдерживать эмоции, накопившиеся за все время их перепалок, длящихся уже несколько долгих недель, - О своем небывалом желании помочь всему и вся? О возможности показать, что можно стать гением без способностей? Видимо, обязанности тех бездарей, коими ты завалил себя и с которыми ты разбирался последний месяц самостоятельно, без чьей-либо помощи, не вправили тебе мозги. Аль-Хайтам видел. Он видел, как эти недо-ученые по вечерам засиживались вовсе не в Академии за научными статьями других авторов в поисках информации, а в таверне, распивая алкоголь и громко гогоча. Видел, как вместо них это делал Кавех, не отдыхая порою сутками. Слышал, как они самодовольно рассказывали о своих успехах в исследовании, в котором палец о палец не ударили, скидывая на Кавеха свою работу за «неимением возможности и времени», проворно манипулируя раскинувшему в мозолях руки солнечному мальчику. Для аль-Хайтама с самого начала было предельно ясно, для чего эти студенты вообще присоединились к ним: перспектива сделать себе имя, работая бок о бок со светочами всей Академии казалась им привлекательной и вполне реализуемой. Они, очевидно, думали, что на их плечи ляжет минимальное количество ответственности, заведомо зная, что ученые чаще всего полагаются на самих себя, однако, к превеликому сожалению, ее оказалось настолько много, что одним только «принеси-подай» было бы не обойтись. Задействовать пришлось абсолютно всех. Жаль только, что «все» к этому готовы не были. «Гениальным людям все дается легко – они успешны, потому что другие», - такую отговорку обычно слышал аль-Хайтам, когда очередной отстающий решал покинуть совместное исследование, к которому он не приложил ни грамма усилий. - Не смей называть наших коллег бездарями! Кавех шумно выдыхает через нос, ударяет ладонью о стол и не убирает ее, используя в качестве опоры: заметно, как ему самому надоели эти препирательства, но он все продолжает эту тираду, пытаясь достучаться до своего невыносимого во всех смыслах друга. - Они нам не коллеги. Я вычеркнул бесполезный ресурс из проекта и оставил только нас, - просто отвечает Хайтам, продолжая скалиться, когда лицо его собеседника переполняет новая волна негодования и досады. - Ты!...Даже не посоветовавшись… - С тобой? Да, уверен, что мы бы пришли к согласию, – саркастично хмыкая, парень складывает руки на груди и всем видом заявляет о своей правоте, которую, в прочем, никто в этот раз не отрицает: Кавех только зло морщится на него и шипит, на секунду замолкая, пытаясь взять себя в руки, но только на секунду. - Зная тебя уже несколько лет, я мог бы догадаться! – взвывает с новой силой светило Кшахревара, скрипящим звуком проводя пальцами по столешнице, - Почему я вообще пытаюсь тебя разубедить? Себе же дороже.. - Только заметил? – добавляет аль-Хайтам, но его колкость старательно игнорируют. - Ты ведь эгоист! Самый настоящий! Кавех начинает вырисовывать круги шагами на полу, пытаясь хоть куда-то деть бурлящую энергию. Он треплет блондинистые локоны, выбивая их из старательно заплетенных кос, громко топает каблуками ботинок, машет рукавами и шуршит подолами белой мантии. Он маячит перед глазами, слепя всем своим существом - от этого аль-Хайтам раздражается пуще прежнего. - Будь ты хоть чуточку общительнее, заботься ты не только о себе, но и о других, люди бы не говорили о тебе столько гадостей! - Мне абсолютно плевать, что обо мне говорят. - В этом-то вся и проблема, - вскрикивает Кавех, наконец, останавливаясь напротив него, - Почему ты не хочешь просто взять и помочь другому человеку, понять, что его беспокоит? Я же знаю, что ты это можешь! Люди всегда должны помогать друг другу! - Для меня это не имеет значения, - аль-Хайтам кривит губы от одной только мысли о том, чтобы помогать отстающим, - Это не мои проблемы. Почему я должен жертвовать собой ради других, как это делаешь ты? Студент из Хараватата, проявляя внешнее безразличие, пенится ядом изнутри, выпуская его в словах, вечность державшихся на языке. Если Кавех так хочет вывести его на эмоции, понять, о чем он думает, кто аль-Хайтам такой, чтобы отказывать. Тем более, когда поведение первого вызывает крайнюю степень негодования. Аль-Хайтама тяжело подцепить и ужалить, но Кавеху это волшебным образом сходит с рук. - На то пошло, ты не меньший эгоист, чем я. Убегаешь от реальности, добрыми делами пытаясь «искупить грех» за смерть отца. - Да как ты!.. – будущий архитектор в бешенстве прижимает кулаки к бокам, будто бы сдерживаясь, чтобы не ударить. - Нет, тут другое. Помогая другим, ты хочешь казаться хорошим самому себе, чтобы отвлечься от чувства вины, которое испытываешь. Ты делаешь хорошо не другим, только себе, чтобы успокоиться, чтобы услышать от людей похвалу, чтобы почувствовать, что ты кому-то нужен. Это и есть твой хваленый альтру- Аль-Хайтам не успевает опомниться и вовремя среагировать, как щеку внезапно обжигает удар, звук которого с грохотом пульсирует в ушах, когда руки Кавеха вдруг резко хватают его за воротники, вводя в оцепенение еще сильнее, а карминовые радужки, что так близко располагаются напротив, изливаются клокочущей лавой. - Заткнись, урод, - рычит светило Кшахревара, оставляя ожоги своими лучами и заставляя мышцы на спине и шее волею-неволей сжаться, - Не хочу слышать это от кого-то, вроде тебя, беспризорника. Заделался самым умным, раз начал судить других? Откуда тебе знать, что я чувствую? У тебя же не то, что отца, матери-то нет. От горечи во рту Аль-Хайтама чуть ли не выворачивает наизнанку: его душит окутавшая все тело тяжесть, давящая и колющая где-то в области сердца, обида гадко холодит виски и затылок, отвращение стремительно поднимается по горлу, ядом отравляя разгоряченный разум. Ему мерзко. Мерзко смотреть на Кавеха, мерзко ощущать его руки у себя на одежде, мерзко стоять с ним рядом. - У тебя, считай, что тоже, - выплевывает аль-Хайтам, сбрасывая кавеховские пальцы с воротников и грубо отталкивая набросившегося на него собеседника. - Подонок, - Кавех стреляет свирепым взглядом исподлобья, направляясь к столу, где лежит его экземпляр их научной работы, - Как я мог довериться такому подонку. Все мое время потрачено впустую! Не хочу больше иметь с тобой дел! Сминая бумагу белыми пальцами, будущий архитектор рвет в клочья часы, бессонные ночи и месяцы тяжелой и кропотливой работы, безжалостно крошит их совместное детище прямо перед глазами обмершего аль-Хайтама, искренне до конца считавшего, что этот раз не более, чем обычная ссора. Хлопья бумаги плывут в воздухе и опускаются на ботинки, пол, стоящие сбоку парты, зацепляются за их мантии. Однако Хайтам не чувствует ничего, кроме разъедающей терпкой печали, не видит перед собой ничего, кроме Кавеха. Чужого и незнакомого. - Надеюсь, Архонты будут благосклонны, и мы никогда больше не встретимся. Пусть каждый будет идти по пути собственных идеалов, - стихает будущий архитектор, наскоро собирает библиотечные книги в сумку, на прощание толкает плечо аль-Хайтама своим и громко хлопает дверью. Гений Хараватата молча стоит, сжимая в руках пойманную частичку их совместных трудов, провожая глазами теперь уже бывшего партнера, с которым они провели немало совместных вылазок в пустыню, и некогда лучшего друга, которому он доверил бы самое дорогое в своей жизни – воспоминания. Глотку пронизывает боль, и слезы слепят глаза, так и застывая на ресницах. Обида успокаивает, нашептывает самые невероятные мотивы, а разум слушается и искренне верит. В этой ситуации прав только аль-Хайтам – об этом можно заявлять уверенно. Кавех же, ввиду своей экспрессивности, устроил очередной концерт лишь для привлечения внимания. Но раз он так хочет, аль-Хайтам прислушается к нему. Он еще пожалеет, что решил порвать сгоряча всякие связи, когда окажется на дне из-за своих идеалов. И тогда он приползет к аль-Хайтаму, чтобы попросить прощения за свою глупость и недалекость. В этот же вечер аль-Хайтам вычеркнул имена обоих из проекта, и научная работа, из-за которой прекратилась дружба двух молодых светил Академии Сумеру, так и не нашла своего конца.Человек рядом
- Как же прекрасна жизнь… Голос Кавеха сливается с шумом портового города и шелестом моря, что со звонким плеском разбивает волны о дощатый помост, причал и борт стоящих рядом кораблей. Вечер мягко касается ровной глади воды багрово-огненным заревом заката, что отблесками заставляет море будто бы гореть. Перистые облака превратились в широкие мазки оранжевых и розовых красок на темно-голубом полотне неба.Холодный бриз мягко обдувает открытые участки тела, приятно щекоча кожу. В Порт-Ормосе стремительно вечереет, все начинают постепенно расходиться по домам и закрывать торговые лавки. Прибытие последнего по расписанию корабля из Фонтейна завершилось ещё час назад. Аль-Хайтам приехал сюда за эклюзивным фолиантом, издаваемым только в столице гидро-региона, ради которого отправил туда не одно письмо. Какого же было его удивление, когда в толпе прибывающих из Фонтейна он обнаружил знакомое лицо, которое не видел уже два с половиной года. Кажется, Кавех также не ожидал увидеть его там, потому что тут же остановился посередине причала, стоило ему лишь поднять глаза. В итоге неожиданная встреча привела их к первой попавшейся лавочке. - Почему? Аль-Хайтам не смотрит на него - прошлое все еще ярким пятном всплывает в голове, обида бурлит где-то в горле и вяжет язык и губы. С годами он стал ещё более несговорчивым, из-за чего, в принципе, не жаловался. - Потому что, рано или поздно, в ней появится человек, с которым ты сможешь быть и в горе, и в радости. Кавех даже не пытается эмоционировать, монотонность голоса выдаёт опустошенность - перед Хайтамом он не играет роль солнечного мальчика, знает, что тот давно его раскусил, правда, от этого никому легче не становится. Он даже оставляет без внимания развернувшийся перед ним пейзаж, хотя в любой другой день восхвалял бы его красоту в поэмах. Сейчас же, архитектор обессилено припадает спиной к скамейке, звучно сминая письмо в руках. - Знаешь, моя мама во второй раз вышла замуж, - сообщает он спустя ещё какое-то время, скребя ногтем шершавую бумагу, - Я как раз возвращался после её свадьбы. - Поздравляю, - коротко отвечает аль-Хайтам и откладывает полученную посылку в сторону, слегка шурша упаковкой. Новая книга почему-то перестала так сильно будоражить его интерес, как только они встретились на пирсе. Причин было несколько. С одной стороны, он все ещё ощущал раздражение, скопившееся за пару лет их разлуки: Аль-Хайтам не по своему желанию, но все же вспоминал порою день, когда они перестали общаться. С другой - не пойми откуда взявшееся облегчение, которое он не мог толком охарактеризовать. - Спасибо, - Кавех, сглотнув, водит плечами и сверлит письмо взглядом, - она сказала, что готова прожить с ним остаток своей жизни. Кажется, эти слова были искренними. Она выглядела такой счастливой, что я невольно почувствовал себя на этой свадьбе- Он запинается на секунду, как бы обдумывая, стоит ли озвучивать рождённую разумом мысль до конца, и так и замер, не в силах вымолвить последнее, ключевое слово. В прочем, его собеседник не нуждается в продолжении, потому что уже успевает предположить, что тот мог почувствовать на свадьбе собственной матери с неизвестным ему человеком, которого до этого он никогда не видел и о котором никогда не слышал. - Она передала все здешнее имущество мне, - выдавливает Кавех из себя, обнародуя тем самым значение письма, покоящегося в его руках. Аль-Хайтам на это просто кивает, до конца не понимая, какой реакции от него ждут. Новость эта не неожиданная, не сбивающая с толку, а вполне логичная и закономерная: теперь архитектор может распоряжаться имуществом матери, как пожелает, может переделывать его под себя, а то и вовсе продать. Но отчего-то складывается впечатление, что сидящий рядом не сильно рад будущим возможностям. Его многое выдает: понурый вид, который тот списывает на усталость от затяжной дороги, а также письмо со всеми документами, что плотно запечатано и ни разу не вскрыто. - Что будешь с ним делать? - Честно? Без понятия. Может, выбросить? Кавех поднимает конверт вверх, будто бы желая замахнуться и отправить его в полет прямиком в соленую морскую пену, но быстро отказывается от этой идеи, хотя письмо все ещё держит на весу. - От такого наследства я.. предпочёл бы отказаться. - Но что там такого, чего ты так не хочешь? - Не то, чтобы не хочу... Туда входит дом, несколько маминых дневников и незавершенных проектов. Ну, и ещё несколько пустяков. Аль-Хайтам вглядывается в гладь воды, что уже успела сменить окраску на более розовый цвет, и не спешит говорить - почему-то кажется, что им обоим следует помолчать и побыть в своих мыслях. Спрашивать же, в каких обстоятельствах Кавех прожил последние несколько лет, он не видит смысла. Его уже как-то осведомили Мудрецы, что он открыл свое дело. Однако, честно говоря, секретарь не прочь был бы послушать его хвастовство и отстаивание своих идеалов, нежели чем видеть его в таком состоянии. Когда стрелки уличных часов близятся к девяти, аль-Хайтам, не выдерживает, решая, что пора закруглятся. Если бы Кавеха что-то очень сильно волновало, то он не стал бы так умалчивать, верно? Тем более аль-Хайтам приходится ему никем, чтобы вот так вот раскрывать все карты. Да и сам он не горел ни каплей желания разгребать чужие проблемы. - Мне пора, - он поднимается с места, мыслями, в прочем, пребывая уже в номере какой-нибудь гостиницы читающим долгожданную книгу, - ты идёшь? - Я посижу ещё немного, - Кавех слабо ему улыбается, махнув рукой в знак прощания, - Был рад тебя увидеть. Он неловко почесывает щеку, выдавая свое смущение, и мнет бумагу в руках ещё сильнее. Аль-Хайтам же от сказанного не то, чтобы очень удивляется: Кавех говорит что-то подобное не только ему одному, так что эту фразу можно смело считать его ходовой. Тем не менее, услышать её было приятно. - Я... тоже. Расценивая ответ в качестве прощания, секретарь отчего-то быстрее обычного разворачивается на каблуках сапог и торопится на соседнюю улицу, мысленно надеясь, что в такой час для него ещё найдётся комната. И, если бы он знал Кавеха получше, если бы догадался, что же его так тревожит, не стал бы так быстро уходить и оставлять того одного. Потому что Кавех просидел у воды вплоть до того момента, когда её глади нежно коснулось розоватое свечение и блики утреннего солнца ознаменовали начало нового дня.Дом
- Жизнь... Кавех запрокидывает нетрезвую голову вверх и устремляет взгляд в тёмное полотно неба с сияющей россыпью созвездий, алмазами весело поблескивающих далеко-далеко и заманчиво пленяющих своей красотой. Он уверен, что где-то там звезды выстраиваются в узоры в виде величественной Райской Птицы – созвездия, данного ему от рождения, эталона изящества и очарования, не иначе. Знал бы он ещё, что совсем недалеко от неё находится созвездие могучего Сокола, что покровительствует над Птицей, как бы защищая от всяких бед. За спиной из открытых окон и дверей таверны Ламбада слышатся громкие завывания пьяных в стельку торговцев, распивающих крепкий алкоголь и распевающих заунывные баллады под мелодичные звуки дутара, а также звон металлических кубков друг о друга. Кавех громко впускает в лёгкие прохладу вечернего воздуха, в котором явственно различается запах перегара и гари от пережаренной лепешки аджиленах, доносящийся из таверны и смешанный с тонким нежным ароматом сумерских роз. - Жизнь... Архитектор разводит руки в стороны и кружится вокруг своей оси. Перед глазами все плывёт и танцует в веселом танце, всем своим видом он показывает, что готов упасть прямиком на брусчатку с минуты на минуту и больно удариться о камень мягким местом, только вот его вовремя хватают за рубашку, предотвращая печальный исход затянувшейся комедии. Аль-Хайтам молчит. Молчит и терпит. Его, в отличие от его неугомонного спутника, алкоголь никогда не выводил на эмоции, не веселил и уж тем более не позволял так просто потерять контроль над собственным разумом. Однако почему-то именно сегодня секретарь не мог избавиться от чувства ожога на сердце, которое он начал испытывать еще тогда, когда встретил разбитого и до ужаса пьяного Кавеха за одним из столиков питейного заведения в окружении весомого количества пустых бутылок вина. Ему не нужно было спрашивать, в чем дело: слухи потихоньку, но все же начали распространяться по Академии, пусть секретарь и пытался унять интерес вечных бездельников, чтящих себя учёными. Тем не менее, глядя на живое подтверждение россказней коллег, аль-Хайтам пожелал бы скрыться и навсегда забыть о том, что видел, но не успел спохватиться, как ноги сами привели его к потерявшему всякие ориентиры бывшему другу. Теперь же, зная в полной мере хронологию всех событий, секретарю гадко. От того, что не усмотрел, от того, что вовремя не заметил, от того, что так глупо обижался все это время. Аль-Хайтам не понимает, почему вдруг чувствует то, что противоречит его мироустройству, почему сопереживает человеку, с которым его связывает лишь прошлое и которому он ничем не обязан, почему хочет что-нибудь сделать для того, кто когда-то назвал его эгоистом. - Жизнь прекрасна... Кавех шаткой походкой переставляет вялые ноги в сторону какой-то улицы, шагая, куда глаза глядят. В его голосе слышится вселенская грусть, невероятная усталость и ни капли вина, выпитого за вечер, а спина сгибается так, будто на ней тащат груз весом с тонну. - Почему? Аль-Хайтам останавливается, когда стоящий перед ним замирает на мгновение, и это действие опять не нуждается в объяснениях. Повернутая вглубь вечерних улиц Сумеру голова явно мыслями выискивает среди крыш домов одну единственную. - Потому что есть место, куда ты можешь вернуться, - отрешенно отвечает архитектор, всматриваясь в темноту, прикрытую резными листьями могучих пальмовых деревьев. - Зачем ты тогда продал свой дом, раз теперь тебе некуда идти? - То место - не мой дом. Вернее, оно было им когда-то, но после смерти отца... - Кавех, запнувшись, не решается продолжить и вновь направляется куда-то вдоль извилистой каменной дороги, - Дом - это место, где тебя ждут, где ты кому-то нужен. Там же меня никто не ждал. На самом деле, я рад, что избавился от него. Надеюсь, новые жильцы наполнят это здание его истинным предназначением. Аль-Хайтам понятия не имеет, как ответить так, чтобы хрупкая натура не почувствовала себя еще более жалко, поэтому он вынужден просто следовать тихой поступью за своим собеседником, о чем-то хмуро размышляя. Он не пытается предугадать, куда же именно они идут, куда же ведут его кавеховские ноги, потому что подсознательно уже успел догадаться. А когда эта догадка с успехом подтверждается, перед ним предстает храм знаний и мудрости, который когда-то связал их судьбы золотой нитью. На широкой площадке перед Академией в такой поздний час только они одни. Отсюда открывается поистине прекрасный вид на холмы леса Авидья, скрывающих за зеленью тропиков где-то там, вдали воплощение самых сокровенных и смелых идей Кавеха, его идеалов, его смысла жизни. Секретарь обманет самого себя, если скажет, что в Алькасар-сарае нет ничего особенного, что он не видит, сколько же усилий было вложено в его создание, что он не чувствует в нем души человека, стоящего рядом. Алькасар-сарай - это не просто произведение искусства и творение непревзойденного мастера. Это то, чем живёт сам Кавех, то, ради чего все ещё дышит, и то, что с каждым днем губит его все сильнее и сильнее. Все это аль-Хайтам прекрасно понимает. - Ты был на презентации Алькасар-сарая? – спрашивает светоч Кшахревара, будто бы читая мысли. Он облокачивается о мраморную балюстраду ограды на площадке и хмыкает, горькой игрой кривя губы, - Тогда пришло немало людей. - Был. - Ничего о нем не скажешь? – саркастически уточняет архитектор, всем видом говоря, что готов вынести самую беспощадную критику, какая только может быть. - Что ты хочешь услышать? Секретарь вспоминает дворец по кусочкам, начиная с фундамента и заканчивая самой верхней его точкой, и встречается с парой сияющих рубиновым отблеском глаз, что блестят ярче и краше, чем свет, проходящий сквозь фиолетово-красные витражи окон и дверей дорогого во всех смыслах сооружения ночью. Одинокий и измученный, Кавех стоит перед ним наяву. Его усталость выдают не только эмоции, плотным слоем застывшие на лице, но и волосы, что искрятся, впитавшие в себя лунную изморозь, изысканные и подобранные со вкусом одеяния, висящие как тряпки на исхудалом теле. Но при всем при этом он остается поистине.... - Красивым, - выпаливает секретарь, не отрываясь от Кавеха, - Он показался мне красивым. - Да, ещё какой, - похлопывая мрамор перил ладонью, вздыхает тот в ответ, уставившись на изогнутую бирюзу крыши родной альма-матер, величаво и гордо возвышающейся над всем городом, - Это то, чего ты так хотел? – аль-Хайтам делает то же самое, в прочем, не останавливаясь надолго на здании, куда приходит каждый день, предпочитая обратить внимание на человека, которого не видел несколько месяцев, - Ты смог воплотить в жизнь свои идеалы? Гений Хараватата не нуждается в ответе на самом-то деле, прекрасно осознает ответ на поставленный вопрос: идеалы Кавеха недостижимы, и не потому, что они являются миражом его одаренного воображения – мир попросту не готов их принять. Однако секретарь все же намеревается его послушать спустя много лет, чтобы понять, как он изменился. - Я.. не знаю, - честно признается великий гений Кшахревара, полностью отворачиваясь от него, - Я уже ничего не знаю. - Твои идеалы довели тебя до грани, - слегка разочарованно хмыкает неудовлетворенный аль-Хайтам, - Пора бы принять их ошибочность. - Нет, ни за что, - архитектор мотает головой в знак протеста, - Они ни в коем случае не ошибочны! Скорее, я неправильно выбрал путь их реализации. Да, все именно так… - Ты занимаешься самообманом. - Думай, что хочешь. Ты не понимаешь меня, аль-Хайтам, и, боюсь, никогда не поймешь. Это не просто мои идеалы, это смысл моей жизни, это бремя, которое я обязан вынести, мое наказание. Аль-Хайтам впервые готов согласиться со словами, теряющимися в шуме листвы Божественного древа. Да, он никогда не сможет побывать в его тарелке, не сможет до конца осознать его истинных мотивов, не сможет испытать тех чувств, которые испытывает Кавех, поэтому ему сложно его понять. Но это не значит, что он этого не хочет. В первый раз за всю свою жизнь, он хочет протянуть руку помощи другому человеку, позволить истлевшему огню внутри вновь разгореться. Но с чего же стоит начать? Об этом аль-Хайтам не имеет никаких представлений. Что ж, придется действовать по ситуации. - Кавех, нам пора идти. - Куда? - Домой.Кавех
Дождь в Сумеру - явление нередкое, но всегда долгожданное, особенно после тяжелого дня, проведённого в зное. Шум дождя всегда успокаивает, приводит мысли в порядок. Аль-Хайтам полной грудью вдыхает запах сырой земли и древесины, засыпает несколько ложек чайных листьев в глиняную кружку, и ощущает, как усталость, накопившаяся за день, обволакивает все тело и грузом опускается на плечи. Стоит глубокая ночь. Сегодня наконец-то подошёл к концу Турнир Даршанов, своим ошеломительным финалом в виде исповеди Сачина, встревоживший всех участников и причастных к этому действу людей. Всех, кроме аль-Хайтама, конечно же. Несмотря на то, что исследования такого идеалиста, как Сачин, Хайтам находил занимательными, он никогда не понимал, как можно совершать что-либо в угоду своим чувствам, отключая разум, и считал такие поступки бесполезными и иррациональными. Чувства вынуждают людей давать субъективную оценку происходящему, исключая возможность рассмотрения явления с иных сторон. Но это непозволительно и узколобо по отношению к науке. Наука должна быть объективной, а настоящие ученые – беспристрастными ее двигателями. Только так можно хоть немного, но приблизиться к границе истины. Жаль, некоторые не способны этого признать и начинают приплетать свои идеалистические идеи, своевременно не сняв розовые очки. Где-то в глубине дома раздаются тихие протяжные завывания и всхлипы. По телу Аль-Хайтама пробегает табун холодящих кожу мурашек, и он хмурится сильнее, со звоном оставляя чайную ложку на тарелке. Ученый тянется к чайнику, готовый залить листья кипятком, но промахивается в последний миг и льет воду прямо себе на руку, когда дом сотрясает сначала грохот, а затем и пронзительный крик. Аль-Хайтам шипит и морщится от жгучей боли на руке, проклинает Кавеха и обещает себе придушить его этой же рукой, старательно игнорируя учащенное сердцебиение, которое захватывает грудь, раздаваясь еще и в неприкрытых наушниками ушах. Его сосед в своей рефлексии зашел уже слишком далеко, и он готов разъяснить ему это здесь и сейчас. Забурившись в своем негодовании, Аль- Хайтам не сразу подмечает Мехрака, который, как ужаленный, залетает на кухню и пиликает ему, пытаясь что-то старательно донести. - Скажи своему хозяину, что, если он не прекратит портить чужое имущество, я его вытурю, - безнадежно вздыхает секретарь, оценивая степень своего ожога. В руке неприятно пульсирует и жжется. Однако Мехрак не унимается и стремительно рассекает половину кухни за половину секунды, проецируя зеленым светом мигающие стрелки, которые очевидно направляют в комнату создателя. Устройство продолжает беспокойно пищать, призывая последовать за ним, и аль-Хайтам сдается, параллельно прикидывая степень нанесенного ущерба. Чемодан устремляется обратно в коридор, пару раз оглядывается, чтобы удостовериться, точно ли следует за ним ученый, и летит к обители архитектора, откуда продолжают доноситься сдавленные стоны, заставляющие-таки аль-Хайтама напрячься и ускорить шаг. Место, в которое он заходит, едва ли напоминает комнату: повсюду разбросаны чертежи, изломанные и целые перья, угли и карандаши, одеяло и подушка валяются по разным углам на полу. Дышать стало нечем - в спертом воздухе стоит свербящий глотку запах священного дерева, доносящийся от зажженного благовония, что тонкой вьющейся струйкой дымится до потолка на столе. Слабое мерцание огонька в масленой лампе, стоящей тут же, почти не освещает пространство, и в этом полумраке аль-Хайтам не сразу замечает дрожащее мелкой дрожью тело Кавеха, скрюченное в три погибели. Еще один явственный предмет, который, однако, привлекает внимание также не сразу, ученый обнаруживает спустя пару секунд – опрокинутое зеркало, ставшее причиной сегодняшнего шума. Секретарь громко дышит ноздрями, борясь с желанием вышвырнуть Кавеха отсюда незамедлительно, когда обращает внимание на позу своего соседа и на то, что вообще происходит. Изогнувшегося архитектора буквально шатает из стороны в сторону. Схватившись за голову, он тормошит запутанные и растрепанные волосы, жадно глотает ртом стянутый дымкой воздух и тут же, надрываясь, кашляет, а замаранная кровью грудная клетка с каждым разом вздымается все быстрее и быстрее. Аль-Хайтам смыкает челюсти, и хруст его зубов проносится в глубине ушных раковин, когда он ощущает, насколько его парализовало. Пояс холодом смыкается на его шее, стенки горла сдавливает огромный комок. Он неверящим взглядом проводит по телу светоча Кшахревара, задерживаясь на кровавых пятнах на когда-то белоснежной рубашке. Секретарь находит в себе силы придвинуться ближе и заглянуть в лицо своему соседу: Кавех бешеными глазами очерчивает все вокруг, игнорируя и его, и Мехрака, который все так же летает туда-сюда. - Кавех, что ты натворил? – аль-Хайтам не узнает собственного голоса и невольно задерживает дыхание, когда в аромате благовония чувствуется и вяжущий запах крови. Сосед закрывает лицо руками, оставляя на нем кровавый след, и как ошпаренный толкает его, отодвигаясь. - Нет! Не подходи! - Что ты- - Прочь! Отойди! Оставь меня в покое! Архитектор отчаянно хлопает руками о пол, теперь марая не только себя, но и готовые чертежи, пятится назад, лихорадочно охая то ли от страха, то ли от боли. Впервые Аль-Хайтам застает его в таком беспомощном и беззащитном виде, и ему это определенно точно не нравится. - Я сказал отойди! – кряхтит на него Кавех, когда тот вновь оказывается рядом и перехватывает израненную руку. - Кавех, успокойся, прошу. Он зажимает худые запястья, чувствуя, как струится на пальцах тепло чужой крови, как трепещет под ледяной кожей учащенный пульс, и пытается сглотнуть, но глотку сводит судорогой. Ученый чуть ли не захлебывается собственной слюной, когда обращает внимание на осколки на тыльной стороне ладони, что страшно поблескивают в свете лампы. Самый большой из них по размеру доходит до половины мизинца. - Ты меня слышишь, Кавех? Кавех, это я, аль-Хайтам. - Аль-Хайтам? - Да. - Аль-Хайтам.. - Да. Кавех замирает, и пелена ужаса в его глазах ненадолго, но развеивается. Он все еще дрожит, но выдергиваться из хватки перестает. Образовавшиеся доселе тревожные морщинки понемногу разглаживаются, изо рта срывается рваный вздох, и, кажется, он успокаивается. Однако спустя какое-то мгновенье все повторяется заново: в голове у него что-то щелкает, он начинает шустро вертеть головой и в страхе метаться суженными зрачками по всей комнате. - О-он здесь! Здесь! - Кто здесь? – секретарь пытается проследить за траекторией глаз напротив, перебирая в голове, что же могло так испугать его чересчур эмоционального соседа, но быстро приходит к безрезультатному выводу. - Он! Я его видел! – повышает голос Кавех, измученно завывая от того, что не может доказать свою правоту, - Видел в зеркале! В зеркале! Парень дергается всем телом, силясь показать в угол, где до поры до времени стоял предмет мебели, осколки которого теперь частично покоятся в его правой руке. Аль-Хайтам даже не поворачивается, стискивает зубы еще сильнее, так, что челюсть сводит, и чувствует, как брови грузом нависают на глаза, закрывая обзор. - Здесь никого нет, Кавех. Только мы вдвоем, - шепчет он, принудительно поднимая за запястье кровоточащую кисть, чтобы его сосед уж точно ненароком не воспользовался ею. В глубине карминовых глаз, что горят болезненным блеском, плещется непонимание и потерянность, и гений Кшахревара в первый раз за все это время осознанно обращается на аль-Хайтама, не мигая водит испуганными зрачками по его лицу, будто бы желая узнать, говорят ли ему правду. - Нет, не может быть. Я…я точно его видел. Я…я его.. – словно на последнем издыхании произносит он, но слова так и застревают между губами. Внезапно Кавеха одолевает настоящая одышка: пытаясь набрать в легкие побольше воздуха и хоть как-то освободить грудную клетку, он судорожно тянется за вырез рубашки, чтобы ее снять. В затрудненном дыхании различаются многочисленные хрипы, от которых морозит ребра. Аль-Хайтам, больше не раздумывая, бросается к окну и настежь открывает его створки, впуская свежесть в душную комнату. Затем он немедленно подлетает к мучающемуся архитектору, успевшему за это время добавить к своей рубашке еще парочку красных пятен, хватает его за сырое от пота лицо и фиксирует так, чтобы он непременно мог наладить с ним зрительный контакт. - Так, Кавех, слушай меня, - четко проговаривает Хайтам, делая паузы, - Посмотри на меня. Кавех послушно переводит взгляд, захлебываясь рваным дыханием, смешанным с кашлем, и периодически шмыгает. Заметно, как он устал от переполняющих его эмоций, однако он попросту не может выбраться из пут паники, захватившей разум в тиски бешенной хваткой. - Вот так, молодец. Теперь дыши со мной. Глубокий вдох через нос, - Аль-Хайтам шумно втягивает носом воздух, дабы показать, что нужно сделать, и чтобы архитектор точно понял, что от него хотят, - и глубокий выдох через рот. Вдох-выдох. Чувствуя тёплый поток на губах, следящий за движениями выступающих рёбер секретарь вдруг осознает, что до этого момента не дышал и вовсе. Волнение за другого человека скрывается внутри, выдавая себя лишь онемевшими пальцами на горячих щеках и неприятным жжением в области солнечного сплетения. О недавнем ожоге аль-Хайтам даже и не вспоминает. - Вдох-выдох. Не торопись. С каждым новым вздохом дыхание Кавеха урежается, приходя в норму. Пот все ещё градом стекает с его лба, но дрожь понемногу стихает, уступая место дикой усталости. Обмякшее тело силится упасть на пол, поэтому архитектор ухватывается за аль-Хайтама, обессилено опуская веки. Они сидят так какое-то время, дожидаясь, пока спокойствие медленно кутает их в своих объятьях и теперь остаточно витает по комнате свежестью дождя из открытого окна, синхронным дыханием двух человек и едва слышным потрескиванием масла в лампе. - Ты как? - спрашивает немного погодя Хайтам, на автомате поглаживая взмокшую щеку. - Лучше, - вяло шепчет Кавех одними губами, приоткрывая глаза, в которых кроме истощения ничего не читается, - Рука болит... Я её поцарапал, да? Он двигает головой в правую сторону, чтобы дать оценку ранению, только вот ученый не позволяет ему этого сделать. Его сосед только - только пришёл в себя, поэтому видеть картину, которая могла снова вызвать в нем панику, ему не к чему. - Эй, зачем ты - - Не смотри, - моментально отрезает секретарь, отворачивая белокурую голову, - Мехрак. Чемодан, успевший за ночь облететь, кажется, весь дом, в особенности комнату Кавеха, раз десять и успокоившийся только тогда, когда крики его хозяина окончательно прекратились, теперь парит возле молодых людей, периодически мигая зелёным светом. - Отвлеки его чем-нибудь. Я сейчас вернусь. Мехрак согласно пиликает, подлетает к архитектору и начинает мерцать пуще прежнего, отображая проекцию какого-то здания. Пока аль-Хайтам идет к двери и по выходе мельком осматривает обстановку, которую собирается на пару минут оставить, ему почему-то кажется, что в искусственном свете чётко вырисовывается точная копия Алькасар-сарая. Возвращаясь с чашей тёплой воды, набором перевязочных материалов и снадобий, щедро предоставленных Тигнари, аль-Хайтам окончательно расслабляется, когда убеждается, что атмосфера никак не изменилась. Он ставит все на заваленный чертежами стол и принимается освобождать его, чтобы ненароком не задеть работу, над которой его сосед корпел не один день. - Сможешь встать самостоятельно? - он подходит к сидящему неподвижно Кавеху, уставившемуся в одну точку и игнорировавшему попытки Мехрака его отвлечь, - Мехрак, достаточно. - Нет, - честно признается архитектор, даже не попытавшись, и секретарю больше ничего не остается. Он запрокидывает его руки на свои плечи и поднимает на ноги, не торопясь, подводит к столу и усаживает его, а сам садится рядом на софу, подтягивая лампу ближе к раненной кисти, где кровь уже успела запечься и теперь бордовыми дорожкам обезображивает костяшки и предплечье. Невольно сглотнув, Аль-Хайтам принимается аккуратно вытаскивать большие осколки зеркала, складывая их в заранее приготовленную тряпку. Из ран снова начинает сочиться кровь, и он другой чистой тряпкой вытирает кожу от кровавых следов, не забывая очистить замаранные лицо и ключицы. Затем секретарь внимательно осматривает раны на наличие мелких осколков, вынимая, только завидев их блеск в свете лампы. Благо, их оказалось не так много. - Придется зашивать, - по глубине порезов заключает он, ментально готовясь к бурной реакции Кавеха на изуродованные руки, но тот, вопреки ожиданиям, молча водит плечами и согласно кивает, - Тогда нужно будет пойти в больницу. Я пока сделаю тугую повязку, чтобы- - Нет! – архитектор вдруг принимается брыкаться и вырывать руку из стальной хватки, - Только не в больницу! - Что? Почему? - Только не туда, прошу! Аль-Хайтам ошарашено пытается успокоить вновь взвинченного по такому странному поводу соседа, и от безысходности идет ему на уступки. - Хорошо, только перестать шевелиться, - теряя всякое терпение, призывает он, - Я не спец в этом, поэтому не обижайся потом, что сделаю что-то неровно. - Я на все согласен! Секретарь берет ещё одну чистую тряпку, смачивает её в обезболивающем бальзаме и проходится ею по тылу кисти. Он достает из набора пинцет и иглу, помещает в дезинфицирующий раствор, а затем задерживает по очереди над огнём лампы. - Сразу говорю: будет неприятно, - предупреждает он, всовывая обеззараженную шелковую нить в ушко иглы, но на его слова не реагируют. Все это аль-Хайтам делает уверенно, не задерживаясь ни на одном из этапов, но, когда дело доходит до главного, он удивляется сам себе: ему вдруг становится ужасно некомфортно держать инструменты. Длина раны, которую предстоит зашить, разграничивается всего несколькими стежками, однако он ловит себя на мысли, что не хочет причинять Кавеху боль, даже если она продлится недолго. Аль-Хайтам прочитал немало трактатов о медицине в свое время, он побывал на десятках лекций профессоров из Амурты, и также получал частные уроки у Тигнари, но непонятный страх слишком силен перед опытом. «Переутомился» - говорит себе секретарь, в глубине души понимая, что это далеко не причина его странного поведения и, мотнув головой, приступает-таки к работе, отбросив все лишнее прочь. Сейчас не время думать о чувствах, вызванных незнакомой ситуацией. От него не требуется многого: лишь зажать края кожи пинцетом, проткнуть плоть иглой с одной стороны раны и вывести ее с другой. Кавех даже ничего не успеет почувствовать. - Я приступаю. Делать первый стежок оказывается труднее всего: аль-Хайтам до конца не уверен, как поведет себя сосед. Но когда он, наконец, решается ввести иглу, понимает - опасения были напрасны, потому что архитектор продолжает стеклянным взглядом сверлить стену, будто бы ничего и не случилось. Только его пальцы слегка подергиваются, давая аль-Хайтаму сигнал, что Кавех все еще может чувствовать. Остальные стежки даются куда проще, и секретарь управляется в считанные минуты. - Все, теперь осталось только забинтовать, - в завершении произносит он, завязывая последний узелок, - Завтра все равно стоит наведаться к врачу. Он и сам не знает, к чему комментирует каждое свое действие сейчас, когда в обычные дни из него и слова не вытянешь – возможно, он делает это, чтобы лишний раз не беспокоить гиперэмоционального соседа, а может быть, причиной стала непривычно звенящая тишина, которую невыносимо слушать. - Тебе что-нибудь нужно? – спрашивает аль-Хайтам, глядя на собеседника исподлобья, и наматывает повязку до запястья. - Пить, - хрипло отвечает Кавех, и в его голосе звучит разбитость. Секретарь спешит переместить его на кровать. На кухне он берет свою глиняную кружку с уже остывшим чаем и отдает архитектору, который в миг жадно опустошает ее. - Не хочешь объясниться? - А обязан? Кавех шипит враждебно, как делает это всегда: он супится, упираясь глазами в сжимающие одеяло пальцы, дует щеки в недовольстве и звенит серёжками, когда дёргает шеей. У Аль-Хайтама от облегчения невольно опускаются плечи, и он позволяет себе за весь прошедший час выплюнуть застрявшую в горле тревогу. -Но я все же заслуживаю хотя бы намёка, не находишь? Кавех молчит - знает, что в этом случае у него нет права спорить или препираться. Аль-Хайтам пришёл на помощь, когда он в ней нуждался. Опять. Поэтому он имеет полное право знать, что произошло. - Ничего такого. Перегрузился за день, - натужено произносит архитектор каждое слово, сильнее сминая концы одеяла. - Настолько, что стало чудиться всякое? -Н-нет, это.. Он поворачивается к окну, туда, где шелестит мокрая листва и поют рябью цикады, прячась от капель дождя среди веток деревьев. Его волосы слегка плывут от сквозняка, теряющегося в шелке занавесок. Кавех глотает, напрягая мышцы, тянется к шее, оставляя на ней красные расчесы ногтями, и аль-Хайтам заботливо перехватывает шаловливые руки, чтобы остановить очередной приступ аутоагрессии. Архитектор нервничает, ничего не способный с собою поделать, он утопает в мыслях, в не озвученных словах, что так и рвутся наружу, в затаенных чувствах, что привык скрывать за фальшивой улыбкой, но отвлекается, забывая про все на свете, когда раненной кисти осторожно касаются, переплетая пальцы и сжимая совсем легонько, чтобы не причинить ненужную боль. - Кавех, - Аль-Хайтам говорит медленно, тихо, чтобы не спугнуть и избавиться от напряжённой атмосферы между ними, - Кого ты видел в зеркале? -... Ты снова будешь меня отчитывать, - горькой усмешкой отвечают ему, кривя губы. - Не буду, - он гладит кожу между костяшками, призывая довериться, рассказать обо всем, показать настоящего себя и, кажется, лёд тихонько, но трогается, - Я хочу знать, что тебя так испугало. - Отец, - шепчет сосед так, будто говорит о чем-то запретном, что непременно осудят, обесценят, не воспримут всерьёз, - Я видел отца.. Точнее.. себя, но.. - Ты спутал себя с отцом? - Да, - едва кивает архитектор, уже ожидая насмешки в свой адрес и от смущения ерзая на кровати, -.. м-мама как-то сказала, что с годами я становлюсь на него похожим… вот я и… Аль-Хайтам, как и обещал, не упрекает, не говорит того, что сейчас могло быть лишним, тщательно подбирает слова, ведёт себя слишком непривычно, потому что впервые чувствует, что пререканиями делу не поможешь, понимает, что Кавеху сейчас нужны далеко не нравоучения. - Хорошо, но то, как ты повёл себя.. С тобой это впервые? Вспоминать о мучениях соседа совсем не хотелось, но недавние события пеленой застывают в памяти, заставляют думать только об одном, удерживая все мысли. Сопереживать кому-то, ощущать те же эмоции, что-то, помимо раздражения и безразличия, в новинку для аль-Хайтама. Все это так не вписывается в его жизненную парадигму. Он теряется, не зная, куда реализовать энергию, что кипит кипятком внутри, и не имеет ни малейшего представления, как же справляется с эмоциями Кавех, для которого они служат призмой для познания мира. Секретарь терпеливо ждет и параллельно задает себе вопрос: имеет ли он право вот так просто проявлять свои чувства? Имеет ли право быть рядом с человеком, который, возможно, не нуждается в нем также сильно, как и он? Имеет ли право прикасаться к нему, вынуждать его открыться? Впервые в жизни, ученый, светоч Хараватата, обладатель незаурядных мыслительных способностей, не знает ответа на собственный вопрос и не уверен, что хочет его знать. - Единственный раз… - цедит Кавех все также тихо -..в этом месяце. - Что? Аль-Хайтам предпочел бы не слышать конец предложения, пропустить его мимо ушей, оставить без внимания, но не может: осознание, что все это происходило и прежде, что он при этом ни разу не замечал ничего подозрительного, что Кавех проживал этот кошмар снова и снова совсем один, как-то резко ударяет в голову, вынуждая потерять уверенность в собственном теле, в собственном разуме, в себе. - Но зачем ты скрывал это? – его голос звучит отстраненно, будто в вакууме, - Почему не обратился в Бимарстан? - Чтобы опозориться еще больше? – правда горечью изливается на языке, и аль-Хайтам ощущает ее так, как никогда раньше, - Неудачник и душевнобольной – вот, кем стал гений Кшахревара… Непрошенные слова обретают-таки свою форму, и теперь на дрогнувшем подбородке замирают капельки слез. Архитектор тут же утирает их рукавом рубашки, оставаясь все таким же упрямым, отказывающимся признавать свои слабости. Но лучше не становится - новые потоки влаги спускаются вниз, очерчивают скулы и края нижней челюсти. - Что же это такое.. не останавливаются, - причитает он, не оставляя попыток скрыть водопад на своих щеках. - Ты просто устал испытывать вину, - пронзительно заключает Хайтам, провоцируя выпустить наружу все, что накопилось. - Нет-нет! Ни в коем случае, я не устал, - судорожно отрицает Кавех, а сам срывается на настоящий рев, подтягивая к себе колени и пряча лицо в скомканном одеяле, - Нет, я не могу..не могу устать.. я не имею права. - Все мы имеем право забыть о своих проблемах хоть на какое-то время, Кавех, - ученый круговыми движениями поглаживает его предплечья, не оставляя попыток достучаться. - Моя жизнь ужасна, аль-Хайтам. То, что я жив - одна сплошная проблема. В заплаканном лице читается отчаяние, и аль-Хайтам не может поверить в то, что когда-то давно, будучи еще неопытным мальчишкой, только-только поступившим в Академию, он приметил, как это же самое лицо светилось искренностью и непоколебимым воодушевлением. - Я не считаю твою жизнь ужасной, Кавех. Он помнит солнечного мальчика, протянувшего ему руку в библиотеке. Он помнит яркого, амбициозного юношу, что готов был постоять за свои идеалы горой. Он помнит состоявшегося гения и мастера своего дела, заявившего о себе на весь Тейват. Аль-Хайтам помнит именно такого Кавеха. Таким, какой он и должен быть. - Почему? - Потому что ты часто переживаешь по пустякам. Аль-Хайтам наклоняется к полу и принимается собирать разбросанные чертежи еще незавершенных заказов в аккуратную стопочку на столе. - Потому что ставишь себе цели, пусть и заведомо понимаешь, что их не так-то просто достичь. Аль-Хайтам оборачивается на небольшую фотографию великого и живописного дворца Алькасар-сарая, прикрепленного кнопкой к пробковой доске. - Потому что живешь своими идеалами, пусть они, порою, слишком романтичны. Аль-Хайтам обводит глазами всю комнату, увешанную разного рода украшениями, играя пальцами с ловцом снов над кроватью и подмечая вместе с тем изысканность интерьера. - Потому что у тебя есть человек, с которым ты можешь быть и в горе, и в радости. Аль-Хайтам присаживается совсем рядом с замершим в ожидании архитектором и обхватывает обе руки мягко-мягко, совсем невесомо. - Потому что у тебя есть дом, в который ты всегда можешь вернуться. Аль-Хайтам вглядывается в глубину карминовых радужек, где как-то заприметил танцующие искры, о которых однажды подумал, как о самых драгоценных и редких камнях, которые он когда-либо видел. - Разве она не прекрасна? Ну, а моя жизнь прекрасна, потому что в ней есть ты, Кавех. Волнение срывает голос на шепот, во рту пересыхает вовсе, но это совсем не мешает аль-Хайтаму сказать все то, что он не мог выразить долгие-долгие годы. Кавех, появившись в его заурядной жизни так внезапно, стал не просто интересным предметом для изучения: он открыл ему окно в новый мир, где всегда царит хаос, порождающий волну невообразимых ощущений. Кавех – феномен, неподдающийся разгадке, дающий повод усомниться даже в самых стойких константах хайтамовского мировоззрения. - Аль-Хайтам? -Мм? - Можно мне..можно я сделаю кое-что необдуманное и безрассудное? Секретарь кивает, не ощущая никакой тревоги. И бояться действительно нечего: сосед всего-навсего вытягивает руки, обвивает их вокруг торса и утыкается носом в плечо. Он глубоко вздыхает, улавливая долгожданное умиротворение. От такого безрассудства аль-Хайтаму остаётся только по-доброму усмехнуться и теснее притянуть хрупкое произведение искусства, главное украшение его дома и его жизни к себе. И он готов оберегать это сокровище от всех бед и переживаний, лишь бы золото его волос сияло так же ярко, как солнце, чтобы в глазах всегда отражались чарующие языки пламени, чтобы лицо украшала ослепительная улыбка. - Спасибо, - шепчут ему в изгиб шеи, и внутри распускаются цветы, приятно щекочущие всеми своими лепестками нутро, - спасибо за все. - Четвертая и пятая по счету благодарность. Сегодня ты меня балуешь, - Аль-Хайтам довольно хмыкает, гладит мягкие пряди, расчесывая и играясь с их кончиками. - Посмотрите на него, он ещё и считает! – театрально возмущается архитектор, в отместку слабо стукая кулаком между лопаток и тут же растирая полученный удар, - На тебя нет никакой управы. - Она меня сейчас душит. Тихий смех где-то сзади впервые сродни целебному, успокаивающему элексиру, который теплом разливается в теле. Аль-Хайтам не мог себе даже и представить, что будет вот так вот в обнимку сидеть с человеком, с которым и не надеялся на хорошие взаимоотношения. Он проводит вдоль обнаженной спины ладонью вверх-вниз, улавливая ключицами одновременно горячее дыхание и прохладу кавеховской сережки, чувствует как Кавех доверчиво льнет к нему, обдает жаром, заставляя все трепетать внутри. Его хочется защищать, оберегать от дурных мыслей, поступков и слов, от самого себя, хочется понять, как же ему помочь справиться с горем, которое он вынужден испытывать день ото дня. - Могу и я сделать кое-что безрассудное? Отпрянув, аль-Хайтам смотрит в лицо архитектора, подмечая играющее мимикой любопытство, убирает прилипшие к разгоряченной мокрой коже локоны, заводя их за уши, подается вперед и осторожно, почти невесомо дотрагивается губами до переносицы, дабы не спугнуть Кавеха и дать ему возможность его оттолкнуть. До ушей и подбородка доходит рваный вздох, чужие пальцы, напротив, сильнее стискивают одежду на плечах и толкать вовсе не собираются. В животе секретарь вдруг ощущает невероятную легкость, которая будоражит сознание и наполняет небывалой доселе радостью: теперь он увереннее наклоняется к лицу архитектора, у которого от волнения дрожат веки, и спешит прикоснуться к ним, чувствуя, как густые ресницы щекочут уголки рта. Он гладит мочки ушей большими и указательными пальцами, параллельно припадает к щекам, скулам, крыльям носа, пока на языке застывает солоноватый привкус от стертых слез, и следит за едва заметным движением приоткрытых губ и зубов. Казалось, они произносят его имя, концентрируют на себе все его внимание и прекрасно с этим справляются. Не намеренный больше ждать, Аль-Хайтам решительно прижимается к верхней губе и губному желобку, тепло которых приятно обволакивает, наталкивая на желание еще больше их зацеловать, чтобы каждой клеточкой почувствовать пробегающий жар. Поэтому секретарь спускается чуть ниже, оставляя несколько поцелуев сначала на уголках рта, а затем и на нижней губе. «Мягко», - проносится мысль, пока он сильнее целует Кавеха, что тихо попискивает от его касаний и наклоняет голову так, чтобы аль-Хайтаму было удобнее. Его собственные губы шевелятся робко, нежностью вскруживают и опьяняют разум, и Хайтаму хочется искренне засмеяться сейчас от трепета в горле, от мурашек на пальцах и лопатках, просто от того, что ему сейчас невероятно хорошо, от того, что он по-настоящему счастлив. Секретарь удивляется, насколько же сильно может повлиять на него Кавех, раз он, лишь дотронувшись до него, вызывает в нем столько невероятных эмоций. От радости аль-Хайтама приятно дурманит, он увлеченно проводится языком по раскрасневшейся каемке губ и, когда получает новую порцию вздохов, довольно хмыкает. «Сладко», - заключает он, чуть отпрянув, и напоследок оставляет еще один поцелуй. Прикрытые до этого ресницами глаза полностью открываются, гипнотизируя рубиновым блеском, и живо бегают с легким прищуром по лицу в поиске ответов на происходящее. Кавех поджимает и облизывает слегка опухшие губы, будто бы желая удостовериться в подлинности недавних прикосновений, и глубоко-глубоко дышит, не выпуская из объятий. - То, что сейчас было.. как..мне это расценивать? Аль-Хайтам молчит, не зная, что и ответить: не потому что ему нечего сказать, нет - скорее, совсем наоборот. Просто он испытывает сейчас столько всего и сразу, что выделить что-то одно конкретное у него язык не поворачивается. Но Кавеху, очевидно, нужна отнюдь не игра в молчанку, поэтому он, теряя всякое терпение, ухватывается за щеки секретаря, и глядит ему прямо в глаза, не смея мигать. - Что ты сейчас чувствуешь, аль-Хайтам? - Мне хорошо. - Хорошо? - Да. Архитектор, удовлетворенный ответом, опускает плечи, сморгнув пелену беспокойства и улыбнувшись. Он продолжает держать лицо аль-Хайтама, но его хватка заметно ослабевает. - Почему тебе хорошо? Почему? Аль-Хайтам на секунду задумывается, ведь причин так много: потому что тянущийся от окна сквозняк приятно обдувает макушку, потому что в полумраке комната Кавеха выглядит уютной, по-домашнему родной, потому что Кавех наконец успокоился, потому что переживания сегодняшней ночи теперь далеко позади… А еще, потому что у Кавеха невероятно теплые руки, да и не только руки, потому что Кавех сейчас улыбается, слабо и неуверенно, но все же улыбается. Ему хорошо, потому что… - Потому что ты рядом. Аль-Хайтам накрывает ладони архитектора своими и продолжительно, не отрываясь, смотрит, смотрит, смотрит на него, дергающего ямочки на щеках от смущения и одновременно прочищающего горло. Он неловко прячет взгляд за веками, опускает голову, неслышно посмеиваясь куда-то вниз, и пару раз мягко шевелит прижатыми подушечками пальцев. - В-вот как.. Какое совпадение, мне тоже хорошо, когда ты рядом, - шепчет Кавех, но внезапно настораживается - Аль-Хайтам, что с твоей рукой? Архитектор торопливо осматривает его правую ладонь, тыльную сторону которой обезображивает огромный пузырь от недавнего ожога. Вот же, он ведь вообще забыл про него. - Пролил чай из-за шума, когда ты-.. - О, Архонты, прости меня, прости, - Кавех виновато скулит, резко поднимается с кровати и стаскивает аптечку со стола, - Давай хотя бы обработаю. Аль-Хайтам послушно протягивает верхнюю конечность - знает, что спорить бесполезно. Тем более, если это хоть немного уменьшит чувство вины, от которого он и так страдает каждый день, секретарь ему и слова не скажет. Кавеха уже поздно менять, он – состоявшаяся личность. Его привычки и вечные переживания остается только принять. И как же хорошо, что аль-Хайтам готов это сделать. Архитектор внимательно, со всей осторожностью наносит мазь бинтом, почти не нажимая, чтобы ненароком не проткнуть пузырь. Приступая к перевязке, он хмурит брови и то и дело заправляет выбивающуюся из-за ушей челку, и не расслабляется, пока не завязывает аккуратный марлевый бантик на его кисти, которую теперь держит такой же перебинтованной рукой. - Смешно даже, - прыснул он напоследок, - Мы с тобой прямо родственные души. - Так и есть, - соглашается аль-Хайтам, ни на долю секунды не усомнившись, и наблюдая, как от своих же слов Кавех растирает покрасневшие щеки, пытаясь их скрыть. И правда, глядя на все пережитое в прошлом, на нити судьбы, которые когда-то позволили им встретиться сначала в библиотеке, а затем и в разные периоды их жизней, аль-Хайтаму думается, что они и правда чем-то связаны. Возможно ли, что судьба свела их, чтобы они почерпнули что-то новое друг у друга, смогли чему-то научиться и стать стимулом измениться в лучшую сторону? По крайней мере, в это хотелось бы верить. - Кстати, раз уж ты так хочешь загладить свою вину из-за моего ожога, уберешься завтра в своей комнате. Я специально оставлю все нетронутым. И, касательно разбитого зеркала – я запишу на твой счет. Постарайся оплатить в конце месяца. - Аль-Хайтам, будь добр, открой, пожалуйста, окно. Душно. - Но оно открыто, Кавех. - Тогда закрой рот. - Но я молчу. - Спасибо.