Stranger

Дрю не знает, чем руководствуется. Не знает, что им движет. Понятия не имеет, почему. Он честно не ебет, зачем он идет на крышу. Потому что это жалко. Жалко ходить на крышу. Это так по-лузерски, так тупо, так стремно. Это так, как делает Джейк. Поэтому Дрю злится еще больше, втаптывая свою ярость в шаги на ступенях. Возможно, он хочет, чтобы они обвалились. Возможно, он хочет, чтобы те по цепной реакции превратили школу Роузмидоу в руины. Возможно, он больше всего на свете мечтает о том, чтобы все эти фрики нахрен передохли. Возможно, без «возможно». В груди клокочет, рвется и мечется, скрипит и горит, разливается жаром, горячим и колким. Хочется содрать с себя кожу, хочется разорвать себя на части, вылезти из бренного тела сраным призраком. Вечность скитания будет намного лучше, чем те минуты, что Дрю поднимается на эту крышу. Ебучие фрики. Ебучий клуб. Ебучая Зои. Ебучие Лиам и Генри. Ебучий Джейк, мать его, Стерлинг. Вот надо было ему там появиться. Надо было ему замолчать так виновато, так жалко. Надо было ему смотреть так. Так… Так карамельно. Так кариесно. Так зубосводяще. Надо было ему появиться в этом блядском коридоре. Надо было ему появиться в этой блядской жизни Дрю. Дверь на крышу поддается с тяжелым толчком, открывается с мерзейшим скрипом, натужно, нехотя. Прохладный зябкий ветер уже ловко забирается под толстовку, ползет по спине мурашками, Дрю морщится. Какого хера он сюда пришел? Какого хера он не хочет уходить? Дрю натягивает рукава толстовки на кончики пальцев и проходит дальше. Вся крыша выглядит серо и неприветливо. И как только этот фрик сюда приходит? (Дрю знает, что приходит). Здесь же так жалко. И Дрю не хочет признавать, что понимает, почему ему тут нравится. Не хочет признавать, что примерно так он себя сейчас и ощущает. Потому что внутри у него — концентрированная злоба. Наэлектризованный пиздец. Каждое движение отдает искрами, мерцает, как сварка, как фитиль к ящику динамита. Он хочет закричать, но вовремя себя одергивает. Ага, щас. Может, ему еще спеть? Может, ему упасть так же низко, как упал этот ебучий предатель? — Сука, — цедит он сквозь зубы, сжав руки в кулаки.— Успокойся. Успокойся, успокойся, успокойся. Возьми себя, блять, в руки. Дрю закрывает глаза. Внутри все сводит судорогой, кажется, его сейчас стошнит. Кажется, он сейчас вывернется наизнанку, и из него посыплются цифры. Дрю закрывает глаз. Закрывает глаза и считает от одного до десяти. Считает от трех до восьми. Сбивается. Начинает снова. Успокойся. Успокойся, успокойся, успокойся. Но у Дрю никогда не получалось успокоиться. Особенно так.

***

Подушка летит в стену. Потом учебник. Потом кружка, но Джейку удается чудом ее притормозить, отчего та падает на кровать и не разбивается. Дрю не хочет знать, как он это сделал. Он сейчас вообще ничего не хочет. Не хочет ничего, кроме как разъебать тут все к чертовой матери. — Дрю… Тупая Зои. — Ну же, Дрю, постарайся у… Тупая Зои и ее тупые тараканы в ее тупой голове. Вечно она чем-то недовольна. Вечно ей что-то не нравится. Вечно она чего-то хочет. Когда эта сраная бесконечность уже закончится?! «Знаешь, мне кажется, ты слишком много времени проводишь со своими друзьями». — Я убью ее, — цедит он шепотом, беспорядочно водя по тумбочке рукой в поисках чего-то, что еще можно кинуть в стену. — Дрю! — Сраная Зои, — его голос подскакивает в децибелах. — Я убью эту суку! «Мне иногда начинает казаться, что ты меня не любишь». — Да что она тебе такого сделала? — Родилась, блять, на свет! — в стену летит ручка, Джейк уворачивается от нее в последний момент. — Ну она же всегда такой была, — тараторит он, в который раз пытаясь подступиться к Дрю. Ну зачем он пришел в гости?! Зачем зачем зачем… — Что такого ужасного она сказала на этот раз? — Да она, — задыхаясь, сипит Дрю — Она… «Боже, как ты вообще общаешься с этими лузерами? Особенно с Джейком, он такой жалкий». — Она просто конченная сука! — Дрю перелезает через кровать, когда Джейк оказывается слишком близко. Не подходи, не подходи, не подходи… — Да что она вообще понимает, да кто ей вообще разрешал… я ее… — Дрю, — он пропускает момент, когда Джейк оказывается совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии его отсутствия, смотрит прямо в глаза. Дрю пропускает момент, когда смотрит в ответ. — Дрю, смотри на меня. Постарайся успокоиться. «Он жалкий». — Иди нахуй, — шипит Дрю, пытаясь снова перелезть через кровать. Ну зачем Дрю его впустил, зачем зачем зачем… Почему он решил пустить Джейка к себе, когда сам был на грани ебаной истерики? Почему он решил, что это хорошая идея? Ну почему Джейк спросил, как у него дела? — Дрю! — по щекам хлопают чужие ладони. Джейк хмурится, и Дрю сквозь пелену злобы, сквозь стеклянную ярость думает, что это очаровательно. — Нужно успокоиться. — И че ты предлагаешь?! И Дрю очень хочется, чтобы он что-то предложил. Что-то из ряда вон и с глаз долой. Как в тех тупых сериалах, что смотрела Зои, когда герои ругаются пылко и остро, громко и жарко, а потом так же жарко це… — Считай. — Что? — Считай, — говорит Джейк. Он сводит брови, поджимает губы, и, кажется, он еще никогда не выглядел так серьезно. — От одного до десяти. — Я че, детсадовец?! — Просто попробуй, — вскрикивает он, сильнее сжимая пальцы на щеках Дрю. — Один. — Отъебись! — Дрю, один. Дрю замолкает. Смотрит в карамельные глаза пристально, жгуче, остро. Но Джейк почему-то не режется. У него там, в этой вязкой карамели, откуда-то взялась прочная, несокрушимая решительность. Дрю смотрит на Джейка. Выдыхает сквозь стиснутые зубы. — Два. — Три, — пытаясь удержать рвущуюся наружу улыбку, продолжает Джейк. — Четыре, — они медленно садятся на пол около кровати. — Пять, — Джейк все еще не убирает руки с его щек. — Шесть, — и непонятно... — Семь, — почему он так делает. — Восемь, — зачем он это делает? — Девять, — пусть он не перестает. — Десять, — Дрю шумно вздыхает. — Отлично, — и улыбка Джейка притупляется, смягчается. Становится более теплой, более уютной, ночниковой. Карамельной. — Теперь давай сам, — Дрю смотрит на него в топком молчании. — Я всегда так делал, когда сильно злился. Дрю смотрит на Джейка. Жалеет, что они не в тупом сериале. И считает. От одного до десяти. А потом еще раз. И ещё. И через какое-то время все же успокаивается. И он, если честно, не знает, в чем причина: в числах от одного до десяти… …или чужих ладонях на его щеках.

***

Ладони. Ебучие ладони. Че ж они так дрожат-то, а?! Дрю наворачивает уже, кажется, десятый круг по крыше, пытаясь убедить себя в том, что руки у него дрожат от холода. Потому что это очевидно, потому что здесь все очевидно, кристально ясно, хрустально понятно. Это все холод. В нем все проблемы. В нем и в блядском Д… — Дрю! Чужой голос тормозит его, вкапывая в землю. Загоняя в бетон по самые щиколотки. Дальше только в реку на ебаное дно. Нет, он не обернется. Он не обернется, потому что там никого нет. Это галлюцинация, обман слуха, обман ощущений, обман, сплошной обман, наебалово чистой воды, самой чистой, хрустальной, кристальной, очевидной. Он не обернется, потому что оно того не стоит. Потому что он того не стоит. — Дрю, посмотри на меня. — Иди нахуй. — Дрю. — Че тебе надо?! Он не обернется. Но оборачиваться ему и не приходится. Джейк-пошел-ты-сука-нахуй-Стерлинг обходит его, оказываясь прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки. На расстоянии расставания, на расстоянии несостояния, на расстоянии, которое не преодолеть, даже если очень хочется. Особенно если очень хочется. — Нам надо поговорить, — чеканит он, складывая руки на груди. Смотрит воинственно, воистину серьезно. И Дрю не хочет ему отвечать. Не хочет говорить ему ни единого слова. Спасибо, не надо. Поговорили уже. Наговорились до конца жизни. — Схуяли? — спрашивает он, осмеливаясь поднять глаза. В его собственных — яд, оружие массового поражения, никто не останется в живых. В глазах Джейка — жженая карамель, чёрная, как смог. Смог. Че он там смог, а? Наебать всех и вся? Кинуть своих друзей взамен на новых, всех таких из себя не ебаться каких добрых и ахуенных? Кинуть Дрю? Кинуть все то, что он так старательно пытался сохранить? Ну молодец, че. Смог. — Дрю, я серьёзно. — Я тоже. О, он всегда был предельно серьёзен. Не он же постоянно устраивал клоунаду, театр одного актёра, спектакль под названием «У меня все хорошо». «У меня все хорошо, только немного пиздец». — Да брось ты… — как бросить? Как бросил всех нас? Как бросил меня? — Я просто хочу… — А я хочу, чтобы ты отъебался, — цедит Дрю, скрещивая руки на груди. Пряча холодеющие пальцы в складках толстовки. Блять, как же здесь холодно… — Не хочешь. — Откуда тебе знать? — он приближается опасно, приближается летального. Не позволяет себе схватить Джейка за грудки. Потому что если он это сделает, то точно сорвется. Тогда он его точно, точно… — Потому что я знаю тебя, — говорит Джейк, и от прямолинейности в его глазах, от всей этой горячности Дрю почти обжигается. Карамель оставит ему жуткие шрамы. Может, уже оставила. — Я знаю тебя достаточно, чтобы видеть, как тебе херово. Дрю кривит губы в ухмылке. Это забавно. Это смешно. Это просто удивительно. Это невыносимо. Это отвратительно. Блять, как же это отвратительно. — Не тебе решать, как я себя чувствую, — собственный шепот ядом стелется по земле, заполняет легкие мерно и медленно. — Это уже не твоё блядское дело. — Я просто волнуюсь! — Не пизди! — титанические усилия уходят на то, чтобы подавить в себе желание въебать ему. Вместо этого Дрю только опускает стиснутые кулаки. — Не делай вид, что тебе не насрать, даже не пытайся! Ты правда думаешь, что я поверю хоть одному твоему блядскому слову?! — из груди рвется крик, рвется на сотни децибел, рвется на лоскуты, распадается в горле. Джейк молчит. Смотрит обескуражено, обезображено, обездвижено. Молчит, смотря прямо на Дрю. И Дрю не может ничего понять. Ничего из того, что творится в чужих глазах. Не может понять, что не так с этой карамелью, с этой мозговыносящей сладостью, с этой жженой досадой. Что с ним не так? Что с ними было не так? Что пошло не так? — Я не хочу так все оставлять, — говорит Джейк, поджимая губы. И от этой вины, от этой нескончаемой печали в его глазах фонит так, что Дрю предистерично усмехается. — Как — так? — спрашивает он, сдерживая рвущийся наружу смех. — Так, как стало из-за тебя? — Дрю… — Оставлять то, к чему привела твоя сраная ложь? — ветер покрывает ледяной корочкой легкие, но Дрю не замечает, потому что он сейчас так зол, так разгорячен, так воспален, что уже насрать. Одно касание — он воспламенится, одно слово — он сорвется. И тогда он точно, точно… Не надо, не смей. Не смей продолжать этот разговор. Не смей пытаться вернуть все обратно. Не смей давать мне надежду. — Моя ложь?! Я просто хотел, чтобы мы… — Да что «мы»?! — костёр внутри Дрю только больше раздувается под порывами ветра, устраивает на крыше ебучий пожар. Но почему, сука, так холодно…? Глаза опять застилает пелена, мутная, как в болоте. И оно его затягивает, затягивает в эмоции, которые он не может остановить. В воспоминаниях, которые он не может терпеть. Не надо. Не надо, только не начинай. — Признай уже, что ты делал это только для себя, потому что на остальных тебе просто насрать, — когда он тыкает пальцем Джейку в грудь, он почти чувствует, как его бьёт током. Переебывает знатно, перекашивает солидно. И не знает, от чего: от того, что он говорит, или от того, что он в это не верит. — Это неправда! — вскидывается Джейк, раскаляя в голосе возмущение. Мешая его с каким-то ебаным отчаянием, страхом. Карамельные глаза блестят на ветру, искрятся коротким замыканием. Не надо, нет. Не делай вид, что тебе жаль. Не пытайся заставить меня подумать так же. — Оставь этот пиздеж своему фриковскому клубу, — шипит Дрю и отшатывается назад почти со злостью, почти с омерзением. Так это, наверное, выглядит со стороны. Так со стороны, наверное, выглядит его страх. — Меня наебать не получится. — Да хватит! — Джейк вскрикивает так громко, что уши закладывает. Хотя, возможно, это из-за ветра, а может, из-за отсутствия кислорода в легких, а может, Дрю уже контузило этим возгласом, и он упал замертво. Ну пожалуйста. Пусть он упал. — Хватит мне на это указывать, пожалуйста! — Но это… — Это правда, я знаю, — Стерлинг заламывает пальцы, опустив взгляд в пол. Его выражение лица приобретает какой-то странный оттенок, какой-то чистый, прозрачный. Искренний. Дрю задерживает дыхание. Задерживает с поличным, заключает под стражу без права на звонок. — Я знаю, что проебался, знаю, что соврал вам всем, знаю, что подвёл вас, — он кидает на Дрю мимолетный взгляд и попадает: сажа и копоть, сожженная дотла карамель. — Я уже извинялся за это и готов извиниться снова. Но не пытайся сделать это только моей виной. Дрю делает шаг назад. Нет. Нет, не надо. Не пытайся заставить меня это говорить. Не пытайся заставить меня в этой верить. Не пытайся нас спасти. — А чьей, блять, ещё? — цедит он, и ему больно. Возможно, действительно больно. Блядский Джейк Стерлинг. Блядский Джейк Стерлинг и его карамельные глаза. Карамельные глаза, которые хочется выколоть. Из которых хочется высмотреть все. Дрю кутается в толстовку. Ну и ветрина… — Ну, знаешь, — тон смешивается с сарказмом в грязный градиент, и есть в этом сарказме что-то знакомое, что-то бесячее до жути, раздражающее, как под копирку. — Если бы вы не насмехались над моими хобби, — нет. Нет, нет, не надо. — Если бы не стебались над клубом, — не надо, пожалуйста, нет. — Если бы вы хоть что-то воспринимали серьезно- — Да стали бы мы, блять, так себя вести, если бы ты нам обо всем рассказал?! Джейк обрывается на полуслове. — Ты думаешь, нам было бы насрать?! Думаешь, мы бы тебя не поддержали?! — Дрю не замечает, как его голос срывается, рвется в глотке, рвется на звуки. Чувствует, как жжет в носу. Чувствует, как здесь холодно. Холодно и тихо. Теперь тут оглушительно тихо. Тишина повисает на крыше незаметно и резко, накрывает с головой, накрывает до потери сознания. Не надо. Не надо было этого делать. Сука. Надо было остаться дома. Ебаный день, который его так и не убил. — Дрю, — говорит Джейк как-то хрипло, как-то зябко, дождливо. Смотрит своими карамельными глазищами, так и тянет их выколоть. — Дрю, ты… — Уходи, Джейк, — бросает Дрю прежде, чем успевает услышать ответ. Прежде, чем он хочет его знать. — Проваливай отсюда.

***

— Проваливай! Проваливай, придурок! Тупой Джейк Стерлинг. Тупой Джейк Стерлинг и его тупая эмпатия. — Дрю, я просто… — Съеби отсюда! Нет, нихуя не просто. Нихуя ты не просто, ты сложно, ты так сложно, что тебя невозможно прочитать, невозможно понять, невозможно принять. Не принять — не отнять, не обнять. Блять, тебя никак не обнять. Так хочется тебя обнять. — Я просто хочу узнать, что случилось! — Да какая тебе нахрен разница?! Какая тебе разница? Какого хрена тебя волнует, что я уже неделю не хожу в школу? Волнует, что я не отвечаю на твои звонки. Что я вообще никому не отвечаю. И не планирую, и не планировал. Почему тебя это волнует, а моих ебаных родителей — нет? — Зачем ты пришёл?! Зачем ты пришёл?! Зачем ты пришёл, зачем ты пришёл зачем ты пришёл зачем ты пришёл зачемтыпришелзачемтыпришелзачем… — Затем, что за тебя все волнуются, — Джейк делает осторожный шаг навстречу, перешагивает порог кухни, как ловушку с лазером. Одно неверное движение — завоет сирена. В данном случае сирена — Дрю. — Да пошли они все нахуй! — он пятится назад, потому что больше ему идти некуда, больше ему никак, никуда. — Меня не ебет, кто там за меня волнуется! Не ебет так же, как и моих родителей. Родителей, которые опять съебали в свои командировки. Съебали, устроив перед этим скандал. Устроив все так, что виноват опять я. Устроив все по лучшим традициям. Бизнес-класс, не меньше. — Лиам и Генри за тебя волнуются, — Джейк тараторит, когда нервничает, и дёргает шнурок толстовки, когда ему страшно. Дрю не хотел это знать. Не хочет знать в данный момент. — Мне насрать, — голос сходит на нет, теперь он только отдает хрипотцой, теперь это только звуки, неясные и пасмурные. Джейк оказывается совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, когда можно сердце вырвать из груди без особых усилий, когда оно будет биться в твоих руках, кровавое и кривое, и его придётся отдать, потому что отказать карамельным глазам невозможно. — Дрю, — говорит Джейк, и Дрю рефлекторно поднимает глаза, рефлекторно смотрит на него, потому что по-другому не умеет. — Я за тебя волнуюсь. Дрю упирается поясницей в столешницу. Блять. — Съеби. — Нет, — Джейк складывает руки на груди, делает ещё шаг вперёд. Близко, близко, слишком близко… — Уйди, Джейк. — Нет. — Просто развернись и проваливай из моего… — Я никуда не уйду, Дрю, — Джейк впивается в его плечи так сильно, что по спине бегут мурашки. Вряд ли от боли, вряд ли от страха. — Я никогда никуда не уйду, слышишь? Дрю в ответ молчит. Молчит и не может отвести от него взгляд. Карамельные, карамельные глаза… — Так что случилось? Рассказывай. Дрю громко и уродливо всхлипывает. И рассказывает.

***

— Дрю, не веди себя как ребенок. — Уходи. — Мы же не в средней школе, в самом деле. — Я не хочу тебя видеть. — Дрю, пожалуйста… — Уебывай отсюда! Крик выходит настолько громким, что хочется лопнуть себе барабанные перепонки, только бы его не слышать. Только бы не слышать свой собственный мерзкий голос. Джейк отшатывается, округлив глаза. Пальцы рассеяно цепляются за шнурок толстовки. Бесит. Бесит, бесит, как же он бесит. Как же он его ненавидит. Его и его глаза. Дрю всматривается в них, сощурившись. Смотрит пристально, мутно. Смотрит и понимает. Они карие. У Джейка Стерлинга карие глаза, и они всегда были такими. Как же Дрю его ненавидит. Его и его карие глаза. — Слушай сюда, — Дрю скрещивает руки на груди, потому что так удобнее держать ребра, ведь иначе они вот-вот разорвутся, разлетятся на кусочки, и из них выскочит кровавое и рваное, все в желудочках и артериях. Забьется жалобно, жалко. — Ты сейчас засовываешь все свои слова куда подальше, — он делает шаг вперед, сведя брови к переносице. — Сваливаешь к своим сраным фрикам, и вы вместе уползаете в свою дыру, которую зовете клубом, — он останавливается совсем рядом, совсем близко, на расстоянии его отсутствия. Карие. У Джейка абсолютно карие глаза. — И ты больше никогда не смеешь ко мне подходить, потому что я не хочу больше иметь с тобой никаких дел. В груди все трепыхается и дребезжит, как закинутый в стиралку тостер, и он там вертится, бьется о ребристые стенки, раздирается в клочья. Голос Дрю дрожит, сводит от чувства дежавю: настолько близко, что не сдержаться. Настолько близко, что можно сделать глупость. Но Дрю не глупый. Дрю смотрит в карие (карие, карие, они карие) глаза Джейка и говорит: — Уходи. Он его ненавидит. Он ненавидит этого жалкого ебаного неудачника, этого блядского эгоиста, этого уебка, посчитавшего себя лучше остальных. Он его ненавидит. Он, если честно, даже не до конца понимает, о ком думает. Возможно, поэтому на чужом лице проступает что-то нечитаемое. Такое ни одним словарём не переведешь, ни одним переводчиком. Это что-то древнее, что-то первородное, тогда ещё не умели читать, ещё не знали, что такое эмоции. Ещё не знали, что такое Джейк Стерлинг. Что такое Джейк Стерлинг и его карие глаза. Они карие. У Джейка Стерлинга карие глаза. Всегда такими были. И Джейк на Дрю этими глазами смотрит, смотрит непереводимой идиомой, смотрит, как на идиота. Смотрит с каким-то мерзким, совершенно отвратительным выражением. Каким-то мрачным, печальным, жалким… Жалостливым. Дрю говорит «Уходи», и Джейк смотрит на него этими ебаными карими глазами. А потом говорит: — Хорошо. Хорошо. Хорошо. Хорошо, думает Дрю. Хорошо, классно, здорово, просто охуительно. Хорошо. Хорошо. Хорошо хорошо хорошо хорошохорошохорошо Хорошо, говорит Джейк Стерлинг и уходит. Он проходит мимо Дрю, бросая на него последний взгляд. Как будто прощальный. Дрю насрать, ему нет дела. Ему хорошо. За спиной удаляются шаги, слышится скрип двери, а за ним — громоздкий хлопок. Тишина. Тишина, в которой он остался один. Дрю закрывает глаза, и все перед ним карее. Он его ненавидит. Он ненавидит Джейка Стерлинга. Он ненавидит их всех. Он ненавидит Лиама и Генри, ненавидит Зои, ненавидит этот сраный музыкальный клуб, ненавидит ненавидит ненавидит… Он ненавидит всех и каждого. Ненавидит так же, как этот день. Так же, как себя. Лучше. Так будет лучше. Возможно, так даже будет лучше. Возможно, тогда все будет хорошо. Возможно, Дрю не зря делал ставки на этот день. Потому что он был прав. Этот день его уничтожит. И Дрю ненавидит его всем сердцем так же, как и любит.