Паразит

      Мужчина стиснул в своей жилистой руке тонкие, длинные, словно неестественно растянутые пальцы собеседника и поерзал, почувствовал под перчаткой стальной холод, а затем насмешливо цокнул. Его тупой взгляд остановился на причудливой физиономии своего товарища. — А маска-то тебе зачем? Детишек распугивать? — за неуместной шуткой последовал противный гогот. Новый охранник поднял на него голову. По мокрой траве, петляя змеей, пробежал щуплый ветерок и скрылся в ночном киселе так же быстро, как и появился. Воздух был холодным, влажным, как после дождя, позволял дышать полной грудью. Звезды и покой. Две тёмные фигуры, одна полная и низковатая, другая высокая, но какая-то кривая, терялись на фоне гигантского здания, мрачно глядевшего на нежеланных посетителей пустыми черными окнами. Пиццаплекс был мертв. А ведь когда-то это было живое существо, горделиво светящееся тысячью разноцветных огней, радостно впускающее сотни детей и родителей в свои объятия, заманивая их в свои сети всевозможными развлечениями и вредными сладостями, не смея насытиться. В одну ночь оно, словно в расплату за свою жадность, вспыхнуло в десять раз сильнее, чем прежде. Рыжее пламя стремительно обгладывало неоновые кости и сладкие внутренности, оставляя на месте полного надежд и жизни гиганта дряхлого, черного от сажи старика. «Не смотрите на меня!» — казалось, кричит пиццаплекс, угрюмо подбочившись. — Детишек… — послышался горький шепот охранника. Он уныло потер ладони друг о друга, словно пытаясь согреться. — Да-а, — протянул мужчина, — щас детишек таким не напугаешь. Прут во всякие дыры, где черт ногу сломает, заразы. — У меня есть свои методы. — вдруг из-под маски донесся другой, грубый и до жути хриплый голос. В этот момент у его собеседника по спине прошёлся холодок, но он снова замял свой испуг глупым смешком. Однако пришлось признать: с тех пор на территории заброшенного пиццаплекса не было замечено ни одного незваного гостя…

***

С пожара на пиццаплексе прошло много месяцев, и хотя новость о закрытии столь крупного торгового центра потрясла немало людей и за пределами города, сам факт, что такая катастрофа обошлась без каких-либо жертв, вмиг охладил разгоряченное любопытство толпы, позволив ей благополучно забыть о потерях компании, сосредоточившись лишь на собственном желании найти новое развлечение для своих отпрысков. А жертвы были, как и пострадавшие. Вот только люди об этом не знали, да и не очень-то хотели знать. И если бы узнали, то только усмехнулись. А тем временем пострадавший, или, как было бы вернее, пострадавшие мирно влекли свое тихое существование, день ото дня возвращаясь в место, которое когда-то считали своим домом. Если бы какому-то малолетнему непоседе все же удалось бы пробраться в руины комплекса посреди ночи, он бы услышал отдаленное мерное поскрипывание. То были пружины в ногах одинокого аниматроника, ритмично отскакивающие от крошащихся кусков бетона, усеявших пол заброшенного здания. Робот ловко проскакивал мимо завалов, пробираясь по изменившимся до неузнаваемости коридоров. Луна еще помнил ту злополучную ночь и то, как, невзирая на жгучий ослепляющий свет от огня, из последних сил удерживал контроль над телом, спасая не только себя, но и того, с кем невольно оказался связан. Когда первые искры прорвались в детский сад, он тщетно пытался потушить их попавшимися под руку предметами. Когда они разгорелись и стали стремительно поглощать все на своём пути, он попытался перегнать их на тросе. Когда порвался трос, он, собственным весом проломив хлипкий пол, нашёл в себе силы подняться на ноги и побежать, чувствуя, как языки пламени плавят их общий корпус. Когда все дороги к бегству отрезали обломки аттракционов и статуй, он, хрипя слова ненависти к их хрупкому дизайну, от чрезмерного усилия раскручивая гайки эндоскелета, прорыл путь, наконец позволив им обоим спастись. Выбравшись, они оперлись на ствол какого-то старого сухого дерева, наблюдая за языками пламени, беспощадно пожирающими стонущий от боли пиццаплекс. В тот момент, под густой тьмой ночи и жарким светом огня, они впервые ощутили присутствие друг друга. И тогда нельзя было сказать, кому принадлежали эти руки, сжимающиеся у груди от страха, и чьи глаза были прикованы к ужасающему зрелищу. Был ли смысл бороться за тело, когда их страхи и чувства стали едины? Следующие несколько часов они провели, наблюдая за тщетными попытками людишек потушить голодное пламя, и хотя со стороны казалось, что они лишь молча сидят в раздумьях, подмяв под себя сухую траву, в их голове кипел жаркий спор. Никогда прежде им не удавалось поговорить друг с другом, встретиться лицом к лицу, или скорее, голос к голосу в собственном разуме. Прежде они лишь видели последствия действий друг друга — единственное доказательство существования двух искусственных интеллектов в одном теле. Это можно было сравнить с лунатиком, не имеющим представления о том, как он набедокурил ночью на этот раз. И все же, к удивлению обоих, им удалось договориться. Без зарядки они совсем скоро превратились бы в безжизненную груду металла. И хотя они почти ничего не знали о жизни во внешнем мире, одно они понимали точно: чтобы выжить среди людей, им нужна работа. Оглядывая свой поврежденный корпус, Солнце с прискорбием отметил, что дети и на шаг не подошли бы к такому чудовищу. Луна же увидел в этом преимущество, и уже через несколько дней под покровом ночи охранял руины комплекса, отгоняя назойливых проказников, от мала до велика. Они оборвали свои ленточки, приучились ходить, согнувшись в три погибели, спрятали роботическое тело под грудой тряпья, благо, ночи в городе выдавались холодными, чтобы не привлекать лишнего внимания. И хоть любопытные зеваки все еще пугались их странных пропорций, этого было достаточно, чтобы затеряться в толпе. Спустя недели им даже удалось накопить сумму, чтобы снять крошечную комнату (квартирой это было трудно назвать). И это было довольно кстати — энергии оставалось так мало, что они едва волочили ноги по земле. Там они впервые смогли подзарядиться от обычной розетки, облокотившись на голую стену и глядя, как тонкие тени деревьев за окном ползут по полу от рассветного солнца. Частички пыли завитали в воздухе, заставив обоих воспитателей мысленно поморщиться. — Убраться, — случайно в один голос произнести они. Луна хрипло захихикал, а Солнце подхватил его смех, чувствуя, как свет постепенно вытесняет ночного воспитателя. Тот отключился, оставив дневного наедине с самим собой. Совсем скоро он поймал себя на мысли, что не может дождаться вечера. С того момента дела пошли на лад. Комната приобретала все больше предметов мебели, становилась чище и уютнее. Солнце воспринял это как возможность начать все сначала — их «гримерка» в пиццаплексе скорее напоминала свалку. Копить было сложно, но им не нужно было платить за воду или покупать еду, в том было их преимущество как аниматроников. А какие-то детали интерьера и то удавалось подобрать по пути на улице или в том же комплексе. Каждый раз, случайно замечая среди обломков детского сада крошечную синюю шапочку или красную ленточку с пришитыми к ней бубенчиками, они тут же спешили на вырочку плюшевым версиям себя. Они заботливо отряхивали их от пыли и грязи, осматривали со всех сторон, печально качали головой, если она оказывалась порванной. — Кто же мог тебя тут оставить? — забывчиво причитал Солнце, — твой ребёнок, наверное, так скучает по тебе… Странная жалость к игрушке, словно отголосок программы, заставляла их забирать каждую маленькую копию себя под свою крышу, вооружая из них и потрепанного, поеденного молью пледа, найденного где-то на лестничной площадке, подобие гнезда, в которое приятно было зарыться, ожидая окончания подзарядки. Казалось, их программа давала сбой, и Луна начинал напевать старые колыбельные, которыми когда-то убаюкивал детей во время сончаса. Солнце внимал его пению, поражаясь тем, как такой хриплый голос может звучать так нежно и заботливо. Дни, проведенные в полупустой комнате, окна которой выходили на детскую площадку, и ночи, в которые тоска по дому становилась особенно невыносимой, были наполнены таким болезненным одиночеством, что они невольно полюбили рассветы и закаты. До того, что захотели продлить их настолько, насколько возможно. Стоило последнему фонарю на улице погаснуть, как Солнце задергивал полупрозрачные шторы. Стоило первым звездам показаться на небе, как Луна зажигал тусклую лампу. Превозмогая панический страх перед темнотой и боль, вызванную светом, они встречали друг друга в своей голове и делились впечатлениями. — Еще! Давай еще! — Солнце хлопал в ладоши и хохотал, пока Луна в десятый раз воспроизводил запись визга какого-то подростка, которого ему удалось отпугнуть чуть ранее той же ночью. Он не мог избавиться от неподдельного любопытства, обнаружив такую неожиданно реакцию напарника на его работу. Солнце лишь отмахивался тем, что никогда не любил подростков. — Слишком грубые. — Слишком шумные. — Непослушные. Они любили находить друг в друге сходства, барабаня ногами по полу или сминая в руках шапочку от восторга, ведь каждая совпадающая мысль, каждое желание, озвученное вслух одновременно, словно завязывало на нитке, разделяющей их, очередной узел, на крошечный шажок приближающий их друг к другу. И они любили немного задержаться на смене и, минуя упавшие балки и груду развалин, запрыгнуть на крышу пиццаплекса, чтобы посмотреть на рассвет. В тот момент, когда солнце только несмело выглядывало из-за горизонта, а луна еще не спешила уходить на покой, и оба светила делили свое законное место на небе, они чувствовали какое-то странное тепло, разливавшееся по всему корпусу… Солнце любил детей. Он ничего не мог с этим поделать — это было частью его программы, частью его «Я», заложенного глубокого в его коде где-то еще на самом раннем этапе конструирования. Он вслушивался в счастливые крики детей за окном, запоминал новые считалочки, звучащие так нелепо и нескладно, что казалось, они сами их сочиняли, и щелкал лучиками от грез, что когда-нибудь сможет поиграть вместе с ними. Он осторожно выглядывал во двор, во все глаза наблюдая, как малыши носятся друг за другом, лепят куличики и гладят бродячих собак. Даже когда солнце, настоящее солнце, перестало дарить им тепло, лишь изредка подмигивая из-за обесцвеченных облаков, они с той же наивной любовью к жизни зарывались в снег по самую грудь, утирая раскрасневшиеся от мороза щеки и носы. Стоило кому-то споткнуться, удариться, ушибиться, как он ахал и отпрыгивал от окна. Тогда Луна до боли в механизмах сдерживал его от того, чтобы не выбежать за дверь, насильно отключая их слуховой модуль и закрывая ладонями глаза. Солнце каждый раз негодующе вертел лучами и ругался, но после всегда благодарил напарника, уткнувшись лицевым диском в стену. Хотя бы одному из них всегда нужно было хранить самообладание. В попытках обмануть самого себя, Солнце наполнял комнату всем тем, что могло бы указать на присутствие в ней детей. Неловко обхватив в гигантской руке крохотный мелок, болтая ногами и напевая мелодию, которая вечно играла в их детском саду, он аккуратно вырисовывал очертания знакомых ему аниматроников. Он никогда не видел ни Фредди, ни кого либо еще из его банды вживую, и опирался лишь на запечатленные в своей памяти смутные каракули, которые в свое время дарили ему гости садика, и на словесные описания Луны, пусть не самые точные и какие-то карикатурные. Выходя на смену, Луна каждый раз задерживался взглядом на одном рисунке, почетно висящем прямо на входной двери: два тонких силуэта с большими головами, один желтого, а другой темно-синего цвета, держались за руки, одаривая друг друга зубастыми улыбками. Пальцы аниматроника сначала касались друг друга кончиками, а потом медленно сплетались, постукивая железом о железо. Им, конечно, не нужно было есть, но у них дома всегда можно было найти пачку макарон, из которых Солнце делал поделки. Вспоминал, как когда-то учил этому детей. Он и сам напоминал ребёнка за этим процессом: его жесты были неуклюжи и неловки, фигурки разламывались от любого неосторожного прикосновения, но во всем его виде было что-то умильное. А когда ему все же удавалось соорудить башенку из мучного изделия и клея, потратив на это добрые сорок минут, Луна медленно, в угрожающем жесте вытягивал руку, намереваясь дотронуться до нее, и Солнце, визгливо пискнув, одергивал соседа по телу. Часто это перерастало в шуточные драки, напоминавшие те, когда они еще боролись за тело. Аниматроник крепко хватался за лицевой диск и словно в агонии валился на пол, издавая дикие, рычащие звуки, пугающие соседей, воображавших всевозможных монстров и молившихся, чтобы их картонные стены оказались прочнее, чем выглядели на первый взгляд. Зрелище правда было жуткое, но никогда не заходило слишком далеко. За исключением одного случая. Глючный код ли взял свое, или то была осознанная реакция — никто из них сказать не мог. Простая игра, небольшая сценка, которую они каждый раз разыгрывали, когда не могли о чем-то договориться, вмиг обратилась кошмаром. Упав на пол, аниматроник почувствовал, как грубые костлявые пальцы, скрючившись, раздирают ему грудь, задевая холодной сталью хрупкие провода, ток от которых резко проходился по всему телу, заставляя робота дергаться от боли и страха. Вопль застрял в динамике, выходя наружу лишь отрывками и жуткими хрипами. Собственные руки с яростью ломали его, душили и тщетно пытались добраться до глубины корпуса, механического сердца. От агонии лучи Солнца ходили ходуном, судорожно прячась и выталкиваясь из лицевого диска, царапая пол и заполняя комнату мерзким металлическим скрежетом, давящим на голову изнутри. В порыве ярости он завел скрюченную руку над одним из лучей. Сквозь воздух прошелся свист. Треск. Несколько раз отскочив от пола, по половицам проскользнул кривой грязно-желтый обломок. Скрежет замолк. В одну секунду все стало тихо, глухо, как под землей. Они замерли и, можно сказать, затаили дыхание, если бы оно у них было, в ожидании действий друг друга. Это были мучительные секунды, отравленные гневом, ужасом, обидой. Два глаза, поблескивая, смотрели на обломок в недоумении, словно на что-то инородное, чужое. Прервав мертвую тишину, Солнце выпустил из динамика звук, имитирующий всхлип, и лег на бок, прижав к себе колени, отвернувшись от брошенного кусочка пластика, словно боясь на него посмотреть. Вскоре он увидел как руки, не принадлежавшие ему в тот момент, осторожно, слегка дрожа, обняли их общий корпус. Страшно. Тихо. Это стало точкой невозврата. Казалось, отломив Солнцу его лучик, Луна разрушил и что-то внутри него, какой-то процессор, какое-то ядро, словом, что-то, что делало Солнце… Солнцем. Дневной воспитатель лишь глубже погружался в уныние и отчаяние. Отключаясь в углу комнаты, Луна не без тревоги отмечал, что включался там же, не сдвинувшись за весь день ни на сантиметр. Ему оставалось лишь наблюдать, как Солнце тускнеет у него на глазах. Под неярким светом лампы он подбирал мелки, тянулся к плюшевым игрушкам, наводил беспорядок — что угодно, чтобы разбудить свою вторую половину. Тот лишь несколько раз шевелил лучиками, а затем и вовсе прятал их вглубь лицевого диска, уходя в себя, не произнося ни слова. Однажды, засидевшись до самого утра, рассматривая ставшие такими дорогими рисунки Солнца, Луна с удивлением отметил, что для одной лампы в комнате стало слишком светло. С ужасом взглянув в сторону окна, он, столкнувшись с бледными лучами, осветившими весь его лунный диск, задрожал и попятился в тень. Он в панике разглядывал свои руки, трогал лучики, хватался за шапочку. Если он сейчас здесь и до сих пор не отключился, то где же Солнце? А ведь раньше он мог лишь мечтать об этом. Мечтать о том, как тварь, годами отбиравшая у него то, что по праву принадлежит ему — это тело, гниет, оставляя после себя лишь пустое место, умоляя о пощаде и извиваясь в его крепкой хватке, пока он хрипло хохочет над ее страданиями. Но когда же эта тварь прогрызла путь в его механическое сердце, заполнив его своим искусственным теплом? И почему же теперь он так тянется к свету в отчаянной попытке разбудить ее, вырвать из пустоты и забвения? Он с шумом свалился на пол, устало, но с облегчением прислонившись лбом к стене, когда услышал механический звук прокручивающихся лучей и почувствовал, как проваливается в темноту. — Извини, — услышал он напоследок, — я очень хотел отдохнуть. Отдохнуть… Да, именно это ему и нужно, думал тогда Луна. Надо дать ему отдохнуть.