Stranger

Утро следующего дня оказывается, возможно, самым худшим в жизни Дрю. Во-первых, оно до пизды радостное: солнце лениво выпутывается из складок облаков, безмятежное и томное. Его нежные лучи едва касаются занавесок, словно робко, неуверенно. Оно еще прохладное и зябкое, не успевшее прогреть землю, раскалить воздух, еще не успевшее толком подняться. Не будите его, оно еще не проснулось. Во-вторых, у Дрю с солнцем никакой родственной связи. Потому что он, в отличие от этого блядского светящегося шара, не просыпался ровно так же, как и не ложился. Ему за свою короткую жизнь доводилось не спать ночью всего пару раз. Один раз Лиам и Генри впервые остались на ночевку, а во второй, когда родители сильно поссорились, и он всю ночь провел в комнате Дж… Блять. Если честно, вообще неважно, когда он там где не спал. Неважно даже то, что Дрю поднимается с кровати и понимает, что сегодняшний день он не переживет. Этот день уничтожит его, испепелит до атомов, сожжет заживо, растопчет так, что от него и пятна не останется. Этот день разорвет его в клочья, сотрет с лица земли без шанса остаться в живых. Дрю криво усмехается, кутаясь в свой халат по пути на кухню. Возможно, это даже круто. Возможно, и слава богу. Может, так будет лучше. Ему, родителям, школе, этим тупым фрикам, этим тупым Лиаму и Генри, этому тупому Стерлингу… Всем будет ну просто не ебаться как классно! Когда Дрю ставит кружку на столешницу, та издает такой жалобный звон, словно раскрошится прямо в его руках. Они там, небось, целую вечеринку закатят. Организуют все по высшему уровню. Радоваться будут, веселиться. Дрю хлопает дверцей навесного шкафчика. Воздух в кухне трясется, резонирует напряжением. Ну и пожалуйста! Ну и веселитесь! Ну и идите нахуй! Вы все! Пока Дрю ждет, когда закипит чайник, он успевает заснуть, опираясь бедром о столешницу, а лбом — о дверцу холодильника. Очнуться приходится, когда чайник с урчанием щелкает, а Дрю теряет равновесие, чуть не рухнув на пол. Он с силой трет глаза, пока их не начинает щипать, пока реальность не превращается в наркотический трип из цветных пятен. Этот день его убьет, думает Дрю, наливая кипяток в кружку. Этот день его точно, точно… Отскакивает от столешницы, одернув руку. Кипяток жжет пальцы, разливаясь под кружкой. Сука. Пусть этот день уже как-нибудь поторопится.

***

Да, утро — это безусловно хуево. Но кто бы мог подумать, что день окажется еще хуже. Потому что весь остальной день в школе — не день. Это просто лоскуты, обрывки. Череда рандомных картинок между бодрствованием и сном. Каждое закрытие глаз — риск, лотерея, игра в рулетку. Никогда не знаешь, где ты откроешь их потом. Прошла всего половина уроков, а Дрю уже успел уснуть на каждом из них. Сначала он честно, доблестно пытался бороться со сном, вслушиваться в новую тему, делать задания, пытаться что-то решить… Но его не хватило и на пятнадцать минут. Не помог даже термос с кофе, предусмотрительно взятый с собой этим блядским утром. И следующие три урока ничем не отличались от предыдущих. На алгебре он старался держать себя в руках, на химии просто старался не херануться головой об стол… На литературе он сдался и сел за последнюю парту. Даже шифроваться не решил, просто уткнулся лицом в сложенные на столе руки. В голове все мысли спутанные, кроме одной, самой громкой, самой четкой. Скорее бы этот день закончился. Скорее бы этот день распотрошил его нахер.

***

Дрю старается фокусироваться на своем недосыпе. Правда старается. Он очень старается сконцентрироваться на мысли о том, как же он хочет спать, и как мечтает свалить с последнего урока домой. Но, сколько бы он ни забивал себе этим голову, он никак не может отделаться от одной вещи, старой жвачкой прилипшей к его черепной коробке. Ходить по школьным коридорам в одиночку очень странно. Да, именно странно. Больше эпитетов нет. И не будет. Потому что Дрю, кажется, успел отвыкнуть от этого ощущения, если когда-то вообще имел такую привычку. Ходил ли он хоть когда-то в одиночестве? Был ли в его школьной жизни хоть день, когда ему приходилось обходиться без своей свиты компании? Дрю сглатывает горькое послевкусие ворвавшейся в голову мысли вместе с кофе. Свита. Как же мерзко. Хочется вывернуться наизнанку, чтобы прочистить желудок. Чтобы прочистить себя отбеливателем, самым едким и режущим. Да пошла ты нахуй, Зои. Пошли нахуй ты и твой ебучий Инстаграмм. И нет, Дрю его не читал. Вообще нет. Просто его лента почему-то постоянно забита всяким дерьмом (вроде постов Джейка о том, как они с этими фриками съездили на пикник, или кринжовых селфи Генри в Инстаграмме Лиама). Просто Дрю за время их отношений успел забыть, что Зои — мстительная сука. Поэтому вчера он долго не мог отойти, когда случайно наткнулся на ее новый пост. «Ты был влюблен в бурю и правда думал, что выберешься невредимым? И к чему тебя это привело?) Как тебе там без своей свиты, а?)» «понравилось джейку стерлингу» Сука. Зои — конченная сука. Она и ее змеиное гнездо из сплетников всей школы. Откуда только узнали? Конечно, она обращалась к нему. Он знает это наверняка, он чувствует через текст ее мерзкую ухмылку, чувствует в каждой букве ее едкий кислотный взгляд. Бесит. Какая ей вообще разница? Не ее дело, с кем Дрю решил порвать общение. От каких еще предателей он решил избавиться. Ему прекрасно живется и без всяких придурков под боком. Без картонок, которые посмели называть себя его друзьями. Не очень-то и надо. Дрю сжимает корпус телефона, зажмурившись. Глаза печет, как в ебучей микроволновке, выдерживает на медленном огне. Он проходит поворот и оглядывается. Идёт дальше. Замирает. Лицо приобретает еще более траурный оттенок. Он продолжает идти дальше. Блядские предатели. Блядские Лиам и Генри. Блядские Лиам и Генри, которые всегда ходили за ним хвостом. Блядский Дрю, который всегда оборачивался, чтобы проверить, идут ли они за ним. Блядский день, который его все никак не убьет. — Ауч! И первая его, этого дня, попытка выходит какой-то уж совсем жалкой. Совсем трагикомичной, пиком иронии, роком судьбы. Шуткой, блять, года. Дрю сталкивается с кем-то и почти тут же отскакивает назад, прежде чем его парализовывает намертво. Прежде чем он жалеет, что проснулся этим днем. Прежде чем он жалеет, что не подавился кофе еще на рассвете у себя дома. Дрю сталкивается с Хейли Остин, и ему хочется то ли рассмеяться, то ли разорваться, то ли разрыдаться, то ли раз, два, три… Вдох… выдох… Дрю сталкивается с Хейли Остин, и его оглушает контузией этой аварии. В ушах звенит страшно, звенит колоколами тревоги, звенит и не затыкается. Все сознание, едва успевающее собраться в кучу на переменах, сейчас распадается, расплывается, размазывается по черепной коробке, акварелью растекается перед глазами, растекается перед глазами бессонницей с кофейными разводами. И в этот момент, если честно, очень хочется схватиться за стенку. Схватиться на стенку, припасть к ней жадно, как к последней фляжке с водой в пустыне, слиться с ней в одну плоскость, в одну выпуклость, в одно пространство и материю. Хочется сползти по ней слизким конденсатом, остаться влажным следом из капель, просто паром, просто парой звуков и парой слов, в которых ничего, кроме междометий и непереводимых наречий. Очень хочется привалиться к стенке. Но перед Дрю стоит блядская Хейли Остин, поэтому он против воли пытается приосаниться, вытянуться в одну прямую, вытянуться в струнку, чтобы сыграть похоронный марш, чтобы сыграть реквием по своему сну, сыграть с Хейли Остин в незнакомцев и проиграть. Чтобы сыграть, как на гитаре. На блядской гитаре, на которой эта сука играет. Дрю против воли пытается сфокусировать на ней свой топкий растекающийся взгляд, чтобы вцепиться в нее, как гарпуном, вцепиться в этот диалог и выпить его до дна, до последней капли. — Дрю? Но все, что у него получается, — припасть к этому диалогу немым скитальцем из пустыни, когда в горле не осталось больше ничего, кроме жара и песка, кроме огня и пыли. Дрю медленно хлопает глазами, мутно глядя на Хейли. От синевы ее волос тут же начинает рябить, тут же тянет вывернуться наизнанку. Дрю всматривается в ее темные, темнющие, бесполезные, тупые, пустые, уебские, совершенно блядские серо-серые глаза. Всматривается в них, чтобы она видела, чтобы знала — живой ей из этого диалога не выбраться. Пусть скалится сколько хочет, пусть сколько хочет бесится… Так. Стоп. Что… Что это такое? Почему Дрю всматривается в ее темные, темнющие, бесполезные, тупые, пустые, уебские, совершенно блядские серо-серые глаза и видит там ебучую жалость? — Дрю, — Хейли медленно, аккуратно выставляет руки ладонями вперед, и Дрю хочется откусить ей пальцы, вырвать руку из плечевого сустава, разорвать ее на части. — У тебя… все хорошо? Дрю хочется послать ее нахуй. Хочется сказать ей: «Да». Да, у меня все хорошо, просто охуительно. Так что иди, пиздуй отсюда, съебись, бога ради. Вали к своему тупому клубу, ползи в свою яму отбросов. Вали к своему тупому Джейку Стерлингу, и можете там растечься в своей приторной сладости, в своей блядской карамельности, вы же, наверное, еще не все слащавые песни написали. Совет вам да любовь. Тебе и твоему дебильному, наглому, лживому, заносчивому, мразотному, карамельному, самому карамельному из всех… Хочется вцепится в ее руку, хочется впиться иглами в ее бесцветные, безвкусные глаза, пробурить там злоебучий кратер. Хочется копнуть так глубоко, чтобы снова вытянуть из нее это дикое, первородное, почти животное… Хочется вытянуть из ее глаз древний, доисторический страх. Как и должно быть. Как было всегда.

***

Дрю раздражает Хейли Остин. Всегда раздражала. Было в ней что-то такое, что сложно было объяснить. Что-то жалкое, что-то тоскливое, что-то совершенно выбешивающее. Возможно, дело было в этой ее тетрадке, что она постоянно таскала с собой, в которой она постоянно что-то записывала с этим искрящимся, светящимся выражением лица. Возможно, дело было в ее бесячем брате, который в каждой перепалке становился занозой, в каждом диалоге пытался выставить себя самым крутым, самым смелым и самым наглым. Возможно, дело было в ее серых, серющих глазах, в которых всегда было слишком много красок. Хейли Остин всегда бесила его, с самого первого года их совместного обучения. И сейчас, на первом году средней школы, эта неприязнь, кажется, достигла своего апогея. Сейчас, когда с его жизни появился Джейк, он просто не может ее не ненавидеть. А это, оказывается, довольно просто. Довольно просто ненавидеть Хейли Остин. Просто ненавидеть ее злющий взгляд, когда Лиам и Генри кидают ей вслед пару шуток. Просто ненавидеть ее, отчаянно пытающуюся ответить на его колкости. Просто ненавидеть ее упорство, с которым она собирает выбитые из рук учебники под громкий смех ребят. Это же смешно, не правда ли? Джейк ведь смеется. Он смеется вместе с ними. Он смеется, и он тоже ее ненавидит. Верно? Потому что ее легко ненавидеть. Легче легкого. Легче только воздух, легче только гелий. И Дрю чувствует себя воздушным шариком. Чувствует, как ему пекут верхние слои атмосферы, как на него давит вакуум. Он улетает все выше и выше, пока Хейли Остин рыдает где-то в своей комнате в крохотном Роузмидоу. Дрю легко ее ненавидеть. Легко ненавидеть то, как наивно она предлагает Джейку вступить в ее фриковской клуб. Джейку! В клуб! Умора же, правда?! Чем она только думала?! Слава богу, Джейк ответил ей. Поставил эту дуру на место, расставил фигуры на доске. Видели бы вы ее лицо! Видели бы вы в этот момент лицо Дрю. Потому что сложно отвести от Джейка взгляд. От него, кидающего шутки проходящим вслед неудачникам. От него, растекающегося едкой патокой в разговорах с Остин. От него, говорящего «фрик». Дрю сложно отвести от него взгляд, поэтому он не отводит. И что вы ему сделаете? Ему нравится такой Джейк. Колкий и шипучий, ядовитый и искрящийся. Он нравится ему любым, нравится нравится нравится… Но нравится издалека. Ведь свой шанс Дрю уже упустил. Ведь рассвет уже наступил. Ведь он так его и не поцеловал. Поэтому ему остается только тихо любить Джейка Стерлинга. Поэтому ему остается только громко ненавидеть Хейли Остин. Так было и так будет. Так и должно быть. Что может пойти не так?

***

— Эй, придурок, — в чужом голосе проскальзывает что-то, отдаленно напоминающее тревогу, Хейли делает неуверенный шаг вперед. — Ты там жив или…? — Отъебись, — цедит Дрю, собираясь отвернуться. Реальность перед глазами смазывается акварелью, голубые волосы все еще рябят, мутят, сводят с ума. — Че тебе вообще надо? — он скалится на нее, скалится отвесными скалами, потому что… зачем она… что ей… — Просто ты выглядишь так, будто сейчас умрёшь. Правильно. Потому что этот день, возможно, его последний. Потому что этот день убьет его. Возможно, он действительно сейчас умрёт. Ну пожалуйста. — А тебе не насрать? — Резонно. Просто... — Хейли, — когда в разговор вмешивается, вклинивается, ввинчивается новый голос, Дрю хочет провалиться сквозь землю. Вдолбить себя в раскаленное ядро, укрыться магмой, закутаться в нее, как в одеяло. Потому что ему легко ненавидеть Хейли Остин. Так же легко, как и ненавидеть ее блядского брата. — Не стоит тратить время на таких отбросов, — он появляется из-за ее спины тенью. Выскальзывает, как ебучий вампир, с карикатурной аристократичностью, с напускной надменностью. Как будто ему все равно на Дрю. Как будто он не хочет раскромсать его лицо при первой возможности. — Кто бы говорил, — Дрю выпрямляется, да так, что лопатки сводит. Конечно, еще чего. Не хватало ему еще стать посмешищем перед этими… этими… — О, даже не думай, — Зендер выходит вперед, сложив руки на груди. Хейли настороженно отходит в сторону, как будто сейчас будет драка. Как будто сейчас снова прибежит Джейк и… — Зендер. — Нет, Хейли, он должен понимать, — этот уебок ведет плечом, уворачиваясь от касания сестры. — То, что вы — кучка неудачников, я понимаю замечательно, — Дрю криво усмехается, чувствует, как трещат швы, как рвутся расколы. Потому что это привычка, это рефлекс, это перманентное состояние. Состояние, которого бы хватило на полную безбедную жизнь. — Хватит, Дрю, — чеканит Хейли. Эта злоебучая мелкая сука. — Не делай вид, будто ничего не поменялось. Будто теперь мы позволим тебе так с нами обращаться. — Ой, да кому вы… — Слушай, ты, говнюк, — Зендер делает шаг вперед. Глаза у него острые-острые, колкие. Удивительно, откуда в таком коротышке столько решимости. — Прекрати уже разыгрывать эту клоунаду, это выглядит жалко, — он подходит почти вплотную, отчего дополнительные силы уходят на то, чтобы сконцентрироваться на его лице. — Никому больше нет дела до твоих оскорблений, — поддакивает ему Хейли. Ее взгляд злющий, мерзейший, отвратительнейший. С виду она выглядит непоколебимой, но Дрю достаточно хорошо знает эту стерву, чтобы увидеть в ее пустых бесцветных глазах искры триумфа. Чувства победы. — Вас никто не спрашивал, — цедит Дрю в ответ. Хочется язвительно улыбнуться, усмехнуться, сказать что-то едкое, как отбеливатель, растворить этих фриков в своей никчемности. Но в Дрю нет ничего, кроме, сожженной карамели. Ничего, кроме злоебучего недосыпа. — Заткнись, — отмахивает Зендер. — И больше не смей подходить к нам. — Да пошли вы, — сплевывает Дрю эти слова себе под ноги. И идет сам. Он задевает плечом Зендера, бросает могильный взгляд на Хейли. В груди все клокочет и рвется, мечет и катанится, топорится. Кровь шумит в висках, смешиваясь в помехами нейронов от недосыпа. Нужно срочно валить. Прочь. Прочь от них. Прочь от этих фриков, прочь от этого диалога, прочь от этой ебучей Хейли Остин. — Забавно, — Зендер тянет буквы так, словно он сейчас запоет. Словно его слова сейчас растянутся, как жвачка, растекутся по его губам медом. — Без своей свиты ты не так уж и силен, да? Дрю останавливается. Останавливается в пространстве. Останавливается во времени. Мурует себя в этой секунде, маринует, замачивает в формалине. Кулаки сжимаются сами собой. Свита. Вот же сукин сын. И следующая секунда размывается в нечеткую картинку. Отключается вовсе, как сломанный телек. Как будто он закрыл глаза. Следующей секунды не существует, Дрю никак не может ее вспомнить. Никак не может объяснить, что за нее произошло, потому что он не успевает понять. Не успевает понять, как он сокращает расстояние между ними в один шаг. Не успевает понять, когда он успел въебать Зендеру по лицу. Этот ублюдок сгибается пополам, приложив ладонь к носу. Хейли рядом с ним отшатывается почти с ужасом. — Твою мать! — вскрикивает она дребезжащим голосом, уже собираясь подходить к Дрю, когда Зендер резко встает и со всей силы толкает Дрю в грудь. — Боже, Зендер! В спину холодно врезается непоколебимость кафеля, Дрю сдавленно шипит. Сознание разбивается вдребезги, разлетается на кусочки по школьному коридору. Он почти тут же вскакивает на ноги, пошатываясь. Кровь приливает к голове, приливает ко всему телу, и неясно, откуда она взялась и куда ее деть. Поэтому он набрасывается на Зендера снова, решает выплеснуть все на него. Кулак пролетает мимо, Зендер уворачивается, цепляясь за чужой воротник. — Гребанная истеричка! — шипит он. Сиреневые глаза прожигают, выжигают что-то внутри. Выжигают внутри что-то, что прорастало опухолью в груди Дрю последние несколько лет. Что-то, что уже пустило корни глубоко под ребра. Что-то, что уже стало частью его. Что-то, что теперь презрительно зовется «свита». — Сраный фрик! — Дрю пытается ударить его по ноге, но в итоге только ослабляет хватку, отчего его прикладывают затылком к какому-то шкафчику. — Да что с тобой не так?! — хрипит Зендер, когда Дрю выпутывает одну руку и начинает колотить чужое плечо. Потому что с ним все так. Таковее не бывает. И он в порядке. И у него все хорошо. И он охуительно, пиздецки жив. Просто Зендер — ебаный мудак, а Хейли — блядская истеричка. А Генри и Лиам — хуевы предатели. Никакая не свита. А этот ебучий Стерлинг… А этот ебучий Джейк… — Господи, что тут происходит?! Дрю жмурится, когда звон в голове усиливается. Когда кто-то отцепляет от него рыпающегося Зендера, когда его самого кто-то подхватывает за руки. Картинка фокусируется нехотя и мутно, как объектив доисторической камеры. Зендера оттаскивает к стене его драгоценный бойфренд. Вид у него такой обеспокоенный, такой встревоженный, что становится тошно. А может, Дрю реально тошнит. — Эй, друг, что ты тут устроил? — парень, держащий его, — как там его? Шон? насрать, — разворачивает его лицом к себе. Ослабляет хватку, но плечи держит крепко. — Тебе не хватает проблем? Дрю смотрит на него и молчит. Дрю хочет послать его нахуй, но почему-то молчит. И Шон этот тоже молчит, почему-то не выпытывает информацию. «Друг». Он сейчас серьезно? Нет у него, блять, друзей. Есть только свита. — Твою мать, я что, пропустила драку?! — из-за поворота вылетает розововолосая мелкая дрянь. Вид у нее почти разочарованный, она в два прыжка оказывается рядом с Зендером. — Почему ты не говорил, что умеешь драться? — Отстань, Милли. — Ой, да ладно тебе, Хейли… Дрю слушает их треп, и его правда тошнит. Все их фразы смешиваются в один слащавый шум, в череду помех и звуков, не имеющих смысла. Все их слова рассыпаются на звуки и буквы, перестают иметь значение. Тупые фрики. Как же Дрю их ненавидит. Ебаные неудачники. Ебаные неудачники и их ебаный клуб. «Вторая семья». «Крутые ребята». Сука. «Не знаю, что бы я без них делал» Тупые фрики. Как же он их ненавидит. Хейли, Зендера, его парня, эту мелкую девчонку, этого Шона-или-как-его-там… Он ненавидит их всех. Особенно… — Что тут у вас случило… Джейк Стерлинг застывает на повороте, не закончив фразу, так и оставшись с открытым ртом. …особенно его. — Джейк, ты такой тормоз! — подскакивает к нему Милли. Но Джейк на нее не реагирует. Он стоит, как вкопанный, смотрит пусто, смотрит разбито, смотрит побито. Смотрит на Дрю. И тошнота снова подступает к горлу. — Дрю…? — выдавливает он настолько тихо, что, кажется, никто не должен услышать. Но Дрю слышит, и его мутит еще сильнее. В коридоре повисает тишина, как будто звуков в этом мире никогда не существовало. Как будто Хладни никогда не открывал звуковые волны, как будто новорожденные никогда не кричали в первые секунды своей жизни. Вокруг повисает тишина. Тишина, в которой Джейк Стерлинг все равно слишком громкий. Вокруг повисает тишина. Но Дрю разрушает ее, громко цокнув. Он выпутывается из чужой хватки почти истерично, почти второй дракой, но этот Шон его отпускает. Дрю отшатывается от этих неудачников и, круто развернувшись, стремительно уходит. — Эй, ты куда? — спрашивает кто-то из них, но разобрать невозможно. Нет надобности их различать. — Вернись, ублюдок! — Куда ты пошел?! Проветриться. Дрю ускоряет шаг. Он идет проветриться, потому что его пиздец как тошнит. Потому что этот день — жалкий слабак, который его ещё не убил.